- К сожалению, про вас, Диделоо, этого не скажешь. А теперь убирайтесь-ка… болван!
Шарль Диделоо злобно косится в мою сторону и скользит к выходу; он такой тощий и плюгавый, что без труда просачивается в чуть приотворенную дверь.
Дядюшка Кассав смотрит на меня.
- Повернись-ка к свету, Жан-Жак.
Я повинуюсь. Умирающий тягостно-пристально разглядывает меня.
- Ничего не попишешь, - после довольно долгого обследования ворчит он, - вылитый Грандсир, хоть и прилизанный малость. В жилах капля крови поспокойней - и смотри-ка, на вид куда благородней, чем твои предки. Да уж… А вот твой дед Ансельм Грандсир - в те времена его звали просто господин Ансельм - отъявленный был мошенник!
Это любимый дядюшкин эпитет, и я совсем не обижаюсь, потому что деда, оставившего по себе столь дурную память, никогда не видел.
- Не помри он на гвинейском берегу от бери-бери, так и вовсе бы законченным мерзавцем стал, - веселится дядюшка Кассав. - Вот уж кто любил все доводить до конца!
Дверь распахивается, появляется моя сестра Нэнси.
Облегающее платье подчеркивает статную фигуру, глубокий вырез корсажа нескромно приоткрывает великолепные формы.
Ее лицо пылает гневом.
- Вы прогнали дядю Шарля, - выпаливает она. - И поделом, пусть не суется не в свое дело. К сожалению, он прав, нужны деньги.
- Ты и он - большая разница, - ответствует дядюшка Кассав.
- Ну, а где же деньги? - выходит из себя Нэнси. - Грибуаны не могут заплатить по счетам.
- Почему не возьмете в лавке?
Нэнси смеется отрывистым, резким смешком, который вполне подходит к ее надменной красоте.
- Сегодня с семи утра всего шесть покупателей, выручка - сорок два су.
- А мне говорят, дела, дескать, наладились, - ухмыляется старик. - Не переживай, моя красавица. Возвращайся в лавку, достань малую стремянку с семью ступеньками, полезай на самую верхнюю. Смотри, в лавке чтоб не торчал какой клиент несимпатичный - юбки-то у тебя ох как коротки… Ты у нас высокая, с последней ступеньки как раз дотянешься до жестяной коробки с этикеткой "сиенская охра". Так вот, как следует пошарь своими прекрасными белыми ручками в сей скучной коробке, найдешь несколько сверточков, четыре-пять - этакие, знаешь, цилиндрики коротенькие, зато весьма увесистые. Постой же, не спеши, мне приятно поболтать с тобой. Да будь поосторожней: если порошок сиенской охры попадет под ногти, и за несколько часов не отчистишь. Ну ладно, ладно, беги, прелесть моя, а ежели на темной лестнице Матиас Кроок ущипнет тебя за мягкое место, на помощь не зови, все равно не приду.
Нэнси показывает нам язык, алый и остренький, как язычок пламени, и, хлопнув дверью, исчезает.
Слышен стук ее каблучков по гулким ступеням, через минуту негодующий возглас:
- Свинья!
Дядюшка Кассав ухмыляется:
- Это не Матиас! Звук оплеухи.
- Это дядюшка Шарль!
Старик в отличном настроении, и только свинцовый оттенок лица да зловещий присвист в груди выдают близость смерти.
- Да, Нэнси вполне достойна своего деда-мошенника! - с явным удовольствием констатирует старый Кассав.
В комнате вновь воцаряется молчание; свистит старый клапан сокрытых в груди мехов, поддерживающих огонь в невидимой жаровне, с шершавым шорохом пальцы царапают покрывало.
- Жан-Жак!
- Я здесь, дядюшка Кассав!
- Вы с Нэнси сегодня утром получили известие от отца, от Николаса Грандсира?
- Вчера утром, дядюшка.
- Ну, неважно, днем больше, днем меньше, мне уже все едино. Откуда письмо?
- Из Сингапура. Отец в добром здравии.
