Канун дня всех святых - Вильямс Чарльз 10 стр.


- Значит, я могу повидать отца Саймона? - спросил Ричард. Теплый воздух комнаты казался пропитанным тем же восхитительным ароматом. Казалось, еще немного, и он снова окажется в самом сердце Беркширского леса, один, без Лестер, но с приятной памятью о ней. Зеленые обои на стенах комнаты едва заметно колыхались, словно стены эти были плотной завесой листвы с проблесками солнечного света; а коротышка напротив очень напоминал древесный пень.

Ричард с удовольствием посидел бы в этом лесу, куда никогда не возвращаются мертвые, где они вообще ничего не значат, словно их и не было вовсе, а вся предыдущая жизнь была всего лишь счастливым сном. Но тут словно какая-то волна прошла по лесу, старый пень встал и произнес:

- А вот и одна из наших дам. Она вам лучше расскажет о наших делах, чем я.

Ричард пришел в себя и услышал шаги в прихожей.

Он поднялся со стула, и в этот момент в дверном проеме появилась леди Уоллингфорд.

Она стояла, молча разглядывая его, и по ее виду незаметно было, чтобы она обрадовалась встрече. Когда накануне их представляли друг другу, он даже не рассмотрел как следует ее лица, и теперь поразился его властному выражению. Леди Уоллингфорд холодно проговорила:

- Что вам здесь нужно?

Вызывающий тон мгновенно исцелил Ричарда. Он слегка поклонился.

- Доброе утро, леди Уоллингфорд. Я пришел разузнать побольше об отце Саймоне. После вчерашнего меня, естественно, заинтересовала его личность.

- Вы уверены, что вам стоило сюда приходить? - сказала леди Уоллингфорд.

- Ну, - отозвался Ричард, - вполне допускаю, что Джонатан мог и ошибаться, - он вспомнил утренний телефонный разговор и добавил:

- Если, конечно, его картина и в самом деле такова, как вы о ней думаете. Я хотел узнать, не мог бы я повидаться с отцом Саймоном.

Не подумайте, что я навязываюсь. Безусловно, отец Саймон - значительная личность, но у него бывают, наверное, какие-нибудь встречи с общественностью…

Лучше узнать из первых рук.

- Вы поступили несколько опрометчиво, - сказала леди Уоллингфорд. - Но я и в самом деле несколько изменила мнение о картине вашего друга. Конечно, всякие разговоры о помолвке - это чепуха. У меня в отношении Бетти совершенно другие планы. Но если вы и в самом деле хотите узнать…

- До помолвки мне нет дела, - сказал Ричард. - Я здесь в связи с собственными интересами, - он чувствовал, что в обход дорога может получиться короче. Джонатан всегда был слишком прямолинеен. Он шагнул вперед и настойчиво произнес:

- Уверяю вас… - и замолчал. Позади леди Уоллингфорд появилось новое действующее лицо.

Кажется, она, и не оборачиваясь, знала, кто вошел в комнату, потому что безмолвно шагнула в сторону, освобождая проход. В ту же минуту Ричард узнал овал лица с картины Джонатана, и тут же подумал, что художник ошибся самым нелепым образом. Смотревший на него человек не обнаруживал в лице ни особой пустоты, ни признаков слабоумия; величественное, почти высокомерное выражение привело Ричарда в замешательство. Он скорее почувствовал, чем увидел, как справа от него опустился на колени Планкин. Леди Уоллингфорд сделала несколько шагов, но он даже не заметил этого, настолько его внимание вдруг оказалось подавленным властной силой, исходившей от этого человека. На мгновение мелькнула мысль: убежать! Но бежать, собственно говоря, было некуда. Между ним и дверью стоял Саймон. Вернее, Ричард помнил, где должна находиться дверь, но сначала не мог сфокусировать на ней взгляд, а потом понял, что Саймон и был дверью; все пути из этой комнаты, все тропинки в этом лесу вели через Саймона. Леди Уоллингфорд была не больше чем старой, тупой лесной колдуньей, зато Саймон был лесным божеством. Ричард остался один между древесным пнем и караулящей ведьмой посреди Беркширского леса, а Лестер… ушла в ближайший город. Он не пошел с ней - потому что и тогда он пошел не с ней, а чтобы не расстраивать ее, уступить - а это не одно и то же, Теперь она ушла одна, и он остался один в компании с этим лесным божеством, колдуньей и древесным пнем.

