Провозглашая все это, мы сознаем, что воинские пути далеки от стремления к миру, однако мы также хотим вам напомнить, что близок день, когда Христос снова придет нас судить - как живых, так и мертвых. Несомненно, свирепая жестокость мадьяр - предупреждение всем нам, то есть тем, кто желает предстать пред престолом Господним, не запятнав себя вероотступничеством или каким-либо иным смертным грехом. Битва во имя Христово, несомненно, окончится полной победой, если мы воспоем с блаженными и, воспарим в помыслах с ангелами к Святой Троице на Небесах.
Вместе с тем мы понимаем, что вам приходится сталкиваться с множеством трудностей, и потому не призываем вас сложить оружие, а только просим с разбором пускать его в ход. Одно дело - отбивать яростные атаки захватчиков, вторгшихся на ваши земли с венгерских долин, или оттеснять идолопоклонников обратно в леса, и совершенно другое - втягивать своего же брата-христианина в бесконечные распри из-за Лоррарии, каковая, собственно говоря, прозывалась Астазией - и, кстати, не так уж давно. Было бы лучше и для германцев, и для французов разрешать свои споры мирным путем. Подумайте сами, ведь вся Лоррария не стоит того, чтобы обрекать на вечные муки свою душу и ослаблять собственное королевство. Мы бы весьма одобрили вас, если бы вы решились вступить в союз с Францией, равно как и со всеми христианскими народами света, чьи судьбы нам вверил Господь до второго пришествия Его Сына, которому вновь предстоит править миром.
Довольствуйтесь же изгнанием мадьяр из пределов своей страны и расширяйте границы за счет территорий, где все еще процветает язычество, но не поднимайте своих подданных на пагубную борьбу с соседями-христианами. Уладьте миром давние споры, прежде чем полностью истощите собственное государство до того, что оно не сможет не только оттеснить врага, но и выстоять, а уж тем более покончить с наскоками восточных, не знающих истинной веры племен. Обращение язычников всегда угодно Господу, но подавление своих же собратьев-христиан - неискупаемый грех. Во имя Христа, чьею волею вам дарована власть, распорядитесь ею с присущей вам мудростью: прекратите недостойные распри и вновь займитесь благими деяниями как великий и благочестивый король.
Помните, наш Господь - судия праведный, но суровый. Он управляет звездами и морскими приливами. Можно избежать коварства врага на земле, но никому из земных жителей не дано хотя бы своей малой толикой извернуться пред Его всевидящим оком. А посему как можно скорее сообщите нам о вашем желании положить конец сварам Германии с Францией, и мы тут же отрядим вам в помощь духовных лиц наивысшего ранга, если у вас не найдется людей, способных содействовать мирным переговорам.
Еще помните, что вам вверено самим Господом проливать христианское милосердие на всех, кто пострадал от зверств захватчиков, разбойников или мародеров. Пусть ни одна дверь в Германии не закроется перед собратьями, ищущими утешения и защиты. Как подобает вассалу почитать эдикты своего сюзерена, так и христианину следует чтить христианское звание во славу того, кто принял смерть за наши грехи. Примите сей наш наказ с должным смирением духа. Мы не желаем ничего более слышать о голодающих и нищенствующих селянах. Мы не желаем и далее скорбеть о дочерях, которых родители понуждают к прелюбодейству, или о заведенных в лес и брошенных там малолетних детях. Мы весьма удручаемся, когда нам докладывают, что по вашему попустительству эти несчастные практикуют продажу своих чад в рабство - на север, как в стародавние времена. Рабство само по себе тяжкое бремя для тех, кто обречен на него по рождению, но совсем уж великая гнусность - предавать воле язычников христианин. Кроме того, мы питаем отвращение к тем, кто вместе с разбойниками и грабителями рад обирать упасающихся от беды беглецов. Мы знаем, что многие распоясавшиеся наместники не прочь погреть руки на несчастиях своих ближних, и потому призываем христианских правителей со всей строгостью это зло пресекать. Уж если практика выкупа существует, пусть так оно и идет, но любое потворство убийствам и кровопролитиям должно быть нещадно искоренено. Мы неуклонно настаиваем на этом, и нам желательно подчеркнуть, что тем, кто глух к нашим наказам, суждено завывать в аду, когда Христос поднимет живых и мертвых, чтобы вершить свой праведный суд.
