Все смолкли, переваривая сообщение. А потом также одновременно взревели. При этом Жора подкрался вплотную к социологу и кричал ему прямо в ухо: "Ну, вы ж волки, ну, волки!..", а тот самый голубоглазый парень, который только что советовал нам не торопиться, шумел теперь больше всех: "Да как же, – кричал он, – да что же?! У меня ж жена на седьмом месяце!.."
– Тихо! – зыкнул Юра, и народ послушно примолк. – Ты вот что, мил-человек, разъясни: а как они про нас все узнавать будут?
– Трудно сказать. Не исключено, что нас подслушивают и записывают.
– А телекамеры?
– Туфта, – вмешался Жора, – контора-то нищая.
– С чего вы взяли? – возразил социолог. – Очень может быть, что весь этот казарменный антураж – лишь необходимое условие для эксперимента. Лично я склонен думать, что эта контора, напротив, очень богата. Более того, я склонен думать, что она пользуется покровительством самых высших инстанций, иначе вряд ли кто-нибудь решился бы пойти на такие, явно идущие вразрез с законом, действия.
– Ну, волки, волки, – все не унимался Жора…
– Это невиданное попрание прав человека, – яростно взъерошил редкие волосы Борис Яковлевич. – И вы слышали: письма – только в открытых конвертах!
Я предложил:
– Давайте для начала, заявим свой протест руководству этого дурацкого института.
– Толку-то? – буркнул Жора.
– Ну, не знаю. Вдруг подействует.
– Дело Славик глаголит, – вдруг поддержал меня Юра. – Нужно попробовать. Чтоб бумага, и чтоб все подписались. А уж если по-хорошему не выйдет, тогда уж мы…
– Не надо! – прервал его рыжий экономист. – Нас ведь могут подслушивать.
– Верно, – задумчиво погладил усы Юра. – А давайте-ка, хлопцы, микрофоны пошукаем.
Мы разбрелись по помещению, кое-кто закурил, но Юра решительно пресек это дело и выставил курящих в коридор – "не положено". Мы ползали под кроватями, тщательно обнюхивая каждую щелочку между половыми рейками, забирались на спинки второго яруса, осматривая потолок, развинтили светильники и электрические розетки. Но так и не нашли ничего мало-мальски предосудительного. И все же, самые важные сообщения (если таковые будут иметь место) условились передавать друг другу письменно.
Собравшись снова, принялись за составление петиции Зонову. Мы долго и бесплодно спорили, пока нас не прервал звонок на обед. И в столовой за каждым столиком продолжались бурные дебаты, в итоге которых выяснилось, что все эту петицию представляют по-разному. Решили так: пусть каждый желающий напишет свой вариант и зачтет его, затем голосованием выберем лучший, коллективно доработаем его, и все подпишемся.
Весь процесс этот занял добрых два послеобеденных часа. Все-таки не случайно создалось у меня мнение о Рипкине, как о самом въедливом среди нас мужике, именно его вариант оказался самым лаконичным, самым полным и, в то же время, не слишком уж оскорбительным (чего не скажешь о большинстве остальных:
"Мы, группа научных сотрудников, обманом собранные в помещение т. н. НИИ ДУРА, считаем действия названного учреждения антинаучными, антигуманными, противозаконными, противоречащими основам Конституции РФ, международному законодательству о правах человека. Мы выражаем свой протест и официально заявляем: если в течении трех суток все мы, без исключения, не будем освобождены, при первой же возможности мы добьемся возбуждения против руководства названного института уголовного дела, а по окончании следствия – суровейших наказаний в отношении его сотрудников. Кроме того, по истечении трехдневного срока с момента передачи данного документа сотрудникам НИИ ДУРА, мы снимаем с себя всякую ответственность и не гарантируем им сохранность их жизней и здоровья".
Была в последней фразе сдержанная, но явно ощутимая угроза. И это всем понравилось. Каждый расписался под двумя экземплярами текста. Только слово "Собранные" в начале его заменили словом "заключенные".
