Эти две с половиной минуты я и по сию пору вспоминаю, как одно из самых отвратительных событий моей жизни. Был бы я медиком, мне, возможно, было бы легче, ведь им со студенческой скамьи внушают, что нет на свете ничего благороднее, чем экспериментировать на собственном организме. Во имя и во славу. Но я-то – технарь. И чувство гордости не переполнило меня, когда я ощутил, что по всему моему телу растут зубы, и каждый из них изрядно ноет.
Гортань пересохла, в висках стучало, в ушах, пробиваясь через ватные пробки, гудел шмелиный рой… Я уже набрал в легкие воздуха, чтобы от души заорать, как все вдруг прекратилось, и я впал в эйфорию. Я был счастлив. И СЫТ.
Жора глядел на меня во все глаза. Глуповато хихикая, я привстал, потом снова сел. Потом опять встал и прошелся по лаборатории, боясь взлететь.
– Кажется, вышло, – сообщил я. – Все, Жора, конец войнам и революциям, я теперь, как Иисус, всех накормлю. Отныне человек сможет пополнять энергетический запас тела непосредственно из электрической сети.
– И как же нам это поможет выбраться отсюда? – подозрительно и даже чуть угрожающе спросил прагматик Жора, явно не просекая глобальности того, чему он стал свидетелем.
– Голодовка! – вскричал я, несколько переигрывая в убедительности. – Все та же голодовка! Мы устроим суперголодовку: мы не будем есть месяц, два, три, и рано или поздно нас отсюда выпустят.
– Тьфу ты! – рассердился Жора. – Знал бы, ни за что бы тебе не помогал. Вот уж точно, "сытый голодному не товарищ". Сдвинулся ты что ли на почве жратвы?
Я обиделся:
– Ты – очевидец рождения великого открытия. И в такую минуту болтаешь такую чушь.
– Ладно, Славик, – сказал он примирительно, почесав затылок. – Как-нибудь мы эту штуку приспособим. Слушай, – он озаренно уставился на меня, – а если частоту сменить или еще чего-нибудь, напряжение, например, может быть из электричества не только еда, но и питье может получиться? В смысле алкоголь. Вот тогда тебе благодарное человечество точно памятник поставит. Вернее, НАМ поставит.
Ну что ему – дураку – объяснишь?
3.
Я понимал, что затея моя не выдерживает и самой мягкой критики. Но выбора не было. Теперь мы голодали втроем – я, Жора и Сан-Саныч. "Электропитание" не могло, конечно, полностью заметить нормальную пищу. Происходила только энергетическая поддержка организма, а чувствовал я себя все-равно неважно – болел желудок, часто кружилась голова. Но хоть как-то чувствовал.
Зонов заметно нервничал. Но к обещанному "принудительному кормлению" пока не прибегал. Майор Юра вел с нами душеспасительные беседы, сам же при этом с аппетитом ел, спал, блаженно похрапывая, отдыхал, короче, на всю катушку и ни на что не жаловался.
Население НИИ ДУРА тем временем разделилось на несколько стабильных "семеек", говоря языком "зоны", со своими укладами и своими тайнами. Я часто замечал, что когда подхожу к оживленно беседующей кучке "дураков", разговор их становится каким-то уж очень неопределенным. Или смолкает вовсе. Хотя я, вообще-то, был в несколько привилегированном положении – я был мучеником за общую идею освобождения.
Безделье – как сумерки: всех красит в серый цвет. Мне кажется, большинство "дураков" уже напрочь забыло, что они – интеллигенция. Перед сном Юра командирским голосом сообщал: "Вот еще день прошел!" И остальные, поддерживая старый солдатский ритуал, с энтузиазмом хором отвечали: "Ну и хуй с ним!" А однажды я проснулся, разбуженный приглушенными стонами. В конце комнаты слышалась какая-то возня. Я встал и, пошатываясь от слабости, двинулся туда. На полдороги меня остановил Рипкин. Он сидел на постели. Одетый. Явно "на шухере".