Божество, наверное, было мужем колдуньи и отцом… чьим, собственно? Да вообще - отцом; оно высилось перед ним и над ним. Но кроме этого оно представлялось единственным путем бегства из леса… и от себя.

Высокое изнуренное лицо виделось Ричарду одновременно и стеной, и калиткой в стене, но калитка была слишком древней, многие годы никто не ходил через нее, разве что сама колдунья…

Планкин встал. Голова у Ричарда дернулась.

- Мистер Фанивэл? - осведомился Саймон.

- Отец Саймон? - отозвался Ричард. - Как поживаете?

Клерк быстрым шагом вошел в комнату. На нем была черная сутана, подпоясанная тяжелой золотой цепью.

Руки он не протянул, но проговорил вполне приятным голосом:

- Пришли повидать нас? Это хорошо.

Какие-то неуловимые интонации напомнили Ричарду голос Лестер; по телефону ее звонкий голос всегда казался чуть суховатым. Ему даже нравилось. Иногда он нарочно звонил, чтобы услышать этот шуршащий голос, посмеиваясь над собой, но радуясь ему, как неожиданному подарку. Именно таким голосом произнесла она последнюю фразу в тот роковой день: "Скоро увидимся, дорогой". Все это за одну секунду вспыхнуло у него в памяти.

- Да, - сказал он. - Меня заинтересовала картина Джонатана Дрейтона. Надеюсь, я не совершил ничего предосудительного?

По лицу Клерка прошла едва заметная судорога. Он ответил:

- Вход свободен для всех ищущих. А любому из друзей мистера Дрейтона здесь рады особенно. Он великий человек! Только пусть больше не рисует глупых картинок про Город. Лондонский свет совсем не такой. Так и скажите ему. Ну, что же вам показать? У нас нет зданий, нет реликвий, нет интересных вещиц. Только мы сами.

Он двинулся в глубь комнаты, и Ричард наконец увидел еще каких-то людей. Один походил на шофера грузовика, другой - на мелкого служащего, третий - на недавнего выпускника университета. Было здесь и несколько женщин, на которых он, впрочем, не обратил особого внимания. Наверно, это те, кому помог Саймон.

Они по-собачьи преданно не сводили глаз со своего пастыря. Ну и ничего удивительного. Здесь, в этом теплом месте, не осталось ни болезней, ни боли, ни страданий.

Саймон присматривал за этим. Может, здесь нет и смерти? Ни изувеченных тел, ни жутких воспоминаний?

- Здесь только мы сами, - снова повторил Саймон, и Ричард, словно рывком распахивая дверь в заповедный храм, неожиданно выпалил:

- Как бы мне хотелось, чтобы вы знали мою жену!

Божество ответило суховатым голосом, шедшим словно из глубины леса:

- Она умерла?

Резкое слово не нарушило разлитого в воздухе покоя.

Ричард, глотнув, сказал:

- Да.

Голос божества продолжал:

- Что ж, посмотрим. Не так уж много на свете невозможного. Если я пошлю за ней, она может прийти, - он поднял руку. - Идемте все, идемте на Расслабление.

Пойдемте, мистер Фанивэл.