А ночью мне приснилась армия – первые дни службы. "Дедами" там были Зонов и Борис Яковлевич. Они заставляли меня стирать носки, я отказывался, а они били меня. И когда я сломался, стал кричать, что согласен, они не слушали меня, а все били и били.
Я проснулся с ног до головы липкий от пота. Хоть я и понимал, что это только сон, тяжесть внутри осталась. И мысль: не нужно никаких телекамер, достаточно всего лишь одного "стукача".
Я еле заснул снова. И только тогда все стало на свои места. Приснилась Элька.
Зонов появился в расположении часов в двенадцать дня, и нота протеста была торжественно ему вручена. Он прочел, аккуратно сложил листок и сунул его во внутренний карман. На лице его не отразилось и тени какого-либо чувства.
Всеобщее состояние в течении трех дней можно выразить одним единственным словом – "томление". Мы окончательно перезнакомились друг с другом, наметились даже небольшие товарищеские компании. Мы маялись от безделья и до одури обкуривались в туалете; и, в то же время, ухитрялись не высыпаться, потому что до двух-трех ночи не умолкали анекдоты, житейские (в основном – армейские) байки и сопровождающий их хохот.
Наверное, каждый из нас минимум один раз попытался подойти поближе к КПП или хотя бы просто завести беседу с часовыми, носившими, кстати, погоны внутренних войск. Но те службу несли четко: неуставных "базаров" не допускали, только – "стой, кто идет?" и "стой, стрелять буду!" А однажды даже был произведен положенный предупредительный выстрел в воздух, после чего белый, как бумага, камикадзе-Жора пулей влетел в расположение, плюхнулся на табурет, сломал, прикуривая, несколько спичек, затянулся, наконец, и сказал: "Настоящий!.." (патрон? автомат? часовой?)
К концу третьего дня нас лихорадило. Должна же быть, в конце концов, хоть какая-нибудь реакция на наш опус. Ночью меня разбудил Жора и предложил вместе готовить побег, если в течении нескольких дней нас не отпустят по-хорошему. Я согласился. Но когда он вознамерился разбудить еще майора Юру и Бориса Яковлевича, я отговорил его. Юра по натуре своей – ярко выраженный реформист. Он будет только тормозить. Что же касается Рипкина, я просто не доверял ему. Да, без всяких к тому оснований. Но, вот, не доверял. Жора вяло поспорил со мной, но признал: чем меньше людей будет готовить побег, тем больше шансов на успех.
… На сей раз Зонов был одет в спортивный костюм и куртку. Но при кобуре.
– Так, – сказал он, вновь собрав нас в коридоре, – вижу, вы не слишком-то удручены отсутствием работы: ни одной заявки на оборудование. Впрочем, мне же меньше мороки.
– А мы о вас и заботимся, – съехидничал Сан-Саныч, – отец вы наш родной.
Но Зонов замечание проигнорировал.
– Вы наш протест начальству передали? – напористо спросил Борис Яковлевич.
– Не посчитал нужным, – бросил Зонов и пошел к выходу.
Мы ожидали чего угодно, только не этого. Не передал?! А на кой черт он нас сейчас строил?!
– Сволочь, – емко выразив общий порыв, послал ему вдогонку Жора.
– Возможно, – обернулся и пожал плечами Зонов. Потом поговорил о чем-то с заспанной комендантшей и удалился.
Страсти кипели весь день. Одни предлагали взять охрану штурмом, другие – подкупить дежурного на КПП, третьи – устроить лежачую забастовку… Пыл охладил Юра:
– Нужно хорошенько обсосать все варианты. Затея с протестом, например, лопнула. Теперь нужно бить только наверняка. А пока… – Он взял ручку и написал на листке:
"Давайте попробуем сорвать эксперимент. Беру на себя роль старшины. Будем дисциплинированны. Если надо, будем строиться, ходить в ногу и т. п. Если даже ничего не придумаем, через неделю-две они поймут, что никаких интересных вещей у нас не происходит, что исследовать нечего и отпустят нас".
Когда бумажка прошла по кругу, он спросил вслух:
– Кто "за"?
Сразу или помедлив, "за" проголосовали все.