– Слава, – сказал он, – не надо вам туда. – И как всегда принялся яростно протирать очки.
– Что там?
– Там "темная". Поверьте, все по справедливости. Человек поступил нечестно по отношению ко всем нам. Вам туда идти не следует.
Я вернулся и лег. И вдруг понял: я совсем забыл, как жил раньше. В смысле, всю прошлую жизнь. Точнее, головой-то я все помнил, но так, словно видел кино. А нынешний тоскливый кошмар это и есть единственная реальная жизнь.
Еще немного, и я не сумею терпеть дальше. Увеличу по жориному совету напряжение. Раз в пятьдесят. Наемся…
Слава богу, ожидаемые изменения произошли на следующее же утро. После завтрака, куда вся наша троица, естественно, не ходила, Юра дал команду на построение. Мы продолжали лежать. Но Юра специально заглянул в расположение и попросил персонально:
– Хлопцы, ну будьте ж людьми, встаньте. Все-таки из-за вас ведь Зонов строит. Тем паче, вы-то, наверное, в последний раз постоите.
Заинтригованные, мы великодушно соизволили подчиниться.
Самое жалкое из нас зрелище, как ни странно, представлял не я, а Жора: он осунулся, обвисшими щеками и грустным взглядом стал походить на собаку-сенбернара и вроде бы даже немного позеленел. Прошлой ночью он разбудил меня и спросил так, словно речь шла о чем-то страшно важном: "Братан, знаешь, как меня в детстве дразнили?" "Ну?" – спросил я из вежливости. "Жора-обжора…" – сообщил он и, утерев слезы, вернулся на свое место.
Зонов стоял перед строем, откровенно держа руку на кобуре. И правильно. Озлобление в наших рядах достигло наивысшего накала.
– Господа ученые, – начал он.
– Граждане, – поправил кто-то.
– Дураки, – добавил другой.
– Что ж, – согласился Зонов, – если угодно. Граждане дураки. Я попросил вас собраться здесь для того, чтобы сделать важное сообщение.
Надежда ударила в виски слушающим, но Зонов продолжал совсем не о том, о чем хотелось бы всем услышать:
– Вы знаете, что трое ваших товарищей голодают. Их требование – немедленное освобождение из-под охраны. В интересах успешного ведения эксперимента я не могу выполнить это требование. Тем более, это значило бы провоцировать на подобные действия и остальных. Однако, их жизни в опасности. Я мог бы применить к ним жесткие меры, вплоть до принудительного кормления. Но вы знаете, что процедура эта болезненна и вредна. Есть более гуманный путь. Надеюсь на вашу поддержку. Трое голодающих будут переведены в госпитальное отделение, где о их жизни и здоровье квалифицированно позаботятся. Но с тем лишь условием, что ни один из вас не воспользуется тем же или подобным методом борьбы.
Погудев, народ ответил согласием.
– Собирайтесь, шахтеры кузбасские, – приказал нам Зонов, распустив строй. – Через час за вами придут.
Мы послушно принялись за сборы. Но в этот час уложилось еще одно событие, не рассказать о котором нельзя.
Я заторможенно складывал в чемодан свои шмутки, когда меня окликнул Борис Яковлевич. Чувство у меня к нему сложное. Я сделал вид, что не слышу. Но он подошел, присел на корточки прямо передо мной и спросил:
– Слава, у вас есть девушка?
"Тебе-то, ё-моё, какое дело?" – подумал я. Но ответил. Ответил честно – утвердительно.
– А вы любите ее?
Я был окончательно обескуражен, но собрался с духом и снова ответил честно:
– Очень.
– Тогда пойдемте быстрей, – потащил он меня за руку, – у вас может получиться.
В лаборатории №1 двое бородатых ребят в джинсах (я давно их приметил, приятные ребята, но жутко законспирированные) колдовали над установкой, той самой, которую я во время своего первого визита сюда принял за модернизированный самогонный аппарат.
