– Еще не знаю. Смотря как пойдет, – и услышал, как прямо над его ухом недобро хихикнула Марта. Он оглянулся: Марта стояла за его спиной возле игрового автомата с куклой в руках, делая вид, что кукла нажимает на кнопки, и следя за маневрами Вальтера. Ури даже не заметил, как она туда прошла. Он вдруг явственно почувствовал холодящий перехват дыхания под ложечкой, – почти забытый сигнал тревоги, предупреждающий, что он попал во вражеский лагерь.
Вальтер быстрым движением приподнялся и, перегнувшись через спинку лавки, шлепнул Марту по оттопыренному заду, в ответ на что она взбрыкнула ногой, но не обернулась и продолжала играть с куклой. Эльза выплюнула в пепельницу свою погасшую сигарету и рявкнула:
– Марта! Пора чистить картошку!
Тут Марта оглянулась на Вальтера, словно ища защиты, но тот и бровью не повел. Тогда она нехотя положила куклу на стойку и вышла на кухню. Вальтер проводил ее глазами и снова повернулся к Ури:
– Вы в замке работаете, да?
Ури осторожно кивнул, – правила поведения во вражеском лагере требовали быть сдержанным и по мере возможности учтивым, пока дело не дошло до стрельбы.
– Что ж, со знакомством! – громко провозгласил Вальтер, надвигая на Ури доску с пивом и колбасой. – Угощайтесь, раз мы теперь соседи. Я – Вальтер Мерке, это моя жена – фрау Эльза Мерке, а вас как звать?
Ури приподнял кружку и вежливо отхлебнул пиво, хоть пить ему больше не хотелось.
– Очень приятно, Ури Райх.
– Так вы не итальянец? – удивился Вальтер.
– Нет, я из Израиля.
В кабачке стало вдруг очень тихо, будто все присутствующие на миг оцепенели и даже перестали дышать. Кожаный парень вдруг крутнулся на каблуках и, не дожидаясь своего пива, стремительно вышел. Опять воцарилось молчание, которое, наконец, нарушила Эльза:
– Значит, вы – не итальянец, а еврей?
– Я – израильтянин, – терпеливо пояснил Ури.
– Почему же вы так хорошо говорите по-немецки? – вопрос Эльзы звучал почти как обвинение, и Ури почувствовал, как сдержанность покидает его:
– Потому что мои предки были немецкие евреи, и это был их родной язык.
– А ваши предки, они что, погиб...? – начала Эльза и не закончила, потому что Вальтер перебил ее на полуслове:
– Ты что, ослепла? Там пиво через край переливается!
Эльза ахнула и, не выпуская из рук свою неразлучную тряпку, бросилась к стойке и стала торопливо закручивать краны на бочках. Гейнц взял одну из свеженалитых кружек и стал стряхивать с нее пузырящуюся пену, то и дело вопросительно поглядывая на Вальтера, пока тот, наконец, не позвал:
– Иди к нам, Гейнц, и захвати вилки.
Зажав в кулаке три вилки с деревянными черенками, Гейнц готовно устремился к ним и отодвинул лавку, готовясь сесть:
– Вы не возражаете, если я присоединюсь?
– Присоединяйся, присоединяйся, колбасы всем хватит. Колбаска у меня – первый сорт, сухая, как янтарь, – похвастался он. – Из свинок фрау Инге.
Гейнц одним глотком опрокинул пиво в рот и склонил к Ури свое крупное грубое лицо с твердым раздвоенным подбородком, заглядывая ему в глаза хитрыми глазами не успевшего еще состариться Губертуса. От него приятно пахло табаком и древесным лаком.
– Ты не думай – ничего, что я тебя на "ты"? – так ты не думай, что мы имеем что-то против фрау Инге. Это все – шутка, дружеская шутка между соседями, понимаешь – ты ведь ничего не имеешь, что я на "ты"? Мы ведь тут живем, как одна семья, она – в замке, мы – в деревне, а вокруг лес и никого больше, только мы и она. Если не пошутить, тут от тоски с ума сойти можно, тут ведь никого больше нет – только мы и она. Ты меня понимаешь?