Ревностно веруя в то, что Господь направит вас на правильный путь и что Сын Божий будет к вам благосклонен, мы обнимаем вас как надежду Европы и скрепляем послание печатью Рыболова в первый день великого поста.
Лев VII".
ГЛАВА 1
В меньшей из двух могил лежали спеленатые тела троих детей: ни одному из них не исполнилось и пяти. В другой - вырытой в стороне - покоилась их мать, с раздвинутыми ногами и в мокрой одежде - в той, в которой ее утопили. Безжалостный порывистый ветер задувал с моря, посыпая песком влажные волосы мертвой.
- Какая жалость, брат Хагенрих, - проговорил стоявший над могилой монах. Он посмотрел вниз - на тело.
- Она была прелюбодейка, - возразил старший монах назидательным тоном. - И умерла той смертью, которую заслужила.
- И все же какая жалость, - не унимался первый монах. Он был моложе своего сотоварища и не мог справиться с игравшим в нем непокорством, за которое его часто наказывали и от которого он ежедневно молил Господа избавить себя.
- Ей не следовало грешить, брат Гизельберт. Но она была слаба духом, - проворчал старший. - Она, будучи замужем, позволила другому мужчине дотронуться до себя.
- Позволила, - вздохнул младший. - Но сказала, что ее заставили.
- Чего не выдумает женщина, чтобы извернуться? Особенно если дело касается плотских утех. Ева заявила Адаму и Господу, будто змий подсунул ей яблоко, но она сама желала запретного. Женщины всегда таковы. - Старший еще раз кинул взгляд на могилу. - Лучше бы поскорее ее закопать. Больше мы ничем не можем помочь ей в этом мире.
Младший монах понял намек и потянулся за деревянной лопатой.
- Да смилостивится над ней Пречистый Христос, как и над всеми христианскими душами, - с чувством произнес он, начиная забрасывать мертвую комьями влажной земли.
- Муж заплатит, - сказал брат Хагенрих. - Особенно за убийство детей. Отвалит кусков сорок золота, не меньше.
Брат Гизельберт кивнул, продолжая работать. Этот закон короля Оттона был ему известен - и не понаслышке. Он сам не столь давно совершил нечто подобное и откупился, но денежная пеня не избавила его душу от угрызений. К мысленной молитве за упокой усопшей монах добавил прошение за себя.
К тому времени, как он завершил работу, брат Хагенрих ушел, а ярость ветра усилилась. Море стало густо-зеленым и покрылось барашками, волны тяжело перекатывались, походя на чудовищ, сплетающихся в полудреме. Где-то за горизонтом зрел первый шторм, пришедший на месяц ранее, чем обычно, что предвещало суровую зиму. Да и все остальные приметы сулили недоброе. Хотя бы лисенок, которого в час рассвета на его глазах утащила сова. Монах еще раз вздохнул и, прихватив лопату, направился к монастырю Святого Креста, в каком обитало братство кассианских бенедиктинцев.
Своей обособленностью и толщиной стен обитель удивительно походила на крепость, которой брат Гизельберт года два управлял в мирской жизни. Оба строения возводились чуть более полувека назад - в те времена, когда датчан потеснили и коренные жители этих краев оказались под властью германского короля, что, впрочем, мало чем облегчило им жизнь.
Из монастырской церкви доносились молитвы: там шло непрерывное богослужение. Монах остановился и преклонил колени, дабы достойно ступить на освященную землю. Он еще не освоился в братстве настолько, чтобы помнить слова всех молитв, но неизменно молился со рвением и за усердие уже был допущен к всенощным бдениям, то есть имел право входить в церковь в любое время от полуночи до рассвета.