Перед установкой сидел тоже бородатый, но еще и рыжий экономист Павленко. Он сосредоточенно смотрел на нелепый металлический веник, торчащий из прибора ему в лицо, и напряженно шевелил губами.
– Мужики, – обратился Рипкин к нескольким мужчинам, сидящим, прислонясь к стене, поодаль, – позвольте Славе без очереди.
– Почему это? – зашумели ожидающие, – у нас тут ветеранам Бородинской битвы льгот не установлено. Пусть как все.
– Слышали же: через час он будет в изоляторе. А вы успеете еще.
– Ладно, фиг с ним, пусть идет, – сказал один. И остальные промолчали.
Один из бородачей (не знаю, может быть они и совсем разные по своим генетическим задаткам, но бороды, джинсы и худоба превратили их в однояйцевых близнецов) приблизился к Павленко и потряс его за плечо. Тот ошалело взглянул на него, потом на "веник", потом опять на него… Засмеялся, сказал: "Класс" и пошел к двери. Потом резко обернулся и попросил до истеричности проникновенно: "Еще немножко, а? Я там не успел…" "Все, все, – сурово ответили ему. – Следующий".
Борис Яковлевич подпихнул меня, я сел на табуретку и стал пялиться на "веник".
– Костя, – протянул мне руку бородач.
– Слава, – ответил я.
– Расслабься, Слава, – посоветовал он. – А смотришь правильно, сюда", – он стал делать что-то на пульте прибора, а я неожиданно испытал такую дикую тоску, такую щемящую, сладкую тоску…
Я ужасно давно не видел Эльку.
И вдруг я почувствовал, как соскучилась по мне она. Она сидит в "научке", перед ней учебник по термодинамике, но она не читает, а мысленно разговаривает со мной: "Славка-Сливка, – думает она, – куда же ты запропастился, обезьяна ты этакая? Я уже и запах твой забыла, еще немного, и я забуду, как я люблю тебя…" "А вот ты всегда пахнешь какой-нибудь косметикой, и только чуть-чуть – собой. Это очень вкусно" – подумал я. "Господи, мне кажется, ты сейчас где-то совсем рядом". "Пахнет обезьяной?" "Кажется, открою глаза, нет этой проклятой книги, этой проклятой библиотеки, а есть ты". "И мне тоже кажется, что протяну руку и коснусь тебя". "Но ведь я просто разговариваю с тобой про себя. Я все время разговариваю с тобой". "И ты всегда рядом". "Но не так, как сейчас. Мне кажется, я все про тебя знаю – где ты, как ты себя чувствуешь, как ты меня любишь, как тебе плохо… Ты почему такой худой, одни кости?.." "Все в порядке, я худею, чтобы зря время не терять". "Не лги, обезьяна. Знаешь, твоя мама болеет. Она вбила себе в голову…"
– Все, парень, – постучал меня по плечу Костя, – уступи место.
На ватных ногах я выбрался в коридор. Рипкин поддерживал меня под локоть и все спрашивал: "Получилось? Получилось?"
– Получилось, – выдавил я. – Это что, телепатия?
– Не у каждого получается. У меня, вот, например, не вышло.
– Это телепатия?
– А кто их знает. Так объясняют: "Любовь, – говорят, – это не элементарное чувство, как страх или радость. Это когда и страх и радость на двоих. Люди как бы настроены друг на друга, в унисон. И когда звучит один, другой резонирует". Влюбленные понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Мы так к этому привыкли, что не считаем чем-то сверхъестественным. А у них вот такая теория. И прибор этот усиливает резонанс.
– Какая романтическая гипотеза – психополе любви, пронизывающее пространство… И все-таки я не понял, я разговаривал с ней? То есть, она слышала мои мысли?
– Они и сами не знают. Проверить-то нет возможности. Слава Богу, у нас тут между собой влюбленных еще не появилось. Но вообще-то Костя говорит, что связь скорее всего, одностороння. Между вами всегда есть слабая связь, и они на одном конце сигнал усилили. Как если люди говорят по телефону, и вдруг к одному из аппаратов подключили усилитель. У тебя – орет на всю улицу, а на другом конце ничего даже и не заметили.