Последние слова он произнес самым обычным голосом и снова стал Саймоном Клерком, человеком, с которым Ричард просто беседовал. Он повернулся, и все повернулись вместе с ним, пропуская его. Он вышел в прихожую, и Ричард обнаружил, что оказался окруженным со всех сторон и движется, слегка зажатый, вместе со всеми, но не сделал даже слабой попытки высвободиться. Слова Саймона звенели у него в ушах: "Может прийти… может прийти… Если я пошлю за ней, она может прийти". Кто? Мертвая? Может прийти? Что таилось за этим намеком - угроза или обещание? смерть или жизнь? Но она ведь приходила; он уже видел ее, видел недалеко отсюда! Внезапное воспоминание потрясло его, он даже остановился; в тот же миг что-то мягко коснулось его плеча - может, пальцы, может, усики насекомого, и он снова, чуть вздрогнув, двинулся вперед. Они миновали прихожую и свернули в узкий коридор, похожий на трещину в стене; все они прошли в нее, словно насекомые забрались в щель. Коридор заканчивался еще более узкой дверью, через нее и вовсе проходили по одному, и женщина-колдунья, которая шла рядом с ним, отступила в сторону, уступая ему дорогу. Это была леди Уоллингфорд, но теперь она дружелюбно улыбалась, пришлось и ему улыбнуться в ответ, перед тем как шагнуть внутрь. В дверном проеме что-то снова коснулось его щеки - то ли лесная паутина, то ли какая-то веточка. Неожиданно он оказался в старом деревянном зале, похожем на круглую нору; но здесь стояли стулья, значит, это все-таки комната. Чем-то она походила на древнюю церковь. Посередине стояло кресло с подлокотниками и высокой спинкой. Саймон направился прямиком к нему. На противоположной стороне располагалось единственное окно - низкое круглое оконце, прорубленное словно бы в очень толстой стене, только этого никак не могло быть, потому что Ричард видел сквозь него просто пустой угол двора. Он не сразу понял, куда идти, но легкая маленькая рука (почти такая же как на входной двери) скользнула в его руку и подвела к последнему из стульев, стоявших полукругом. С этого места можно было одновременно видеть и Клерка в кресле, и окно. Он сел.

Оказалось, что вела его леди Уоллингфорд. Ее рука отпустила его ладонь и ему помстилось, будто щеки его опять коснулись то ли паутинки, то ли усики насекомого.

Но она тут же отошла и села точно напротив него. Саймон, он сам, леди Уоллингфорд, окно - четыре точки в круге. Круг. Вернется… сможет прийти, снова и снова прийти. Теперь все сидели. Саймон заговорил.

Ричард поглядел на него. Он знал происхождение слова "Клерк", знал, что по-гречески оно означало "наследник". Древний мудрый язык называл так людей, собиравших свое достояние, как собирало сейчас свое это существо со странным сухим голосом, восседавшее на троне посреди норы. Клерк произносил великие слова на чужом языке; казалось, он увещевает и объясняет, а потом созывает кого-то. Чужой язык? Он звучал почти как английский, но не совсем как английский, а временами и совсем не как английский. Ричард всегда питал склонность к языкам, но этого не знал и даже никогда не слышал. Зато остальные, казалось, прекрасно понимали его: они сидели молча и внимательно слушали. Удивительно, но голос звучал как хор из двух или трех голосов, потом вдруг все они умолкли, и осталось одно простое слово: "любовь".

Клерк сел, помолчал и заговорил снова. Руки его покоились на подлокотниках кресла, тело держалось совершенно неподвижно, только голова чуть поворачивалась, когда он обводил взглядом полумесяц своих слушателей.

Резче проступили в лице семитские черты. Он говорил на древнееврейском, но произношение было совершенно незнакомым. Он помедлил и перевел сказанное на английский - во всяком случае, так это выглядело, ведь кроме него в зале никто не знал древнееврейского. Знакомый английский звучал теперь странно и монотонно, под стать голосу, произносящему слова без ударений и интонаций. Так умные декламаторы стараются подчинить голос стиху, предоставляя словам обретать их собственное значение, предоставляют звучать рифмам и ритму.

Однако Клерк пошел еще дальше. Он устранил из слов самое их значение. Они сопротивлялись, человеческая речь сражалась с ним. Может, человеческое искусство в конечном счете и правда немногого стоит, но оно по крайней мере что-то значит, хотя бы как средство общения. Все стихи и картины могут, подобно надежде и вере, в конце концов исчезнуть; но пока надежда и вера - и отчаяние - живы, живы и они. Пока остается общение между людьми, остаются и они. Именно это и устранял Клерк: он превращал или пытался превратить слова в простые колебания воздуха. Тайная школа, в которой он вырос, изучала возможность властвовать над звуками речи за пределами обычных человеческих способностей.