- Если только его не вздернули за те двенадцать недель, пока шла почта. Бог ты мой, если бы он когда-нибудь вернулся…
Дядюшка о чем-то размышляет, по-птичьи склонив голову набок, - этакий мудрый старый ворон:
- Нет, не вернется он… Да и чего ради? Грандсиры рождаются, чтобы поднимать все паруса под всеми ветрами белого света, а не плесневеть под крышами домов человеческих.
Входит Нэнси, улыбается, ни тени плохого настроения.
- Я нашла пять свертков, дядюшка Кассав, - объявляет она.
- Как оно, золото, - тяжеленько? - усмехается дядюшка. - Уж ты-то наверняка сообразишь, что с ним делать?
- Еще бы! - нахально заявляет Нэнси. И вновь исчезает, бросив мне напоследок:
- Жижи, тебя ждет на кухне Элоди.
С лестницы слышится ее смешок - на сей раз мягкий, ласкающий - и довольное куропаточье квохтанье.
- Вот теперь уж точно Матиас! - комментирует дядюшка и громко хохочет, игнорируя хриплую какофонию протеста в груди.
- Она сказала, пять свертков? А ведь было шесть! Вполне достойная внучка мошенника Ансельма Грандсира… Тем лучше!
Визитеры, собственное веселье и монологи заметно утомили старого Кассава.
- Иди-ка к Элоди, малыш, - говорит он усталым глухим голосом.
А мне того и надо: снизу, где в одном из бескрайних мрачных подвалов разместилась кухня, огромная, словно конференц-зал, доносится запах свежеиспеченных вафель и изысканный аромат масла, топленного с корицей и сахаром.
Иду по бесконечному темному коридору - далеко впереди слабо мерцает светлый прямоугольник.
Там, в открывшейся глубине необъятного вестибюля, бойкое сияние газового рожка выхватывает из сумрака фасад крохотного, словно игрушечного магазинчика - будто смотришь на него в перевернутую подзорную трубу.
У этой москательной лавчонки, словно прильнувшей к груди хозяйского дома-покровителя, весьма примечательная история… Впрочем, еще будет время к ней вернуться.
Через открытую дверь видно прилавок потемневшего дерева, всевозможные склянки с едкими веществами, связки бумажных пакетиков; и Нэнси с приказчиком Матиасом - близко, даже чересчур близко прильнувших друг к другу.
Но это зрелище не особенно меня интересует: аппетитный зов кухни куда сильнее праздного юного любопытства.
Веселая песенка булькающего масла и перестук вафельниц вносят радостную ноту в молчаливый вечерний сумрак.
- Явился, наконец, - ворчит моя старая няня Элоди, - а то доктор уже подбирался к твоим вафлям.
- Они в самом деле хороши, эти вафли, - сладкие, как раз такие я и люблю, - слышится слабый голосок из темного угла.
В кухне нет газового освещения - подобное роскошество предусмотрено дядюшкой Кассавом только для лавки. Лампа с фитилем скупо освещает стол; тарелки белоснежного фарфора отвечают неожиданными бликами. Печь пышет теплом, и потоки горячего воздуха то и дело колеблют огонек свечи на каминной полке; рядом лежит черная чугунная вафельница.
- Как больной? - продолжает голосок. - Прекрасное самочувствие, не правда ли?
- Так вы думаете, он поправится, доктор?
- Поправится? И речи быть не может. Конец, медицина вынесла приговор Кассаву. Но я все же готов для него постараться.
Старческая, иссохшая, мертвенно-бледная, точно вылепленная из воска рука размахивает в свете лампы листком бумаги.
- Вот свидетельство о смерти и разрешение на предание земле - составлено должным образом и подписано мной лично. Только даты недостает. Кстати, еще вчера причиной смерти значилось двустороннее воспаление легких; однако я думаю, что "болезнь Брайта" звучит куда внушительней.
Ведь надобно же оказать старине Кассаву хотя бы эту услугу, не так ли? А теперь, славная моя Элоди, я бы охотно угостился еще одной чудесной вафлей.
Так рассуждает доктор Самбюк: дядюшка хоть и примирился с его визитами, но не признает никаких предписаний.
Доктор такой тщедушный и маленький, что рядом с Элоди даже в высокой шляпе выглядит карликом - едва ей до подбородка достает, а ведь Элоди и сама не великанша.
Все личико у него в складках и морщинах, а на сей скомканной миниатюре внезапно выдается гладкий и мясистый розовый нос.