Брат Гизельберт поставил лопату под навес для инвентаря и прошел в свою келью - одну из четырех клетушек в невысоком бревенчатом строении. Всего таких домиков было семнадцать, располагались они в один ряд, и в них проживала вся монастырская братия, за исключением четырех братьев-привратников, обретавшихся неотлучно в сторожке и попеременно покидавших ее лишь для молитв. Брат Хагенрих также жил обособленно - в срубе близ церкви, чтобы в минуту опасности быть у алтаря.
Для брата Гизельберта наступил час личной молитвы, и он настроился на нее с той же решимостью, с какой настраивался на очень серьезные переговоры в миру. Перекрестившись, монах приступил к чтению шестьдесят первого псалма. Устав бенедиктинцев требовал, чтобы каждый член ордена прочитывал все псалмы за месяц, но брат Гизельберт справлялся с этим заданием в две недели и начинал повторять все сызнова. Проговорив два стиха, он прерывался и просил Господа простить недостойному рабу своему убийство Изельды, напоминая как непосредственно Всеблагому, так и Его Сыну, что у него было право совершить сей поступок и что даже семья убиенной с тем согласилась, не потребовав с него откупа. Но душевное спокойствие, несмотря на эти резоны, на него все-таки не снисходило, и ему порой начинало казаться, что слова падают в бездну, непреложно свидетельствуя о малой крепости его веры.
Выходя из кельи, брат Гизельберт ощущал себя опустошенным и в большей мере хотел спать, чем плести корзины, исполняя предписанную работу, а потому звон колокола, скликавший братию к ужину, его даже порадовал, хотя ему давно уже надоели хлеб, рыба и густая гороховая похлебка, что составляло здешнюю ежевечернюю снедь. Иное дело - баранина или свинина. Но мясо являлось одним из тех удовольствий, от которых он отказался, распрощавшись как со своим титулом, так и со всей мирской жизнью. Монах, упрекнув себя в слабости, потупил взор и увидел на голой земле разметанные веером птичьи перья: их было около полудюжины - все темные, с красноватыми просверками, как и подол его раздуваемой ветром сутаны. Еще одно дурное предзнаменование, в том можно не сомневаться, подумал он, преклоняя колени перед дверями в трапезную, где стояли длинные грубо сколоченные из толстых досок столы.
Монахи молча, склонив головы, занимали свои места. Кроме шарканья ног и скрипа скамей тишину нарушало лишь отдаленное песнопение. Двое новых послушников разносили еду, ставя перед сидящими деревянные доски с хлебом и жареной рыбой, а также миски с варевом из гороха и ячменя. Помимо того на каждом столе стояли большие кувшины с медовым напитком. Передавая их из рук в руки, монахи с тихим побулькиванием наполняли деревянные кружки. Когда все эти приготовления закончились, послушники пали ниц, слушая, как их новообретенные братья бубнят благодарственную молитву, после чего удалились, чтобы приготовить еду для певчих, служивших вечерню. Как только они ушли, брат Хагенрих прошел в центр трапезной и начал читать поучение. Темой его в этот раз были муки Ионы во чреве кита. Монахи внимательно слушали старшего брата, словно бы нехотя поглощая свой ужин, дабы избежать обвинения в чревоугодии - одном из смертных грехов.
Когда поучение завершилось, подошла к концу и трапеза. Наелись монахи досыта или нет, не имело значения - им волей-неволей пришлось подняться со своих мест и выйти на обегавшую монастырский двор террасу, чтобы спокойной прогулкой по ней подготовить себя к исповеди, обычно проводившейся перед самым закатом, после чего наступало время всенощных песнопений.
Брат Гизельберт размышлял над тайным смыслом явленных ему зловещих предзнаменований, когда его нагнал брат Олаф, размахивая костылем и припадая на поврежденную ногу.