Поколения посвящали себя этой работе. Искусство целительства, практикуемое в доме Клерка, тоже основывалось на этой власти; согласовывая звуки, целитель восстанавливал разорванные взаимосвязи в теле пациента, действуя через его подсознание.

На том же принципе действовали чары, обладавшие властью не только над живыми, но и над мертвыми - точнее, над живущими в ином мире, еще не утратившими связь с этим. Великие созвучия сообщили порядок мирозданию; другая тональность могла изменить этот порядок. Иудей сидел в кресле и говорил. Сначала он использовал заклятия, державшие в плену души тех, кто уже нес в себе отпечаток его вибраций, но постепенно подбирался к другим, великим заклятиям. Скоро должен был настать черед величайшего произносимого наоборот иудейского слова власти, самого Тетраграмматона, только вывернутого наизнанку. Энергия этого самого тайного из имен Бога, в зависимости от того, насколько точно оно произносится, означает почти абсолютный контроль над миром. Клерк считал его абсолютным без оговорок. Освобождающаяся сила не предназначалась сидевшим перед ним. Направь он ее на них, их просто не стало бы. Нет, ее следует послать вовне. Он провел немало исследований и знал: близится время, благоприятное для великого обмена. Он сможет притянуть из того мира одно существо, но численное равновесие не должно нарушаться - придется послать кого-нибудь взамен. Такую двойную магическую цепь можно прокручивать до бесконечности. В принципе он может начать править там. За этим он и вызвал сюда Ричарда. Ричард, естественно, не подозревал, что решающее значение имеет пока еще живая нить памяти, связывавшая его с умершей, именно она - залог удачного обмена. Клерк вполне мог бы управиться и без него, но зачем отказываться от того, что само идет в руки? Невнятным заговором он стронул дремлющее сознание Ричарда в сторону чувственной любви, любви, которой уже знаком предельный, физический союз, то крайнее напряжение совместной жизни, которое по-прежнему называется браком.

Глаза Саймона перестали блуждать и остановились на круглом окне напротив. Оно выходило во двор, но сквозь него виден был двор со всех мыслимых инопространственных направлений. Оттуда должен прийти дух. Маг подошел вплотную к заветной фразе; расщепление звука исчезло, теперь звучал только один голос. Это означало, что его двойники в Китае и в России впали в транс. Могучая формула может быть произнесена только подлинным человеческим голосом нераздельного существа.

Кроме Саймона еще один человек из присутствующих знал об этом последнем секрете; она сидела справа от него и верила изо всех сил. Она уже поняла, что момент близок и что она тоже участвует в магическом действе.

Ах, как она бывала полезна ему… раньше. Теперь он нуждается в ней не больше, чем в этих безликих существах, которые служат живой пищей его духу.

В давние дни первой поры их знакомства Сара Уоллингфорд знала, что ему нужна ее помощь. Но все уже давно изменилось. Он больше не нуждается в ней, может, пока она еще нужна, чтобы охранять их дочь; но скоро он отошлет Бетти навсегда, а она… Кем она тогда будет? Ее поджидает одиночество пострашнее того, которое знают обычные люди. Срок близок. Он давным-давно сказал ей об этом, жаловаться не на что. Срок очень близок. Когда он придет, кончится его тройственность, и она станет просто еще одним из его восторженных недоумков - вроде тех, на картине. Он даже не потрудился разуверить ее в этом.