Прозрачная, словно воск, тонкая рука с неожиданной силой разламывает вафли на правильные квадратики и поливает их маслом и патокой.
- Пожалуй, я постарше его буду, хотя о нашем дорогом Кассаве трудно знать что-нибудь наверняка, а вот он уходит первым, - радостно кудахчет старый гурман. - Подобные события весьма утешительны в моем возрасте: так и кажется, а вдруг смерть про тебя забыла? Кто знает? Может, так оно и есть. Мы ведь связаны сорокалетней дружбой, искренней и прочной. Познакомились на пассажирской барже - Кассав возвращался с охоты, подстрелив пару веретенников. Я поздравил его с трофеем - не каждый стрелок добудет такую пугливую птицу.
Ну а он в ответ пригласил отведать дичинки. Разумеется, я не отказался! Да будет вам известно, мясо веретенника - если он успел нагулять жирку - даже нежней, чем у его родича бекаса.
И с тех пор меня нередко удостаивали приглашения в Мальпертюи.
Мальпертюи! Чернила тяжко сочатся с пера, когда скованная ужасом рука выводит на бумаге зловещее слово. В этом доме свершились многие судьбы, он подобен последней вехе на путях человеческих, воздвигнутой самим безжалостным роком. Я невольно отталкиваю мрачный образ, отступаю перед ним, словно пытаюсь отсрочить его неотвратимый выход на авансцену моей памяти.
Но персонажи в истории Мальпертюи нетерпеливы и спешат сыграть свои роли, краткие, как отпущенный им земной срок; бытие вещей куда более долговечно - возьмите, к примеру, любой булыжник в каменной кладке проклятого дома. Не только бараны толпятся у входа на бойню, нетерпение и спешка точно так же подстегивают людей: зажженные свечи - нет им покоя, - пока не окажутся под гасильником Мальпертюи.
Шуршащим вихрем врывается в кухню Нэнси; вафлям она предпочитает блины и раздирает их хищными белыми зубами - блины повисают в руке лоскутьями дымящейся кожи, сорванной с живой плоти.
- Доктор Самбюк, - интересуется она, - когда же умрет дядюшка Кассав? Вы-то должны знать.
- О цвет моих мечтаний, - отвечает старый врач, - кому адресован ваш вопрос - Эскулапу или Тиресиасу? Лекарю или прорицателю?
- Все равно, лишь бы ответил.
Самбюк рисует в воздухе восковым пальцем, это у него называется "припомнить небесную планисферу".
- Полярная звезда, как всегда, на месте - единственная постоянная особа в бесконечности пространства… Чуть пониже Плеяд, на правом борту, зажег огонь Альдебаран. Ядовитым светом заливает горизонт Сатурн.
Теперь повернемся… Да, сегодня Юг разговорчивей Севера: Пегас учуял конюшню Геликона; Лебедь поет, будто в зените вознесения предчувствует гибель; в зрачках Орла горит Альтаир, и Орел ищет гнездо поближе к богу пространства; Водолей весь замызгался, а Козерог…
- Короче, вы, как всегда, ничего не знаете, - негодует сестра.
- В мое время, - неожиданно меняет тему доктор, - вафли кропили ароматной померанцевой водой - сами боги не вкушали яства более изысканного. Ах да, моя роза, речь шла о нашем славном Кассаве, - он протянет еще с неделю. Впрочем, сказано неточно: его прекрасной душе потребуется ровно семь дней, дабы устремиться к божественно сияющим звездам.
- Дурак, - говорит сестра, - хватит и трех дней.
И она оказалась права.
В кухню заглядывает служанка Грибуан.
- Мамзель Нэнси, прибыли госпожи Кормелон…
- Проводите их в желтую гостиную.
- Но, мамзель, там не топлено!
- Именно поэтому!
- И мадам Сильвия с дочерью пожаловали, они господина Шарля ищут.
- В желтую гостиную! Тут я протестую.
- Ведь тетя Сильвия не одна, она с Эуриалией!
- Да ладно, сам знаешь: жарко или холодно, буря или штиль - Эуриалии все нипочем. Послушайте, Грибуан, а кузен Филарет явился?
