Я знал, что случаются совпадения: ты не встречаешь человека двадцать лет, и вдруг сталкиваешься с ним трижды за неделю; а в следующие тридцать лет ты его тоже не увидишь. Еще я знал, что возможны вещие сны, потому что сам видел несколько. Я нашел приметы, по которым эти сны можно было отличить от обыкновенных ночных бессмыслиц. Однажды такой сон предсказал мне опоздание на работу и, проснувшись на полчаса раньше обычного, я очень внимательно собрался и проделал все утренние процедуры, и вышел из дому пятнадцатью минутами раньше, чем требовалось. Я собирался опровергнуть предсказание сна. Но, увы, я, от усердия, забыл взять проездной билет и, что совсем уж удивительно, в моих карманах не нашлось ни копейки денег; без билета меня не пустили. Пришлось возвращаться и, конечно, я опоздал – один из двух раз за девять лет. Я умел отгадывать какой стороной лежит скрытая от меня монета – орлом или решкой – даже не отгадывать, я просто это знал, не глядя. Я умел предчувствовать будущее на несколько секунд вперед: например, сейчас я знаю, что Ира К. появится, стремительная, из-за угла напротив – и вот она появилась; или я знаю, куда попадет следующий мяч в теннисе и он попадает именно туда, против всяких правил; или я спускаюсь в метро и знаю, что сейчас неживой голос произнесет "в депо" – голос произносит и электричка следует в депо. И еще я знал людей, которые видели и знали то же самое, разве что не умели отгадывать сторону монеты. Я изучил добротное руководство по теории и практике психологического эксперимента (не чета зеленому Готсданкеру для неумелых) и начал ставить опыты.
О сути опытов умолчу; скажу только, что для экспериментов мне пришлось изготовить стеклянный девятнадцатигранник, размером с небольшое яйцо – так, чтобы все его грани имели одинаковую площадь. Я основательно потрудился, шлифуя стекло. В этом есть еще одна прозрачная шутка судьбы – Наташа училась на оптика и каждый раз, проходя практику, шлифовала линзы. Может быть, она и сейчас их шлифует, зарабатывая себе этим на жизнь, подобно известному философу, изгнанному за то, что смел противоречить принятому мнению.
Наша с ней переписка текла вяло и однажды прервалась. Прошел месяц, другой, третий, прошел почти год и мы достаточно крепко забыли друг друга. Мои опыты тогда уже давали результаты и обещали возможности, просто сказочные.
Теоретически, я мог воспроизвести и повторить любое чудо, не выходящее из прочных границ природных законов. Например, никаким законам не противоречит выигрыш в лотерею автомобиля сто раз подряд или то, что армия врага вдруг почувствует панику и как раз в тот момент, когда вражеский военачальник произносит заклинание с целью обратить врага в бегство. Это не противоречит ни Ньютону, ни Максвеллу, ни Ландау с Лифшицем. Так что возможностей для чудес просто хоть отбавляй. И я решил совершить маленькое прикладное чудо.
Чудо – это то, что имеет наименьшую вероятность произойти, но все же происходит, на зло вероятности.
Вызывать дождь или выигрывать в лотерею я не собирался, по техническим причинам. Оставались еще такие распространенные чудеса, как влюбить в себя кого-нибудь малознакомого (потом хлопот не оберешься, да и поди разбери почему кто-то кого-то любит – трудно будет доказать свою правоту), или встретиться с кем-то, с кем ты никак не можешь встретиться. Я выбрал последнее и взвесил несколько кандидатур на весах своего безразличия. И вспомнил Наташу – она подходила больше других. С ней-то я никак не мог встретиться, после года молчания – разве что приехать прямо к ней в дом и сказать: "здравствуйте, это я", и получить в награду взгляд, которым встречают того, кто хуже татарина.
Было 18. 01. 1990. Был вечер. Я выбрал кандидатуру и сделал все, что требовалось по теории, не особенно надеясь на результат.
Да, я не очень надеялся на результат – ведь в теориях полно ошибок и, лишь постепенно исправляя их, мы приходим к совершенной отточенной точности.
Теоретически, я встречу Наташу на следующей неделе, причем не буду к этому стремиться, ни капельки. Безразличие к результату – совершенно обязательный технический прием при исполнении чуда – поэтому-то я и не верю в платные чудеса или в телепатов, содрогающихся в волевых конвульсиях. Они-то уж никак не безразличны к результату эксперимента.
Но на следующее утро я встретил – нет, не Наташу (я уже говорил об обязательной незавершенности чудес), а ее подругу. Ту самую, которая была с нами на ПТУшном празднике. Подруга появилась совершенно неожиданно для меня, совершенно беспричинно. Просто появилась. Появилась и все тут. Так просто взяла и появилась. В тот день она была в синей спортивной клеенке. В синей или зеленой? – не могу различить – на таком расстоянии у памяти легкий дальтонизм.