– Кстати, анекдот, – влез Жора. – Офицер у своего друга-гражданского спрашивает: "Правда, что вы, гражданские, всех военных тупыми считаете?" Тот: "Да нет, что ты…" "А если честно? Я не обижусь". "Ну, если честно, то считаем". "Вот так, значит, – говорит офицер, – но если вы все на гражданке такие умные, что же вы строем-то не ходите?"
В эту ночь я не успел как следует досмотреть свой любимый сон, потому что меня опять разбудил Жора, и мы принялись разрабатывать план. Две недели – слишком долгий срок, да и он взят Юрой с потолка.
2.
После ужина, выходя из столовой, мы чуть задержались и отозвали майора Юру в сторону.
– Земляк, – начал Жора, – ты нас на проверке не ищи, мы тут чуток задержимся. – Надо сказать, что два дня после общего "секретного соглашения" все вели себя образцово и ежевечерне строились на проверки (хотя, казалось бы, куда мы отсюда денемся?).
– Это почему это так? – насторожился Юра.
– Да мы тут договорились… – я кивнул в сторону протирающих столики поварих.
– Мужики мы, или кто? – напористо задал Жора риторический вопрос.
– А-а, – заулыбался Юра (у нас уже начали входить в обиход смачные эротические воспоминания и шуточки после отбоя), – это дело святое. Жалко, двое их, я бы и сам с вами остался, – он игриво подкрутил усы. – Ладно, ни пуха вам, хлопцы, ни пера. Расскажите после.
Оставшись одни, мы немного отступили в коридор, чтобы женщины не увидели нас раньше времени. Через пару минут они – румяная дородная, лет тридцати пяти Наташа (Жора при виде нее каждый раз мурлыкал: "Я свою Наталию узнаю по талии: там, где ширше талия, там моя Наталия") и сухопарая лошадь Варвара, покрикивая друг на друга, вошли в подсобку. Мы выждали еще немного, а услышав лязг железных тарелок, пробежали в ту же дверь и свернули в посудомойку.
– Вот что, бабаньки, – сказал Жора, – кхе-кхе, короче, это… раздевайтесь.
– Вы чего это, дураки, удумали? – всей своей талией грозно двинулась на нас Наталия. Жора растерянно попятился к двери. И все дело было бы загублено на корню, если бы я, убоявшись провала, не выхватил из умывальника огромный хлебный нож и не заорал, вспоминая на ходу все виденные когда-либо детективы:
– Стоять, шампунь блатная! Век воли не видать, порешу, как котят! – На том мой запас уголовных выражений иссяк, и "шампунь"-то непонятно как тут оказался. Тогда я добавил последнее известное мне "блатное" слово: – В натуре!
Но Наташе этого вполне хватило. Она остановилась и, торопливо расстегивая ворот блузки, нерешительно, с какой-то полувопросительной интонацией крикнула:
– Ой?..
А потом еще, с тем же выражением:
– Насилуют?!
– Размечталась, – буркнул осмелевший Жора, помогая ей стянуть блузку.
Я даже удивился, какими некрасивыми могут быть женские тела. Одно – жирное, бесформенное, другое – костлявое, угловатое, с обвисшими худыми грудями. Я стал смотреть в сторону и попытался представить мою стройную загорелую Эльку, но не смог. Однако, Жора, кажется, моих чувств не разделял. Собрав одежду в охапку, он потоптался нерешительно на месте и спросил меня:
– А может того… задержимся, а?
– Иди, иди, ядерщик ядреный, – подтолкнул я его к двери.
– Эх, – с нескрываемым сожалением вздохнул он, – вы уж нас, женщины, извините. – А за что извиняется – за грабеж или за раннее отбытие, одному Богу известно.
– Дураки, они и есть дураки, – сварливо крикнула нам вслед Варвара, а мы ножкой стула заперли дверь снаружи и принялись переоблачаться в женское.