Судя по частым повторам, эта кружка пива была у него сегодня не первая и не вторая, но нити разговора он все еще не терял. Не зная местного деревенского этикета, Ури не мог решить, следует ли ему выступить на защиту своей хозяйки, или он, наоборот, должен проявить понятливость и посмеяться невинной шутке вместе со всеми. Поэтому он решил сменить тему и вместо ответа указал на обильно увешанные Губертусами стены:
– Это все – ваши работы?
– Мы же договорились перейти на "ты", – по-дружески упрекнул его Гейнц и гордо осклабился. – А работы – все мои. Нравятся?
– Очень, – честно похвалил его Ури.
Гейнц все время пытался подцепить на вилку прозрачный ломтик колбасы, а тот никак не давался. Наконец Гейнцу это надоело, он бросил вилку и сгреб пятерней несколько ломтиков враз:
– То-то же! Мы хоть и в глухомани живем, а тоже художники! – похвастался он, почему-то уважительно говоря о себе во множественном числе, из-за чего Ури его не понял:
– Так вас здесь целая группа?
– Да нет, какая группа – это все я один. Кроме этих трех, – Гейнц указал в противоположный угол, – видишь, они почернели от старости, их сделал мой отец, он меня и научил. Вальтер, – обратился он к кабатчику, подхватив в щепоть пару лепестков колбасы, – поставь нам еще по кружке пива, а то колбаска посуху не идет. Ведь Дитер-фашист за все заплатил, чего ж добру пропадать?
Вальтер секунду посомневался – идти за пивом или не идти, и нашел решение:
– Эльза! – крикнул он, не вставая, – дай-ка нам еще по пиву!
Эльза послушно принесла всем по кружке, но и себя не забыла и тоже села на лавку рядом с Гейнцем, словно зритель в ожидании спектакля. Холодящий спазм у Ури под ложечкой все не проходил, продолжая настойчиво предупреждать об опасности. А Гейнц, потихоньку потягивая пиво, спросил участливо:
– А как ты со стариком ладишь?
– Да никак, – соврал Ури. – Старик как старик.
– А я слышал, он тебе каждый день норовит нервы попортить.
Собственно, этого следовало ожидать: в таком замкнутом пространстве слухи и сплетни должны циркулировать с двойной скоростью. Небось и Клаус, и фрау Штрайх, приходя по вечерам в кабачок, с наслаждением смакуют подробности жизни в замке. А слушатели блаженствуют, обсуждая в деталях, как старый тиран Отто измывается над новым работником дочери, или, еще пикантней, – над ее новым любовником. Эта тема наверняка всех занимает – хоть вряд ли они что-то знают, но уж подозревают в свое полное удовольствие, можно не сомневаться! Откровенничать с Гейнцем, во всяком случае, не следовало.
– Да я к старику никакого касательства не имею, – сказал Ури, скрывая глаза за поднесенной к губам кружкой, хоть пиво, честно говоря, у него уже из ушей сочилось. – Я ведь ухаживаю за свиньями, а не за ним.
Ури так и не понял, почему его слова вызвали такой феерический взрыв смеха. Смеялись все, – и Вальтер, и Гейнц, и Эльза, и даже Марта, подслушивающая за кухонной дверью. Особенно веселился Гейнц – он качался из стороны в сторону и громко хлопал себя по ляжкам, повторяя сквозь счастливые слезы:
– Ой, не могу! За свиньями, а не за ним! – ой, убил, просто убил: за свиньями, а не за ним! Убил и все!
Отсмеявшись, он перегнулся через стол и почти любовно заглянул Ури в глаза:
– Ты скажи честно – ведь тебе это непросто, да?
– Что именно – непросто? – осторожно осведомился Ури, испытывая неловкость от этого незаслуженного и ненужного ему дружеского участия.
– Ну, мириться с человеком, у которого такое прошлое.
– А какое у него прошлое? – спросил Ури, тут же рассердившись на себя за этот дурацкий вопрос: какое ему было дело до прошлого Отто? И зачем было спрашивать, если он не хотел ничего знать?