В синем или зеленом, шуршащем, с желтыми полосками. Мы поговорили о том, о сем, о всяком – как обычно и говорят люди, давно не видевшие друг друга. Подруга стала говорить о Наташе, и Наташа вынырнула из прошлого, улыбнулась и вошла в настоящее, взблеснула интересными искорками, приблизилась, уплотнилась, из имени стала человеком. Подруга сообщила телефон. Подруга поговорила и ушла. Чудо начало воплощаться так быстро, что я не успел удивиться. Я снова взвесил Наташу на весах своего безразличия – нет, я не хотел с ней встречаться, но и не избегал встречи. Мне было совершенно все равно – а это именно то состояние души, которое и нужно для успешного чуда. И я не собирался звонить по телефону, но уже в следующие полтора часа произошел десяток совпадений, направляющий меня в одну и ту же точку – позвони! Что-то очень сильное начинало давить, – будто из стекленеющего воздуха вырастала прозрачная рука с двуспальную кровать величиной, подхватывала меня и переставляла на другую клетку. Пешка Е7 – Е6. Черная пешка приблизилась к белой. Большая рука берет пешку за круглую голову и переставляет на новую клетку, а хищные ферзи и слоны с маленькими глазками только и ждут момента, чтобы ее аппетитно слопать. Я не хочу быть пешкой, – подумал я и сделал все, полагающееся по теории, – и отменил чудо, которое уже начинало прорастать. Было девятнадцатое января девяностого года. В следующие пять месяцев я ни разу не вспомнил о Наташе.
А потом было письмо, совершенно неожиданное письмо от нее. После почти полутора лет молчания с нежного "ты" она перешла на выжидательное "вы".
Когда-то вы мне фотографию обещали, но я уверена, что напишите, что ее у вас нет. Ведь и правда! Зато я вам высылаю, только не стоит кусаться, у меня тут лицо слегка кривое, это я после аварии (меня 19. 1. 90 машина сбила) (почему она назвала точную дату???) Но вы не пугайтесь, я жива и здорова (как видите).
Ее письма – постоянное иногрирование вопросительных знаков и постоянный вопрос в интонации – вопрос, на который я, уж не знаю почему, так и не ответил, мелкий, быстрый почерк с длинными прямыми палочками у Р и точно такими же у Ж и Ф, всегда наклоненными одинаково. Письма. Я посмотрел на дату – девятнадцатое января – и дата мне что-то напомнила. Умное руководство по психологическим опытам требовало вести дневник эксперимента, с размеченными особым образом страницами. Сверху каждой страницы, в уголке, обязательно ставилась дата. И всегда можно узнать когда произошло чудо. Я открыл дневник эксперимента и он разорвался у меня на столе как адская машинка. Несколько минут я просто не мог прийти в себя, оглушенный. Даты совпали. Именно в тот день, когда я не захотел видеть Наташу, ее сбила машина. Именно в тот день. Именно в тот. В тот.
Судьба (или то, что за нею прячется) избрала простейший способ, чтобы помешать нашей встрече: колеса автомобиля. Для точности эксперимента была важна и еще одна деталь – в какое время ее сбила машина, но с того дня меня перестали интересовать чудеса, сминающие и выбрасывающие человека как ненужную бумажку.
Даже за истину нельзя платить такую цену.
Я пообещал себе никогда не применять свое знание и никому не сообщать секрет. Конечно же, я не выполнил обещания. Когда нагружаешь волю слишком большой тяжестью, она не сразу трогает с места – а когда трогает, ей нужно время, чтобы разогнаться. Я применил свой секрет еще раз, только раз и снова ключ мягко вошел в замок, повернулся и открыл запретную дверь – с поправкой на недостроенность чуда. И было еще одно осеннее утро, когда я едва не нарушил обещания – меня попросили спасти умирающего человека. Не знаю, правильно ли я поступил тогда.
Мы продолжали переписываться до конца года. Я знал ее телефон. Однажды зимой я все же позвонил ей, из автомата. Помню, как гремели машины у меня за спиной и как мерзло ухо, приложенное к трубке. День был хрупким от мороза.
– Кто звонит? – спросила она и я не знал что ответить.
Я тоже не узнал ее голоса. Ведь прошло два года, больше, два с половиной года, теперь она была взрослой и совсем другой. Мы кое-как объяснились, оставшись друг для друга просто чужими голосами. Когда я вешал трубку, то уже понимал, что она никогда больше не напишет мне.
Она разделилась на двух человек, и я не знаю, который из двух настоящий.