- Да хранит тебя Господь, достойный брат, - произнес он, чуть задыхаясь.
- Как и всех истинных христиан, - откликнулся брат Гизельберт с некоторой настороженностью, ибо братья-привратники обращались к своим сотоварищам очень нечасто и в основном для того, чтобы сообщить о чем-то дурном. - Что привело тебя сюда?
- Твоя сестра здесь и хочет с тобой говорить, - ответствовал брат Олаф.
- Моя сестра? - озадаченно переспросил брат Гизельберт, ибо ожидал Ранегунду не ранее чем через месяц. Охваченный недобрым предчувствием, он перекрестился. - Она объяснила, в чем дело?
- Сказала только, что дело срочное, - проворчал брат-привратник.
Такой ответ был наихудшим из всех возможных.
- Где она? - спросил брат Гизельберт, стараясь по обычаям ордена быть предельно немногословным.
- В комнате для приемов. Просила прощения за то, что обеспокоила нас. - Брат Олаф наклонил голову, хотя выражение его лица свидетельствовало скорее о раздражении, нежели о смирении. - Я даже не взглянул на нее, но сразу узнал.
- Господь воздаст тебе за твое целомудрие, - отстраненно пробормотал брат Гизельберт. - Я должен ее увидеть.
- Брат Хагенрих не одобрит этого. Тебе придется сознаться на исповеди в грехе непослушания. - Брат Олаф нахмурился, старательно оправляя свою сутану, ибо ветер, дувший от моря, крепчал.
- Я должен, - повторил брат Гизельберт и решительно зашагал к сторожке.
В приемной комнате горела одна коптилка, освещавшая красочное изображение Христа в пышных византийских одеждах. Раны на руках и ногах Спасителя источали сияние, изрядно, впрочем, поблекшее от постоянного чада.
Ранегунда, закутанная в длинную накидку цвета сосновой хвои, стояла перед изображением на коленях, но тут же поднялась на ноги, положив руку на эфес поясного кинжала.
- Храни Господь тебя от всех бед, Гизельберт, - сказала она, приподнимая в знак уважения край своего одеяния.
Ее грубо стачанные, но добротные сапоги доходили до икр. Брат и сестра были удивительно схожи - оба высокие, мускулистые, сероглазые, - но в облике Ранегунды к ее двадцати пяти уже стали проступать первые признаки зрелости, каких еще не имелось в чертах Гизельберта.
- Храни тебя Христос, Ранегунда, - откликнулся он, глядя в сторону из нежелания принимать почести, не соответствующие его теперешнему положению. - Ты приехала раньше, чем следует.
- Знаю. И уже извинилась за неожиданное вторжение. Но возникли два обстоятельства - и вот я здесь. - Глаза Ранегунды неотрывно следили за братом. Тот молчал, и она решилась продолжить: - Король Оттон известил нас, что в этот раз не пришлет к нам солдат. У него нет сейчас лишних людей, и не будет… какое-то время. Я захватила письмо. Хочешь, прочту? - Она указала на поясную суму с пристегнутыми к ней ключами.
- Не подобает мне слушать слова короля, ибо я удалился от мира. - Брат Гизельберт повелел жестом сестре отойти, словно одно наличие при ней подобного документа могло его осквернить. - Ты сказала, о чем он пишет, и хватит. В остальном поступай как знаешь.
Ранегунда послушно отошла от него. Слегка прихрамывая, ибо застарелая рана опять давала о себе знать.
- Тогда я отвечу сама. Король должен знать, что его послание нами получено и что наша крепость предпримет все меры в плане самостоятельной подготовки к зиме. Но я сообщу как ему, так и маргерефе Элриху, что ты обо всем извещен. Иначе мои слова будут для них пустым звуком.
Брат Гизельберт кивнул, показывая сестре, что вполне представляет ее положение.
- У тебя есть моя печать. Скрепи ею письмо. Сообщи королю, что я перепоручил все свои мирские заботы тебе, ибо всецело на тебя полагаюсь. - Он помолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, напомнил: - Ты говорила о двух обстоятельствах.