В костюмах беглого Керенского мы без приключений добрались до КПП. Часовой, прохаживающийся неподалеку, даже не взглянул на нас. От волнения у меня образовалась очень неудобная слабость в коленках. Войдя в дверь, мы увидели вертушку и окошечко дежурного против нее. Я сунул туда найденный в кармане сарафана пропуск, заключенный в мутно-прозрачный пластиковый футляр. То же сделал и Жора. Пропуска были тут же возвращены нам, я толкнул вертушку, но она не поддалась. Спрашивать, в чем дело, я не смел, голос-то у меня отнюдь не женский. Но все разъяснилось само собой:
– Чего долбишься? – просипел вахтер. – Руки сюда давайте.
Я испуганно покосился на Жору. Тот выпучил глаза и пожал плечами. Так как я стоял первым, руку в окошко протянул я. И почувствовал, как к ладони прикасается что-то плоское и холодное.
– Э-э, кто ты? – спросил вахтер озадаченно. А потом удовлетворенно сообщил: – Тревога, значит.
Я выдернул ладонь и кинулся к двери его комнатки. Толкнул. Естественно, заперто. Ко мне подскочил Жора, тоже попробовал дверь рукой, а потом принялся всей своей массой с размаху биться в нее. И с четвертой попытки мы вломились в прокуренную каморку. Уже вовсю ревела сирена. Старик тряс ладонями над головой, бормоча: "Сдаюсь, сдаюсь, в плен бери, давай…" Жора дернул какой-то рубильник, и сирена смолкла. Я нажал на педаль под столом и защелкнул ее специальным замком; вертушка теперь должна быть свободной. Мы ринулись к выходу, но на пороге нос к носу столкнулись с двумя бравыми охранничками.
– Стой! – рявкнул один из них.
Смелость тут ни при чем, наоборот, именно от страха у меня полностью атрофировался инстинкт самосохранения. Я бросился в дверь, прямо на автомат.
Но в меня не стреляли. Зато я получил оглушительный удар прикладом в висок и моментально провалился в темноту.
… Наверное, только после того, как тебя побьют, по-настоящему осознаешь, что ты – в тюрьме. Не в общежитии, не в казарме, а именно в тюрьме. Кажется, я понял это первым.
Шел второй день объявленной мной голодовки.
Вчера, когда я перед строем заявил о своем решении Зонову, он сделал вид, что ему наплевать. Но я видел: именно СДЕЛАЛ ВИД. Рассчитывал, что я, столкнувшись с безразличием, откажусь от своего намерения. На самом же деле он начал нервничать, я заметил это. А сегодня майор Юра рассказал, что утром Зонов как бы мимоходом справлялся о моем самочувствии.
Давным-давно в какой-то книжке я вычитал, что голодая, нужно лежать, меньше двигаться – сохранять энергию. Я же, наоборот, без нужды суетился, слонялся по спальне, слушал анекдоты, пил чай (почти каждый взял в командировку пачку чая и кипятильник), курил, ругался, ложился и снова вставал. Не то что истощенным, просто голодным я себя почувствовать еще не успел. Только башка трещала, но это, наверное, от удара.
В нашем углу Жора со смаком описывал сцену раздевания поварих. Рассказ этот "по просьбам трудящихся" он повторял уже в четвертый или в пятый раз, но вновь и вновь успех имел место значительный. И с каждым разом повествование его обрастало все более интимными подробностями, а убогие прелести несчастных женщин расцветали все пышнее и пышнее.
Вообще, женщины стали главной и едва ли не единственной темой наших разговоров. Но сейчас ее на время потеснило обсуждение нашей попытки бегства, благо, нашлись и точки соприкосновения этих двух тем. Большинство относилось к нам сочувственно. Майор Юра пожурил нас "за недисциплинированность", но не очень строго: посчитал, что мы свое уже получили. Но один человек был настроен крайне агрессивно. Сан-Саныч. Мол, из-за вас теперь наши тюремщики усилят бдительность, пискляво митинговал он, "закрутят гайки", и достанется всем. Нечего было лезть в бутылку, нужно было обсудить план побега коллективно. Возможно, он и прав, только все равно обидно.
– Если еще кто дернется без спроса, темную устроим, – закончил он угрозой очередную тираду. – А этих пидеров (это нас с Жорой) простим на первый раз.