Вот же черт, у меня даже ее фотографии с собой нет.
Под конвоем я, Жора и Сан-Саныч прошли вслед за Зоновым через дворик. Там в мерзлой земле копался один наш "дурак" – селекционер из института Вавилова. Мы подошли к небольшому двухэтажному каменному домику. Мы уже успели выяснить, что на первом его этаже находятся склады и живет Зонов, а на втором канцелярия, оружейная комната охраны и госпитальное отделение на шесть коек. Вслед нам брехали сторожевые псы, и Жора, плутовато ухмыльнувшись, пропел: "Собака лаяла на дядю-фраера, сама не знаяла, кого кусаяла…"
Всё. Доступа к моей системе электропитания больше нет. Если мы еще хоть пару дней поголодаем, не миновать нам дистрофии. Особенно мне, я же раньше начал. А можно и вовсе коньки отбросить. А это в наши планы не входит. Так что, когда Зонов на новом месте предложил нам обед, мы благосклонно ответили согласием. Но дали понять, что это – в первый и последний раз, как бы небольшая уступка в благодарность за заботу и честное ведение игры. Съели мы лишь по несколько ложек бульона и по кусочку хлеба. Но животами после этого маялись до самого отбоя.
А ночью состоялся "военный совет". Решили: ждать смысла нет, вряд ли что-то изменится к лучшему. Тем более, завтра должны появиться врачи, которые будут нас лечить, и задача усложнится. Нынешние условия – наиболее благоприятные.
И вот Сан-Саныч лезет под матрац и достает внесенные сюда контрабандой флакончики. По нашему плану, преодолеть предстоит минимум три стены – от нас в оружейку, из нее в коридор и, спустившись на первый этаж, из коридора в комнату Зонова. Поэтому Сан-Саныч экономен.
Он отрывает клочок от простыни, смачивает его одним раствором и рисует им на стене небольшой, в половину человеческого роста, прямоугольник. Затем повторяет операцию с другим раствором.
Сели на две-три минуты, и я затеял разговор:
– Заметили, все здесь чего-то изобретают? Интересно, почему?
– Со скуки, – проворчал Жора. – Если б только изобретали. Ты знаешь, что прошлой ночью Псих учудил?
"Психом" мы за глаза называли толстого носатого дядьку, сотрудника института то ли психиатрии, то ли психологии. В нашем засилье технарей он смотрелся белой вороной.
– Мужики рассказывают, – продолжал Жора, – засиделись вечером за преферансом, глядь, Психа нету, как ушел – не видели. Ладно. Только начали снова играть, глядь, Псих на месте. Спит. Разбудили его, где был? А он глазами хлопает, ничего понять не может. Тогда его спрашивают, снилось что? "Снилось, – гундосит, – что еще не родился…", представляете? Тогда ему рассказали, как он исчезал, и у него всю печаль, как рукой сняло: "Я, – говорит, – много лет работаю над реализацией сновидений, изучаю мексиканский оккультизм, заклинания многие знаю. И вот, похоже, во сне что-то правильно сказал, и всё вышло!" Мужики теперь дежурить будут, спать ему не давать. А то ведь мало ли что ему приснится – потоп или землетрясение. Или, что он-то как раз родился, а вот все остальные – нет.
– Если даже и приключится такая нелепость, – вмешался Сан-Саныч, – опыт показал, что в момент его пробуждения, все вернется на свои места.
– Ага, а если ему приснится, что мы не только не родились, но уже никогда и не родимся? – возразил Жора. – Или родимся, но не мы?
Призадумались. Сан-Саныч нарушил молчание глубокомысленным высказыванием:
– Надо бы его поставить на службу экономике страны. Пусть видит во сне необходимые вещи.
