Я встаю, и тишина сразу исчезает, я нарушил ее своим движением. Странная атмосфера смерти сразу рассеивается. Я вспоминаю, что в одном из вагонов остались карлики, значит, мы не одни в этом жутком месте. Мы с Кларой выходим на платформу. Я уверен, что нога человека не ступала сюда несколько десятилетий. Пыли совсем немного, да и откуда ей взяться в этом склепе? По полу разбросаны довольно странные вещи, или существа – я не знаю, как их называть – это нечто мелкое, явно механической природы, явно мертвое и даже высохшее, если только можно применить это слово к механизмам.
Наклонившись, я рассматриваю одно из таких существ. Оно большей частью металлическое, имеет панцирь и устройства для передвижения. Я переворачиваю его и вижу, что оно пусто внутри. Это напоминает панцирь, сброшенный механическим раком.
– Они растут? – спрашиваю я Клару.
Она кивает. Ее лицо выглядит жутковато. Да и одежда тоже – вся в крови. Но рана на щеке уже подсохла.
Они растут и линяют, сбрасывая панцирь, который стал маленьким и тесным. Они живут здесь, не зная другого мира. Жизнь упряма штука. Говорят, что бактерии могу выжить даже на луне. Тогда почему бы не жить здесь механическим ракообразным? Ведь условия здесь гораздо комфортнее, чем на поверхности ночного светила.
Из третьего вагона выходит карлик. Почему-то один. Он подходит к нам.
– Мертвая станция, – осмотревшись, говорит он визгливым голосом.
– Здесь обязательно должен быть выход наверх, – говорю я.
Карлик смотрит на Клару и неожиданно бросается к ней. Я не останавливаю его. "Карл у Клары украл кораллы", – вдруг вспоминаю я, и мне становится смешно. Карлик совершенно безопасен, в физическом смысле. И он не имеет никакого оружия. Это я уже проверил. Если он проявит хоть малейшую агрессию, я его вовремя остановлю. Он даже пальцем не успеет пошевелить, как останется без пальца. Карлик хватает Клару за руку и с жаром жмет ее.
– Вы нас спасли! – восклицает он.
Клара выдергивает руку и отталкивает его. Карлик насупливается обижено.
– Я всего лишь хотел поблагодарить, – говорит он.
В этот момент включается эскалатор. Мы подходим к движущейся лестнице и, и я вижу, как вверху зажигаются огни. Цепочка оживающих огней бежит вверх и вверх, уходит на такое расстояние, что ее конец становится невидим. Все в порядке. Нам в эту сторону.
Пару часов спустя мы оказываемся на одном из живых ярусов. Людей немного, но достаточно, чтобы мы не привлекали внимания. Клара прикрывает лицо платком. Подходит поезд и выпускает группу людей. Карлика уже нет с нами.
– Мы садимся? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает она. – Мы уже на месте.
Ей трудно говорить, и слова неразборчивы.
– Ты позволил ко мне прикоснуться, – добавляет она.
– Карлик не представлял опасности.
– Не позволяй никому ко мне прикасаться. Больше никому. Это приказ.
8
Через некоторое время мы оказываемся на поверхности. Мы все еще в городе, я не могу сказать где. Наверняка это все еще Москва, которая проглотила и переварила все города километров на четыреста от своего центра. Стандартные тридцатиэтажные спальные корпуса. Чистое зимнее небо светится глубокой предрассветной синевой, и серые бетонные стены кажутся в этом сиянии голубыми. В одном из черных квадратов окон я вижу зеленые светящиеся цифры часов и сверяю их со своим внутренним временем (у меня есть встроенный органический таймер, не лучшей модели, который иногда отстает). Пять минут шестого. Скоро рассвет. Я совсем не спал этой ночью и уже начинаю ощущать усталость.
– Когда это кончится? – спрашиваю я. – Когда мы придем?
Она останавливается. В ее глазах ужас, который никак не вяжется со спокойствием спящей улицы вокруг нас.
– Это был он, – говорит Клара.
– Кто он? – спрашиваю я.
– Карлик. Это был он. Он ко мне прикоснулся. Он специально бросился ко мне.
Она поднимает ладонь руки к своим глазам и внимательно смотрит на нее. Я смотрю тоже. Ничего особенного. Пальцы слегка припухли. Возможно от мороза. Сейчас не меньше, чем шесть градусов ниже нуля. Или семь. Довольно зябко. Рукавички бы не помешали.
– Ты уверена? – спрашиваю я.
– Абсолютно. Это вошло в мою руку.
– Что вошло?