Та Наташа, которая жила в своих письмах и живет сейчас в моей памяти – и та, которая существует, вполне реальная, плотная, оптически непрозрачная, теряющаяся в толпе, принимающая пищу три раза в день, неохотно просыпающаяся по утрам, моющая волосы, вздыхающая, вздрагивающая, зевающая, считающая деньги, которых всегда мало, имеющая неизвестных мне подруг. Каждая из двух ипостасей менялась со временем, росла, взрослела (теперь я вижу, по почтовым штемпелям, что мы переписывались два года и девять дней, с большим перерывом) и шла в свою собственную сторону. Наконец они разошлись так далеко, что я, знавший лишь бумажную Наташу и веривший в превосходство слова над плотью, не узнал ее голоса по телефону, хотя даже сейчас могу ясно представить себе ее настоящий голос. Ее собственный голос оказался ненастоящим. Наверно, та же трансформация произошла и с внешностью – я вряд ли узнал бы ее сейчас, хотя стоит мне закрыть глаза и я ее вижу, и всегда рядом солнце – не только очень юной, какой я ее действительно видел, но и во всех фазах последующей жизни. Я могу даже увидеть какой она будет старушкой: обязательно крашеной, полной, с разумным, но тяжелым прищуром глаз, иногда веселой, но чаще серьезной и строгой, и с хрипотцой в голосе.
Умирающее солнце будет висеть над низкими домами и столбы черными иглами будут сшивать небо с дорогой. Кто-нибудь из внуков будет побаиваться ее. Воздух будет пахнуть семечками. И даже если она будет совсем иной, я не знаю, который из двух обликов верен. Я также раздвоился для нее, – иначе она узнала бы мой голос. И я надеюсь, что тот ненастоящий образ меня, меня лучшего, чем я настоящий, все же сохранится в ее памяти, осядет, как песок на дно бассейна; прилипнет, как ракушка на днище корабля; останется нестираем, как детский шрамик на коленке.
Спустя два года я еще так хорошо помнил этот случай, что, сидя в библиотеке и ожидая книгу, написал о нем маленький романтический рассказ, все перепутав и переиначив, переврав, так перепугав правду, что вся она сбежала за тридевять земель. Рассказ был опубликован уже через десять дней. Тогда я не очень удивился, но позже мне объяснили знающие люди, что многие ждут своей первой публикации не десять дней, а десять лет, это нормально и хорошо, и что я должен быть благодарен судьбе и за то, и за се, и за то что не. Я не собираюсь благодарить судьбу, или те силы, которые действуют поверх логики и законов. Те силы безразличны к нам и откликаются лишь на безразличный призыв. А безразличие – оружие недостойных.
Мне всегда становилось холодно, в плечах и затылке, когда я пробовал внимательно проследить по памяти и по оставленным следам одну из непройденных дорог. Жизнь – как дерево, на котором каждая ветвь хочет стать верхушкой, но, в отличие от дерева, те ветви, которые верхушкой не стали, сохнут и опадают, оставляя острые сучки; о них обязательно ранишь себя при случайном прикосновении. Сколько их было, таких веток, и – годы вставляются в памяти один в другой, как телескоп, компактности ради – кажется, что все было недавно, (есть ли фраза банальнее этой? – какой, в сущности страшный вопрос) и трудно поверить, что столько всего изменилось. Какой-то голос, не женский, не мужской и не детский, но смутно человеческий – кричит в памяти длинное ааааааа, как будто кто-то падает в колодец и при этом кричит, а колодец темен и глубок; или кто-то безнадежно аукается, заблудившись во времени, потеряв от отчаяния даже ууууууу и не существует ни в этом, ни в том мире силы, которая могла бы ему помочь; вот так бывает.
8
Я вышел из комнаты на большой балкон. Была глубокая синяя ночь. Я ощущаю темноту не так, как другие люди. В детстве я никогда не боялся темноты, даже полной темноты. Честно говоря, я даже не понимаю толком, что такое полная тьма.
Я хорошо вижу в темноте. Самая глубокая ночь для меня не черная, а синяя, того сочного оттенка синевы, который я затрудняюсь передать словами. Такой синевой иногда взблескивают панцири черных жуков. Я могу различить предметы, и довольно неплохо, где-нибудь в глубоком подвале без всякого света или даже в темноте фотолаборатории. В абсолютной тьме. Впрочем, я не столько вижу, сколько ощущаю их присутствие. Слова "невидимый в темноте" для меня пустой звук. Поэтому я люблю ночь. Она прекрасна своим спокойствием и пространностью. Она струится сквозь меня. И я наполняюсь – как невод наполняется рыбой. Наполняюсь не знаю чем, но все равно, это хорошо и важно. Ночью, если я не собираюсь читать или писать, я никогда не включаю свет; я живу в темноте и мне это нравится. Когда моя жена всякий раз включала свет в кухне, вставая ночью, меня это раздражало.