Перед ней словно заново прошел ужасный день, когда единое разделилось на множество. Дело происходило в том доме на севере. Он пришел к ней ночью, из сада, как нередко приходил до этого. Это была следующая ночь после зачатия Бетти, и она уже знала, что беременна его ребенком. Она не хотела этого, да и он не жаждал отцовского счастья. Но ребенок должен был стать для него тем инструментом, каким она стать не могла. Поэтому она возненавидела дитя еще до зачатия, а когда это все-таки случилось, весь следующий день ощущала внутри себя словно ледяной кристалл. День ото дня он все рос, и вместе с ним росла ненависть. Так продолжалось до самого дня рождения Бетти - "холодного, как родниковая вода". А то, что произошло на следующий день после того, как она понесла, пожалуй, растравило ее еще больше.

Едва увидев его, она поняла, что он готовит магическое действо. Для величайшего из своих деяний ему не потребовались вспомогательные инструменты - ни посох, ни меч, ни светильники, ни травы, ни мантия. Когда он пришел, она лежала в постели. Ей было двадцать девять тогда, и она знала его уже восемь лет. Давно уже он перестал просить ее о помощи; она и так все восемь лет служила ему верной помощницей. Однако ночь зачатия кое-что изменила. Теперь она зависела от него все больше, а он нуждался в ней все меньше. Тогда, правда, она еще не понимала этого. Она лежала в постели и наблюдала за ним. Он задернул занавески и выключил свет.

На туалетном столике стояли свечи, на кресле у кровати лежал ее халат со спичками в кармане. Она протянула руку, удостоверяясь, что сможет до них дотянуться.

Он стоял между ее постелью и большим зеркалом. Оно и висело здесь именно для подобных нужд, и как бы ни было темно в комнате, всегда оставалось тускло-серым.

Порой, следя за его отражением, она ловила себя на мысли, что не может с уверенностью сказать, он ли это или его отражение живет в зазеркальной глади. Он разделся, и обнаженный, встав перед зеркалом, вперился в серебристо-серую глубь. Внезапно тусклый свет, сочившийся из зеркальной поверхности, исчез, и она уже ничего не видела, но зато могла слышать тяжелое дыхание со всхлипами, почти животные вздохи, только подчиняющиеся определенному ритму. Звук рос и становился глубже, пока наконец не превратился в низкий стон, так что даже у нее на лбу выступил пот, и пришлось закусить собственную руку, чтобы не закричать от ужаса.

Стон был натужным, а вовсе не болезненным. В комнате становилось жарче, только жар шел изнутри ее тела, и это угнетало ее. Она вздохнула и откинула одеяло. Она молилась тогда. Богу? Ну, конечно, нет. Ему? Вот именно, ему. Она отдала себя его воле, стала матерью инструмента его владычества и молилась, чтобы и это действо кончилось как надо.

В зеркале опять забрезжил серый рассвет, там был он, но тусклый. Казалось, там было два его образа, и они то сливались в один, то разделялись, она не могла уследить за ними. Оба были блеклые, без четких очертаний, по краям их тел серый цвет переходил в темноту.

Стоны прекратились, комната дрожала от напряжения, жара все росла, она обливалась потом, но по-прежнему хотела только исполнения его желаний. Свет в зеркале погас. Его голос прокричал:

- Свечи!

Она выскочила из постели, мгновенно накинула халат и нащупала спички, потом метнулась в темноте к туалетному столику, на ходу чиркая спичкой и протягивая ее к свечам. В тот момент, торопливо зажигая их одну за другой, она не успела еще осознать образ, мелькнувший в овале зеркала, но когда все свечи разгорелись, она резко обернулась.

И чуть не упала. Между ней и зеркалом, отражаясь в нем, стояли трое. Один - ближе к ней, двое других - чуть поодаль. Из зеркала пристально смотрели на нее три одинаковых лица. Безумное чутье подсказывало, что ближайший - это он, ее хозяин, чье дитя она носит под сердцем. Но кто же тогда другие - подобия? люди? любовники? Шестикратный ужас, ближний и дальний, застыл совершенно неподвижно. Эти двое не были ни тенями, ни призрачными эманациями, они обладали и плотностью, и формой. С минуту она смотрела не отрываясь, изо всех сил вцепившись в край стола, потом покачнулась, обмякла и рухнула на пол.

Назад Дальше