– Некогда объяснять. Оно уже болит. Скоро это будет очень больно. Мы должны успеть.
– Что успеть?
– Хорошо, что это всего лишь рука. Ты должен ее отрезать.
– Без проблем, – говорю я. – Потом мы вставим хорошую большую батарею, и рука отрастет заново. Надеюсь, здесь поблизости есть круглосуточные аптеки, где можно купить хирургический набор?
– Есть, – отвечает она. – Аптеки есть. Проблема в том, что я не умею отключать боль.
– Неужели до сих пор есть люди, которые не умеют отключать боль?
– Да. Как видишь, встречаются. В моем теле нет никаких дополнительных устройств. Никакой механики. Я на сто процентов биологична, как будто родилась минуту назад.
Я не совсем верю ее словам. Если бы это было так, медуз бы не тянуло к ней, как магнитом.
– Серьезно? – спрашиваю я.
– Серьезно.
– Тогда мы должны купить обезболивающее. Хотя бы что-нибудь.
Довольно быстро мы находим аптеку. Приходится долго стучать, прежде чем мегера в белом халате с алым крестом на левой груди открывает нам дверь. Вид моей спутницы достаточно красноречив; мегера кивает головой, поправляет очки и направляется к прилавку.
– Где это она так ушиблась? – спрашивает она.
Разбила оконное стекло, – отвечаю я. – Упала и разбила стекло головой.
Мегера смотрит на меня оценивающе. В байку о разбитии стекла головой, она, разумеется, не верит.
– Ну подрались, мы подрались! – кричу я. – Я не выдержал и бросил в нее пепельницу. Она схватилась за нож. Я вырвал нож и ударил ее в щеку. Хотел ударить в глаз, но не попал.
На этот раз объяснение подходит.
– Вам хирургический набор? – ледяным тоном спрашивает она.
– Пожалуйста, стандартный, шестой номер, – отвечаю я.
– Вы уверены? – недоумевает мегера. – Вы бы лучше обратились в больницу.
– Шестой номер, – повторяю я. – И обезболивающее. Четыре ампулы квадрокаина.
– Не дам без рецепта.
Она действительно не даст. Время от времени до аптек докатывается очередная волна борьбы с наркоманией, тогда начинают запрещаться все лекарства подряд, вплоть до самых безобидных. Хотя ни один, даже самый отпетый гений, не сумеет применить квадрокаин в качестве наркотика.
– Хорошо, – говорю я, понимая, что спорить здесь бесполезно. – Тогда давайте мне обычный новокаин.
– Много? – спрашивает она.
– Примерно ведро.
Ведро я, конечно, не беру, мне достаточно двух литров раствора. Кроме этого я приобретаю несколько самых больших, сорокакубовых, шприцов. Придется работать как в каменном веке. Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшего. Но никакого криминала в моих действиях нет, иначе Фемида уже вмешалась бы в процесс.
Она отпускает нам хирургический набор и лекарства, запирает за нами дверь. Напоследок крутит пальцем у виска.
– Теперь надо найти удобное место, – говорю я. – В принципе, подойдет все, что угодно.
Клара молчит. Ее лицо очень бледно, и выглядит она гораздо хуже, чем несколько минут назад.
– Тебе больно? – спрашиваю я.
– Делай это скорей, иначе будет поздно.
Я беру ее руку и ощупываю. Примерно до уровня кисти, или чуть выше, она заметно опухла и стала жесткой. Что же, будем ампутировать по локоть.
– Будем ампутировать по локоть, – говорю я. – Но я должен знать, с чем имею дело. Если оно разносится с кровью, то резать бесполезно.
– Оно не разносится с кровью. Я чувствую, как оно ползет внутри меня.
– Тебе повезло, что малыш не поцеловал тебя в щечку, – говорю я. – Пришлось бы отрезать голову.
Подходящее место я нахожу без труда. Для меня главное, чтобы было поменьше зрителей. К счастью, сейчас еще очень рано, слишком рано даже для девочек, выгуливающих собак. Я выбираю в парке две скамейки со столиком посредине и раскладываю инструменты. Стерильность меня не волнует. Максимум через несколько часов мы вставим батарею, и все будет в порядке. Я надеюсь, что Клара все-таки доведет меня до цели, где бы она ни была, и какой бы она ни была. А если не доведет, я все равно достану батарею, и хотел бы я посмотреть на того, кто сможет меня остановить. Я почему-то принимаю это дело близко к сердцу. Не могу сказать, что я в восторге от этой дамочки, но все-таки, я не позволю ей умереть. Умирать и курице не хочется, тем более человеку. Смерть – это слишком серьезная цена. В мире нет такой вещи, за которую стоило бы так платить.