– Точно, – подхватил Жора, – А то ведь отечественная промышленность-то зачахла совсем. Пусть ему каждую ночь в больших количествах снятся русские компьютеры, покруче маккентошей, русские машины, надежнее шестисотых…
– Пусть уж ему сразу приснится, взамен нашего, благополучное общество, – мрачно перебил его Сан-Саныч. – А вместо нас – счастливые и благородные люди.
– Не пора? – кивнул я на стенку.
– Давно пора, – согласился он, подошел к стене и слегка толкнул в центр нарисованной им рамки. Неожиданно кусок стены не просто поддался, а плавно, как по маслу прошел внутрь и с грохотом рухнул по ту сторону. Матюгнувшись, Жора первым ринулся в образовавшийся проем.
Я успел лишь схватить автомат из пирамиды, Жора уже снял с предохранителя и передернул затвор, а Сан-Саныч только-только протиснулся в оружейку, когда властно и отчетливо прозвучал в наших ушах голос Зонова:
– Оружие бросить. Руки за голову.
Ствол его пистолета злобно обнюхивал нас.
Мы с Жорой подчинились.
– Я знал, шахтеры Кузбасса, что вы и здесь не угомонитесь, – процедил Зонов. Он стоял отгороженный от нас запертой дверью-решеткой.
– До какого, в конце концов, дьявола! – пискляво, но все-таки грозно вскричал Сан-Саныч, отряхивая кожаный пиджак от цементной пыли и будто бы не замечая направленного на него оружия. – Что вам от нас нужно?! Долго вы еще будете истязать нас?!
– Руки, руки, – напомнил Зонов. – Я не шучу.
Сан-Саныч нехотя поднял руки, но продолжал обличать:
– Если бы вы не скрывали, кому и зачем все это нужно, мы бы, возможно, еще терпели. Но так люди долго не могут! Они бунтовать начинают! Вы должны это понимать, вы ведь не очень глупый человек.
– Ни в ваших комплиментах, ни в ваших советах я не нуждаюсь. – Зонов вынул свободной рукой из кармана связку ключей и, продолжая держать нас на мушке, попытался открыть висячий замок. Было ясно, что он находится в затруднительном положении: он мог приказать нам вернуться через пролом в комнату, но тогда мы, во-первых, выпали бы из его поля зрения, во-вторых, доступ к оружию остался бы. Скорее всего, он открывает дверь для того, чтобы сработала сигнализация и прибежали охранники.
Замок звякнул о прутья решетки, Зонов приоткрыл дверь, и, как я и ожидал, где-то далеко, синхронно с замигавшей над дверью тревожной красной лампочкой, забился колеблющийся визг сирены. И в тот же миг за спиной Зонова я уловил какое-то движение. Он обернулся и увидел то, что за секунду до него успели разглядеть мы: толпу "дураков" во главе с майором Юрой. В руках Юра сжимал конец шланга, выходящего из громоздкого сооружения, которое держали за ручки четверо. Вокруг наконечника-раструба клубился дымок.
– Что это? – спросил Зонов, глядя на раструб дикими глазами.
– Дистанционный рефрижератор, – проинформировал Юра. – Для здоровья не опасно, в крайнем случае – легкая простуда. – Он деловито водил наконечником, словно поливая из него руки Зонова невидимой жидкостью.
Тот резко перевел ствол с нас на новоприбывших, но пистолет неожиданно выскользнул из его рук и глухо ударился об пол. Зонов поднес к глазам скрюченные пальцы и оторопело уставился на них.
– Поверхностное обморожение конечностей, – констатировал диагноз Юра.
Наверное, это было смешно, но нам было не до комизма ситуации. Я и Жора схватили брошенные автоматы, и это спасло всех нас, так как еще через пару секунд в корпус вломились пятеро охранников. Увидев шефа безоружным, они растерянно остановились.
– Бросили пушки, живо, – скомандовал Сан-Саныч, – а не то мы этого парня пристрелим к чертовой матери.
– Все, ребята, я проиграл, – нервно сказал Зонов охранникам, – делайте, что они говорят.
– У нас другие инструкции на этот случай, отозвался сержантик – пацан-пацаном.