Но мяч, сдуру им брошенный, был тут же с готовностью подхвачен:
– А ты не знаешь? – жарко задышал ему в лицо Гейнц. – Она тебе не сказала? Он ведь комендантом был... Отто... а она не сказала... комендантом лагеря. Там, в карьере, – ну знаешь, где камень рубят? – там всю войну работали в карьере, заключенные... они камень для военных сооружений добывали – для бункеров и дотов... я точно не знаю, для чего, меня тогда еще не было... но все знают – там был лагерь, и Отто был комендант... ему руку в России оторвало, так что на фронт его послать было нельзя, но коменданту можно и с протезом...
– Ну, а мне какая разница, кем он был? – опять не удержался Ури, хоть уже наперед знал, что он сейчас услышит, – он ведь столько раз слышал это от Клары. И точно:
– А то, что заключенные там были эти.., ну, ваши, – с торжеством сказал Гейнц и обернулся за поддержкой к Вальтеру. – Расскажи ему, Вальтер, что ты видел, когда ходил во время войны в лес за грибами.
Вальтер сосредоточенно уставился на Гейнца, явно силясь перехватить какое-то сообщение, – от напряжения радужные сполохи погасли в его бледных глазах, и они стали совсем пустые и прозрачные.
– Ты ведь мне рассказывал, как вы искали грибы на вырубке за карьером, помнишь? – подначивал его Гейнц.
Вальтер какой-то миг всматривался в лицо Гейнца, словно старался увидеть там нечто потустороннее, только им двоим ведомое. Длилось это считанные доли секунды – полувзгляд, полувопрос, полуответ – и глаза Вальтера заискрились с новой силой:
– И что я там видел?
– Что ты спрашиваешь? Ты ведь сам рассказывал – людей с желтыми звездами!
Похоже, Гейнца начинала сердить тупость Вальтера, но тот наконец ухватил суть беседы:
– Ну да, с желтыми звездами, конечно!
И вдохновенно повернулся к Ури:
– Давно это было, я уже стал забывать. А ты помнишь, Эльза? – спросил он жену и тут же пояснил:
– Она ведь мне двоюродная сестра, отцы были на фронте, вот мы и жили одной семьей – почти как сейчас. Так мы с ней часто ходили в лес собирать грибы, есть-то было нечего. И проходили мимо карьера – там наверху полно грибных мест. Там все было затянуто колючей проволокой, но сверху было очень хорошо видно. Ты помнишь, Эльза? – повторил он, словно ища подтверждения.
Эльза перегнулась назад через скамью, взяла из пепельницы на соседнем столике выплюнутую ею недавно потухшую сигарету и сунула ее в рот:
– Ясно, что помню. Там за проволокой работали люди с желтыми звездами на рукавах...
– На рукавах и на груди... А среди них ходил Отто и бил их своей железной лапой. С размаху бил, куда придется, – подхватил Вальтер.
Он уже увлекся собственным рассказом и больше не нуждался в суфлерах:
– А однажды, перед самым концом войны, мы увидели, что за колючей проволокой пусто, никого нет. Мы, конечно, тогда ничего не понимали, – ей было шесть, а мне восемь, – но потом мы узнали, что всех евреев из карьера увезли в специальное место... ну, ты сам знаешь, зачем.
– Говорили, что Отто сам загонял их в крытые грузовики, – вмешался потерявший терпение Гейнц, – Разве вы не видели этого, Вальтер?
Вальтер вопросительно поднял глаза на Эльзу, которая нерешительно сдвинула брови и, слегка оттопырив нижнюю губу влево и вверх, коротким толчком вытолкнула маленькую порцию воздуха через зазор между верхней и нижней губой. Ури уставился на нее, не веря своим глазам, – выходило, что прелестная эта гримаска, выражающая и замешательство, и смущение одно-временно, не принадлежала ни матери, ни Инге, а была национальным достоянием всех немецких женщин, даже таких, как Эльза.
Эльза тем временем поборола замешательство и одним махом пресекла дальнейшие попытки Гейнца вовлечь ее и Вальтера в опасную авантюру.
– Ничего такого мы не видели, – твердо сказала она.