Вся моя нервозность вылилась во вспышку лютой ненависти к этому мозгляку.
– Слушай ты, умный, – взял я его за грудки, – пойдем-ка выйдем, поговорим.
– Пойдем, пойдем, – пискнул он воинственно.
– Бросьте, – попытался урезонить нас Юра, – не хватало нам еще промеж себя собачиться.
Но неожиданно бесстрашный Сан-Саныч сам поволок меня за рукав к дверному проему, бросив мужикам:
– С нами не ходите, сами разберемся.
В коридоре он вдруг тихо спросил:
– Ручка есть?
Я опешил и ручку ему дал. Он вынул блокнот и стал писать:
"Уверен, среди нас есть осведомитель. После ужина зайди в лабораторию №1, есть дело. Если хочешь бежать, нечего переть напролом".
Он передал ручку мне.
"Что такое лаборатория № 1?"
Сан-Саныч вырвал из блокнота исписанный листок и сжег его, чиркнув зажигалкой.
– Пока вы с Жорой дурью маялись, – ехидно ответил он вслух на мой письменный вопрос, – мы подали Зонову заявки, и он их все выполнил. Лично я работаю уже третий день. Под лаборатории нам отдали пустые кладовки, вон, – он указал пальцем на три двери в конце коридора, в стороне противоположной столовой. – Ключ от первой – у меня. Все понял?
– Хорошо, – кивнул я.
Мы вернулись в спальню, демонстративно не глядя друг на друга, создавая видимость, что хоть до драки дело так и не дошло, но отныне мы – лютые враги.
На ужин я, естественно, не пошел. Уже начало сосать под ложечкой, и предательница-фантазия принялась подсказывать способы утолить голод так, чтобы никто об этом не узнал. Говорят, это особенность совести современного человека: она чиста, пока о твоем преступлении не узнают окружающие. Стоит преступлению открыться, как совесть начинает мучать тебя, не дает тебе спать… Вплоть до самоубийства. Но только если кто-то узнал.
Когда народ вернулся с ужина, я поднялся и на всякий случай подошел к койке Сан-Саныча. Пусто.
… Он открыл сразу, только я постучал.
– Заходи быстрее, – он запер за мной дверь. – Я тут один, и никто нас точно не подслушивает, я каждый миллиметр облазил.
Я огляделся. Небольшая комната была доверху забита колбами, ретортами и иными алхимическими принадлежностями. На верстаке в углу стоял компьютер и угнетающего вида приспособление в полуразобранном состоянии с несколькими, торчащими в разные стороны, металлическими прутьями впереди и змеевиком (пружиной? скрученным кабелем?) позади.
– Сколько вас тут занимается? – поинтересовался я.
– Пятеро. Но что другие делают, я не знаю, я и сам им не объясняю ничего. А тебе можно верить.
– Почему?
– Стукач бы первым в бега не подался. Да и разукрасили тебя больно хорошо. Своего бы так не стали.
Он подошел к столу и, внезапно смутившись, сказал:
– Вот, посмотри чего я здесь нахимичил… У меня давно уже эта мысль вертелась, но то времени не было, то препаратов нужных, то не везло просто, да и всегда что-нибудь поважнее находилось… – говоря это, он достал из-под стола кирпич и поставил на него две склянки – с прозрачной и мутно-зеленоватой жидкостями.
– Не самогон?
– Между прочим, я и сам удивляюсь, как Зонов такую возможность не учел: мы тут вполне можем наладить производство первача на широкую ногу, и хана бы всему ихнему эксперименту.
– А может, наоборот, это и был бы успех? Может, это как раз, и подтвердило бы какие-то его теоретические выкладки? Например, что в неволе интеллигенция спивается.
– Это-то мы и без него знаем. Вот, – Сан-Саныч открыл пробирку с прозрачной жидкостью и плеснул ее содержимым на кирпич. – Сейчас минутку подождем, и готово будет. Если хорошенько подумать, то куча перспектив. – Он разволновался. – Так, теперь дальше, – он открыл вторую пробирку и чуть-чуть капнул из нее. – Всё пока. Покурим.