Она же просто бесилась от того, что я предпочитаю свободно лавировать между предметов, невидимый ей. Она называла меня привидением, лунатиком, мяньяком и прочими приятными прозвищами. В детстве у меня бывали неприятности из-за того, что я не такой как все. Люди редко могут стерпеть то, что им непонятно. Я вышел на большой балкон.
Ночь светилась. Ночь пылала теплыми звездами и дальними огнями. Ночь припала к городу как зрачок к объективу микроскопа. Вертикальные многоэтажки стояли справа, слева, сверху и снизу, так что трехмерность пространства сразу бросалась в глаза. Редкие окна синхронно мигали и гасли в фазе с перипетиями ночного эротического детектива. Отраженный в стекле, отсвечивал голубой подъезд с женскими ногами в тапочках. Ноги повернулись и ушли.
Шестнадцатиэтажный дом за дорогой, одна из последних новостроек, был почти темен. Две трети квартир там еще пусты. В одной из квартир на девятом этаже сейчас живет наивный мальчик с огромной старой собакой. Эту квартиру я снял для него на три месяца. Думаю, что трех мне хватит с лихвой. Он не знает, зачем поселен там, и не узнает никогда. Суть того, что я собираюсь сделать сейчас можно выразить тремя словами: управление человеком на расстоянии. Я еще никогда этого не делал, но должно получиться, рассуждая теоретически. Если получится, это будет следующий скачок вперед в моем превращении в мастера. Кроме того, это будет отличная месть.
В том же доме, в коридоре того же девятого этажа живет негодяй, с которым я в свое время был знаком. Негодяй, который уже тридцать раз заслужил мою месть.
Человек, давно ставший кошмаром для окружающих. Человек, отравляющий жизнь по меньшей мере сотне других, нормальных людей. Человек, соприкосновение с которым равно кошмару. Теперь он получит все сполна. Теперь его собственная жизнь превратился в кошмар. И главным ужасом этого спектакля буду не я, и не тот наивный мальчик с его мечтами о благе родины, а огромная черная собака. Я собираюсь разыграть кое-что похлеще чем "собака Баскервилей". Трагедия будет ничуть не менее интересной. А он еще сказал, что я не сумею зарезать цыпленка.
Конечно, я не собираюсь доводить дело до смерти. Ни в коем случае. Никто и никогда не заслуживает смерти. Это главное ограничение моей профессии. Те силы, с которыми я вступаю в контакт, могут убить больше народу, чем ядерный взрыв.
Поэтому обращаться с ними нужно так же осторожно, как с ядерной кнопкой. Я никогда не занимаюсь политикой, судьбами человеческих масс, устранением конкурентов. В этом мой небольшой профессиональный кодекс чести.
Телефонный звонок. Не жди ничего хорошего, если тебе звонят в половине второго ночи.
– Это Элиза. Меня помните?
– К сожалению. У вас снова проблема?
– У вас, а не у меня.
– Со своими проблемами я разберусь сам. До свидания.
– Подождите.
Мне не нравился ее тон. Она снова не просила, а приказывала. Таким тоном говорит малолетняя сволочь с первыми пупырышками грудей в компании пьяных мальчиков с уголовными мордами. Мальчики вдоволь поиздевались над какой-нибудь несчастной жертвой и отпускают ее. Жертва уже собирается сбежать, но малолетка орет: "Стоять! Сюда!" Именно такая интонация, хотя и очень разбавленная ситуацией. Похоже, что она просто не умеет по-другому. Она умеет только приказывать и заставлять и никогда не пробовала понять, простить или попросить.
Насилие как стиль жизни.
– Почему я должен ждать?
– Вспомните ту женщину, которую вы оживили. Она умерла.
– Я так и думал. Но вы ведь получили то, что хотели.
– Нет. Она нас обманула. Она дала неверные сведения.
– И что?
– Денег нет.
– Я вас предупреждал. Никто не может нарушить закон возмездия.
– Мне нужны эти деньги.
– О какой сумме мы говорим?
– Семьдесят тысяч долларов.
– Так мало? Я думал, что речь идет по крайней мере о семи миллионах.
Семьдесят тысяч вас не убьют.
– Зато вас убьют. Если вы не вернете эти деньги в течение месяца, я удваиваю ваш долг. Если вы не вернете деньги и после этого, то не доживете до сентября.
– Я думаю, дело обстоит по-другому, – сказал я. – Если ВЫ не вернете долг за месяц, то сумму удвоят. А если ВЫ не вернете и после этого, то ВЫ не доживете до сентября. Я прав?
– За тобой все равно прийдут раньше, …….
Оборот речи, которым она завершила разговор, был просто потрясающ.