Гейнц смерил ее с ног до головы сердитым взглядом, но она ответила ему взглядом не менее сердитым, – они выглядели при этом, как пара Губертусов, ощерившихся друг на друга с противоположных стен кабачка. Ури чуть было не усмехнулся, приметив это сходство, но вовремя сдержался, догадываясь, что вежливость запрещает ему усмешки и смешки при подобного рода рассказах. Больше всего ему сейчас хотелось прекратить этот мучительный разговор, косвенно повторяющий навязшие в зубах столь же мучительные рассказы матери, но он не знал, как сделать это, не нарушая местных приличий.
Тем более, что Гейнц явно не склонен был отступать. Смирившись с тем, что Вальтер и Эльза отказали ему в поддержке, он попробовал зайти с другой стороны:
– Ты видел, тут был Дитер-фашист – тот, с бритой головой, что пиво заказал? Так можешь расспросить его деда, он работал в карьере охранником.
– О чем я буду его расспрашивать? – отмахнулся Ури, не зная, как увернуться от назойливости Гейнца, не вступая с ним в конфликт. Но тут, на его счастье, с улицы раздался автомобильный гудок: он и не заметил, как фургон Инге подкатил к кабачку. Все взгляды обратились к окну с таким сосредоточенным интересом, будто они сейчас увидели Инге впервые в жизни. Направляясь к выходу, Ури заметил за кухонной дверью Марту: она погасила на кухне свет, чтобы лучше видеть происходящее в зале, и ее лунообразное лицо странно светилось в полутьме, словно источало какую-то скрытую энергию.
Ури легко сбежал с высокого крыльца кабачка и пошел к фургону, всматриваясь на ходу в улыбающиеся ему навстречу глаза Инге. Она улыбалась, не догадываясь, что ему все известно, и не предчувствуя, какая волна черной ярости начала захлестывать его с той секунды, как он вырвался из пронизанного враждебными биотоками пространства кабачка. Он подошел, рывком распахнул дверцу кабины и протянул ей руку. Все еще улыбаясь и ничего не подозревая, она охотно приняла его ладонь в свою, а он стиснул ее пальцы стальной хваткой и сказал сквозь зубы:
– Выходи! Я сам поведу!
Ресницы ее дрогнули, но она не стала спорить, – она покорно отстегнула ремень и вышла, давая ему возможность сесть за руль. Ури с трудом подавил острое желание рвануть с места и умчаться, оставив ее в растерянности у дверей "Губертуса", – у него все-таки хватило ясности ума на то, чтобы не устраивать ей сцены на виду у всех. Инге наверняка уже поняла, что он в смятении, но не стала ничего спрашивать, – она села рядом с ним, молча затянула ремень и предоставила ему самому начать разговор.
Доехав до моста, Ури не стал подниматься вверх, к замку, а свернул налево и погнал фургон на большой скорости по узкой дороге, вьющейся вдоль заросшей камышами реки. Несколько минут они рискованно мчались по извилистой ленте асфальта в полном молчании. Вдруг перед мысленным взором Ури возникло многорядное шоссе Иерусалим – Лод, по которому он перед отлетом в Европу гнал машину матери в аэропорт. Все было так похоже, – пелена ярости, застилающая ему глаза, и напряженное молчание женщины на пассажирском сиденье. Изменился только пейзаж: сейчас вдоль шоссе мерно покачивался глухой хвойный лес, зеленый массив которого был в отдельных точках оттенен начавшей краснеть к осени листвой редких дубов и кленов.
Но у Инге не было тренированного терпения Клары, и она, в конце концов, не выдержала:
– Что там стряслось, Ури? Что они тебе сказали?
Он с трудом разлепил закушенные до боли губы:
– Ты прекрасно знаешь, что они мне сказали.
– Что-то про отца, да?
– Почему ты сама мне не рассказала?
– Потому что там нечего рассказывать.
– Но почему ты мне не рассказала?
– Потому и не рассказала, что нечего рассказывать.
Он еще сильней нажал на газ:
– Прямо-таки нечего?
Она обеими руками вцепилась в ремень, словно стараясь удержаться на месте, и выкрикнула:
– Нечего, нечего, нечего!
– А почему ты сначала пыталась скрыть его от меня?
– Я просто не стремилась тебе его показать!
– А кто были те заключенные, что работали в его лагере?