- Второе… более щекотливое, - сказала Ранегунда, пряча глаза.
- Выкладывай, - велел брат. - Или мне придется предположить, что это касается Пентакосты.
- Боюсь, все именно так. - На бледном лице Ранегунды вспыхнул румянец.
- В чем дело на этот раз? - спросил Гизельберт, ощущая досаду. Ему не хотелось даже думать о своей второй жене, а не то что о ней говорить.
- Она позволяет маргерефе Элриху навещать себя в качестве гостя, Он в прошлом месяце дней десять провел у нас, бездельничая и строя ей куры. Я сказала, что подобное поведение унижает тебя и все наше семейство, но она заявила, что не видит в том ничего неприличного, ибо жены тех, кто удалился от внешнего мира, имеют право искать утешения в обществе равных себе людей. У нее нет тяги к монашеской жизни, а к своему отцу она тоже возвращаться не хочет, по крайней мере до тех пор, пока не получит приказ от короля. - Ранегунда произнесла все это скороговоркой, словно бы опасаясь, что ей не позволят закончить. - Я не знаю, что делать. Она своевольна, строптива и не слушает никого.
- Да, - кивнул брат Гизельберт. - Увы, это так.
- Никого, - продолжила Ранегунда. - Ни меня, ни брата Эрхбога, ни наших женщин, да и две служанки, что за ней всегда следуют, похоже, ничуть не стесняют ее. - Посетительница удрученно вздохнула. - Она говорит брату Эрхбогу, что Пречистый Христос к ней неблагосклонен, иначе бы Он вас не разлучил.
Прежний Гизельберт в ответ на такое швырнул бы в стену тарелку с кружкой, но нынешний ограничился тем, что осуждающе покачал головой.
- Все это суетность и женская слабость. Как командир, заменивший меня, ты можешь не впускать маргерефу Элриха в крепость, когда он заявится к вам не от имени короля. Объяви Пентакосте, что отныне ее ухажера будут принимать лишь в служебном порядке, и посоветуй ей чаще молиться, чтобы обрести достоинство женщин, отказывающихся от своего пола во славу Христову.
Перекрестившись, он взглянул на сестру, ожидая, что она сделает то же. Та, осенив себя крестным знамением, внимательно оглядела брата.
- Ты похудел, - наконец сказала она.
- Грешникам вроде меня подобает поститься, - твердо ответил он.
- Ты все такой же упрямец, - откликнулась Ранегунда.
- Да, и благодарю Господа, что мне дано время раскаяться. Малая толика плоти - ничтожная плата за спасение души.
Брат Гизельберт насупился. Он был на три года младше сестры и очень любил ее, но не терпел, когда та начинала его опекать.
- Приметы указывают на раннюю зиму, что сулит недород на полях. Не сомневаюсь, что ты это видишь, - сказала она. - Мне не нравится, когда люди выглядят истощенными еще при обилии пищи. Подумай сам, что с тобой станется голодной порой. Возможно, всем нам придется поститься много строже, чем повелевает Господь.
То же самое постоянно твердила им мать, в одну из тяжелых зим десять лет назад умершая при родах, произведя на свет мертвых двойняшек.
- Христос Непорочный позаботится обо мне, Ранегунда, - с суровостью в голосе произнес Гизельберт. - Как и обо всех, кто живет здесь и верит в Него.
Ранегунда мрачно взглянула на брата.
- Ваш урожай будет таким же, как и у прочих селян, а зерна в этот год соберут очень мало. Ранние ураганы погубят его на корню. Удастся спасти лишь то, что успеет созреть до них. Ты знаешь это не хуже меня. А потому повторяю еще раз: ешь, пока запасы не закончились, или не доживешь и до Пасхи.
- Ладно, если дозволит брат Хагенрих, - пробурчал Гизельберт, встречая сердитый взгляд сестры столь же сердитым взглядом. - Это все?