- Сидит в нашей малой кухне, мамзель Нэнси, и чуток выпивает с Грибуаном, говорит, чтоб не застудить внутренности.
- Он закончил работу для дяди Кассава? Если нет, выставить его за дверь.
- Мышиное чучело - да, да, мамзель, принес, очень даже славно получилось.
Доктор Самбюк смеется каким-то булькающим бутылочным смехом - точь-в-точь бутылка булькает горлышком.
- Последний трофей в списке охотничьих побед бравого Кассава! Поймал на своей перине мышку и нежненько придушил ее двумя пальцами. А ведь тому сорок лет и веретенников стрелял!
Буль-буль!
- Всех в желтую гостиную, - командует Нэнси, - я хочу кое-что сообщить.
Мамаша Грибуан удаляется, шаркая старыми шлепанцами.
- Мне тоже идти? - с тоской вопрошает маленький доктор.
- Да, и хватит пожирать вафли.
- Тогда я прихвачу с собой чашечку кофе с ромом и побольше сахара. В мои годы посидеть в желтой гостиной - все равно, что соснуть после обеда в погребе, - ворчит Самбюк.
Из всех мрачных и мерзлых комнат Мальпертюи желтая гостиная самая гнусная, обшарпанная, зловещая и промозглая.
Сумрак едва рассеивают два канделябра о семи свечах каждый, только я больше чем уверен: Нэнси распорядится зажечь три, от силы четыре свечи витого воска.
Там, в полутьме, сидя на высоких стульях с прямыми спинками, люди превращаются в неясные тени, голоса шелестят, словно шорохи в пустыне, слышны лишь слова скорби, ненависти или отчаяния.
Нэнси берет из кухни лампу с фитилем, чтоб пройти по коридорам, где уже царит непроглядная темень. Потом лампа будет гореть в прихожей, на постаменте статуи бога Терма - Нэнси вовсе не намерена дополнительно освещать предстоящее сборище.
- Я оставлю тебе свечку, Элоди.
- На четки да на молитву хватит, - соглашается наша няня.
В желтой гостиной, как я и ожидал, - смутно чернеющие силуэты.
Устраиваюсь на единственном низеньком стуле, напоминающем скорее церковную скамеечку для молитвы, и стараюсь распознать присутствующих.
Обитую черным репсом софу оккупируют три сестры Кормелон в своих неизменных траурных вуалях: три богомола вечерком подстерегают какого-нибудь беспечного инсекта, ненароком попавшего в пределы их досягаемости.
В своей стылой неподвижности они словно не замечают никого, но я чувствую, как их взгляд с холодной злобой фиксирует наше появление.
Неотесанный, дурно одетый кузен Филарет, едва завидев нас на пороге, кричит:
- Привет! Не хотите взглянуть на мою мышку? И размахивает дощечкой, на которой распято что-то серо-розовое.
- Сначала я хотел ее усадить в позу белочки, да вышло не больно-то удачно, совсем даже не здорово, - жизнерадостно поясняет он в своей обычной простоватой манере.
Семейство Диделоо расположилось поближе к свету канделябров.
Дядя Шарль сосредоточенно разглядывает свои надраенные до блеска ботинки. Тусклая и невзрачная тетя Сильвия - персонаж в стиле гризайль - адресует в нашу сторону улыбку безвольного рта; отчетливо слышно, как при малейшем движении у нее на шее постукивают друг о друга гагатовые пластинки украшения.
А я глаз не могу отвести от дочери Диделоо, моей кузины Эуриалии. Даже в платье, сшитом по фасону исправительных заведений для распутниц, она превосходит красотой Нэнси: в роскошной рыжей гриве то и дело пробегают искорки, и глаза - нефритовые.
Сейчас они прикрыты веками, о чем я очень сожалею - с ними хочется играть, как с драгоценными камнями, перебирать их пальцами, ловить прихотливые зеленоватые отблески, оживлять своим дыханием.
Неожиданно раздается скрежет, схожий с вокалом птицы-сорокопута:
- Мы желаем видеть дядю Кассава!
Это взяла слово Элеонора, старшая из сестер Кормелон.
- Через три дня вы все его увидите, все вместе и в последний раз. Он собирается что-то объявить. Будут присутствовать нотариус Шамп и отец Айзенготт в качестве свидетеля. Такова воля дяди Кассава.