– В каком лагере? Они сказали тебе, что здесь был лагерь? Они просто негодяи!
– Ты хочешь уверить меня, что здесь не работали люди с желтыми звездами на рукавах?
Он повернулся к ней всем телом, забыв на миг об узкой дороге, вьющейся по берегу извилистой реки. Тогда Инге вдруг сбросила с плеча ремень и, перегнувшись через сиденье, резким движением перехватила руль.
– Сейчас же останови машину! – выдохнула она.
Фургон рвануло вбок, и Ури автоматически нажал на тормоз. Их понесло было по наклонному лугу вниз к реке, но он стряхнул с себя руки Инге и в последний, почти безнадежный миг умудрился вывернуть назад на асфальт, где, слава Богу, не было встречных. Все это продолжалось какую-то долю секунды, но и этой доли было достаточно, чтобы ярость погасла в его душе, не оставив там даже струйки дыма, а только вялое недоумение, – чего, собственно, он так взбесился? Что ему до тех несчастных евреев, которых убивали тут, в Германии, сволочи-нацисты? Ему, конечно, было по-человечески их жалко, но не больше, чем других – армян, например, или цыган. Когда они проходили эту тему в школе, все в его классе дружно решили, что с ними – с израильтянами – такого случиться бы не могло. Что это за люди, которые соглашаются добровольно идти на убой?
Он повернулся к Инге, – она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и по щеке ее катилась слеза. Неожиданная нежность к ней заставила его бездумно протянуть руку и кончиком пальца стряхнуть эту слезу:
– Не плачь. Ведьмам не положено плакать: у них слезы, небось, ядовитые.
Она улыбнулась сквозь слезы и потерлась щекой о его ладонь:
– Ну, как ты мог им поверить, что бы они ни сказали?
– Сам не знаю. Может, они меня заворожили? Вы тут все играете в чародеев-разбойников.
– А что же они, все-таки, сказали?
– Что в лагере твоего отца работали люди с желтыми звездами на рукавах.
– С желтыми звездами? – она почти задохнулась от возмущения. – Какая гнусная ложь! Имей в виду, это – объявление войны. Теперь вся деревня будет вести войну не на жизнь, а на смерть – против нас с тобой.
– На черта им эта война? – спросил он, касаясь губами ее щеки и чувствуя, как тело его становится невесомым от пронзительной радости этого прикосновения. Она решительно отстранила его и снова надела ремень:
– Поехали домой. Я объясню тебе по дороге.
Развернуться на узкой, нависшей над рекой дороге было непросто, и ему удалось это не без усилия. Они медленно покатились назад, перелистывая в обратном порядке стремительно промчавшиеся мимо них раньше живописные опушки и причудливые химеры, созданные природой из выветрившихся красных скал. Инге несколько раз глубоко вдохнула воздух, чтобы немного успокоиться, и сказала:
– В нашей деревне живут очень сердитые люди. Они всегда сердятся на весь мир, друг на друга, и особенно на меня.
– А на тебя за что?
– Причин полно. За то, что я – дочка Отто, что я живу в замке и с ними не дружу, за то, что я не делаю стирку в тот день, когда положено, – господи, да разве можно все перечислить? А теперь вот – еще из-за тебя.
– Потому что я – еврей?
– Это ты из-за желтых звезд? Да нет, я думаю, на то, что ты еврей, им наплевать. Им важно, что ты чужой. А желтые звезды просто пришлись им кстати, чтоб получше вбить между нами клин. Их выбрал кто-то умный и сердитый – уж не Гейнц ли?
– Ты права, Гейнц. А за что он на тебя сердится?
Инге прикусила губу и ничего не ответила.
– Не за то же, что ты белье не по правилам стираешь? – продолжал настаивать Ури.
– Ну, Гейнц.., – она на миг замялась, – он ведь брат Марты. Кроме того, мы с ним учились в одной школе, он был на несколько классов старше.
– Это еще не повод сердиться. У тебя, что ли, был с ним школьный роман?
– Наоборот, у меня не было с ним школьного романа!
– А он добивался?
– Вообще-то да, добивался.
– Ну, а ты что?
– А что я? Ты же его видел.
– Что ж, это уже причина сердиться.