Все это Нэнси выговорила залпом и молча уставилась на пламя свечи.
- Речь пойдет о завещании, полагаю? - осведомляется Элеонора Кормелон.
Нэнси не отвечает.
- Я охотно с ним повидался бы, - подключается кузен Филарет, - уж он-то наверняка похвалил бы мою мышку. Но его воля - закон, я возражать не собираюсь.
- Теперь, когда нас объединяет… - начинает дядя Шарль.
- Нас? Только не надо говорить насчет единения, и вообще о нас вместе! - взрывается моя сестра. - Если мы и собрались, то вовсе не для разговоров. Я сообщила все, что положено, можете расходиться.
- Мадмуазель, мы сюда добирались больше получаса! - возмущается Розалия, средняя сестра Кормелон.
- По мне, так добирайтесь хоть с того конца света, да туда и возвращайтесь, - с трудом сдерживая ярость, отвечает Нэнси.
Внезапно воцаряется молчание, тревожное беспокойство сковывает лица - всех, кроме Эуриалии. Эхо тяжелых шагов доносится из прихожей, словно под плитами разверзлась пустота, пронзительно скрипят петли открываемой двери.
Жалобно звучит чей-то голос:
- Кто же прячется в доме и постоянно гасит лампы?
- Боже мой! Лампы опять гаснут… - стонет тетя Сильвия.
- У статуи бога Терма горел свет, я только собрался подойти, порадоваться огоньку, как он затушил фитиль.
- Кто же это? - жалобно вопрошает тетя Сильвия.
- Неизвестно. Я боюсь его, он, верно, черный и страшный. И всегда гасит свет. Помните лампу на площадке, розовую с зеленым, так красиво освещающую лестницу? При мне чья-то рука загасила фитиль, и ночь словно хлынула из адского колодца и поглотила лестницу. Вот уже пять, может, десять лет - а может, и всю жизнь - я ищу встречи с ним, и все безуспешно. Я сказал "ищу"? Нет, нет, встреча мне вовсе не нужна. А он все гасит лампы - задувает или тушит фитиль…
В комнату только что вошел новый странный гость пугающей худобы и огромного роста - выпрямившись, он превысил бы шесть футов. Все лицо этого скелетоподобного существа заросло отвратительной грубой щетиной, ржавого цвета балахон свисает с плеч.
Он радостно устремляется к зажженным свечам.
- Хоть здесь еще горят… Как прекрасно видеть свет, куда важнее, чем пить и есть.
- Лампернисс, ночной жук, тебе чего тут надо? - восклицает доктор Самбюк.
- Имеет полное право, - мгновенно парирует Нэнси, - он тоже будет на общем собрании.
- Там зажгут много свечей и ламп, - ликует старое чудище. - В моей лавке горит яркий свет, прекрасный, как заря, но мне туда нет доступа, так повелела высшая сила.
- Лампернисс… - начинает дядя Диделоо, унимая испуганно-брезгливую дрожь.
- Лампернисс?… Да, правильно, меня так зовут… "Лампернисс. Лаки и краски" было написано над дверью красивыми трехцветными буквами. Я продавал любые краски, всех оттенков… и серные фитили, и сиккативы, и сланцевое масло, серую и белую мастику, охру, лак светлый и темный, цинковые и свинцовые белила - мягкие и жирные, как сметана, и тальк, и закрепители для красок. Я - Лампернисс, я любил все цветное, а теперь живу в черной тьме. Я продавал черный костяной уголь и черную голландскую сажу и никогда никому не предлагал черную ночь. Я - Лампернисс, я хороший, меня упрятали в ночь, а в ночи тот, кто гасит лампы!
Плача и смеясь, страшилище тянется паучьими лапами к свечам, обжигает ногти, в убогом ликовании нечувствительный к укусам пламени.
Меня Лампернисс не пугает. Он обретается по заброшенным углам дома; раз в день где-нибудь в глухом переходе Грибуаны ставят миску варева, которое он иногда съедает.
А все присутствующие как-то съежились, словно инстинктивно опасаясь чего-то неизвестного. Невозмутимы только Нэнси и Эуриалия.