– Смотреть будешь? – спрашиваю я. – Или закроешь глаза? Зрелище не из приятных, зато интересно.
Она закрывает глаза. Я разрезаю ей рукав куртки до самого плеча и затягиваю жгут. Максимум через два часа его нужно будет снять. В оставшейся части руки будет очень мало крови, а это грозит серьезным обморожением. Батарея, конечно, дело поправит, но лучше учесть это обстоятельство. Набираю здоровенный шприц и быстро вгоняю его в мышцу, чуть повыше локтя. Церемониться здесь нечего. Потом второй шприц, третий и четвертый. Рука начинает серьезно распухать. Меня это не волнует. Если Клара не может отключить боль сама, я сделаю это вместо нее. В любом случае, она почувствует, как я режу. Так пусть она чувствует это как можно меньше.
Рука продолжает распухать. Сейчас она выглядит так, будто под кожу всунули хорошо надутый футбольный мяч. Наша кожа очень эластична, особенно в молодости, и это растяжение – еще не предел. Я вонзаю очередную иглу, но из-под нее вырывается фонтанчик новокаина: внутри слишком сильное давление, и лекарство начинает выливаться наружу через отверстия, оставленные иглами. Накачать руку сильнее я уже не смогу.
Правой рукой я прижимаю ее плечо, а левой начинаю резать. Она дергается, но молчит. Знаю, что неприятно, но потерпи. Очень любопытное устройство сустава, я такого уже давно не видел. Стандартный не модифицированный локтевой сустав. Такой носили наши предки и двести лет назад и двадцать тысяч лет назад. Ограниченная подвижность, невозможность вмонтировать гидравлический усилитель. Сейчас вряд
ли кто поставит себе такое. Хотя, с механической точки зрения, соединение трех костей почти идеально. Придумано прочно и надежно, даже красиво. Чего стоит одна радиальная связка. Приходится повозиться разъединяя все это. Крови не так уж много, значительно меньше, чем я ожидал. Пару минут – и дело законченно. Я зашиваю все, что можно зашить на скорую руку, не особенно стараясь, заворачиваю куртку так, чтобы она как можно плотнее прикрывала культю руки. Отрезанный кусок лежит здесь же. Его пальцы уже пожелтели.
– Что с этим делать? – спрашиваю я. – Возьмем с собой?
Она открывает глаза.
– Уже все?
– В общих чертах все. Будем брать твою руку или бросим ее здесь?
– Бросим здесь. Я не должна к ней прикасаться.
– Это настолько заразно?
– Да, – отвечает она.
– Тогда еще раз закрой глаза. Я зашью твою щеку.
Она подчиняется; и я зашиваю рану кетгутом. На всякий случай. Да и выглядит щека теперь поприличнее. Каждый раз, когда я вонзаю иглу, Клара стонет. Она совсем не умеет терпеть боль.
– Нам еще далеко идти? – спрашиваю я.
– Совсем рядом.
Я беру ее за здоровый локоть и помогаю встать.
– Ты спас мою жизнь, – говорит она.
– Дважды, – уточняю я.
– Нет. Первый раз то было не в счет. Первый раз все было подстроено. Ты должен был затащить меня к себе и подключить к своей батарее.
– А если бы я повел себя иначе?
– Ты не мог вести себя иначе. Мы считывали информацию с твоего чипа. Это позволяет просчитать твои действия с точностью до одного шага. В чипе вся информация о твоих поступках начиная с того момента, когда ты впервые обмочил детскую пеленочку. Твои последующие поступки можно рассчитать с громадной вероятностью.
– Но ведь всегда есть элемент случайности.
– Конечно. Но краткосрочный прогноз все рано очень точен. Это все равно, что предсказывать погоду, когда ведешь облако со спутника.
– Ты не могла иметь информацию с моего чипа, – говорю я.
– Почему ты в этом уверен?
– Информацию получает только Фемида. Все остальное означает нарушение моих прав, а она не допустит такого нарушения моих прав. Она допустит многое другое, но только не это. Это невозможно.
– Скоро ты изменишь свое мнение, – говорит Клара.
Некоторое время мы молча идем по холодной улице, я поддерживаю ее за локоть. Мы идем на восток, и небо впереди уже совсем яркое – вот-то взойдет солнце. Я отламываю веточку с придорожного куста и начинаю жевать. Она достаточно мягкая и вкусная. Мой желудок прекрасно переваривает целлюлозу. Да и не только целлюлозу, я могу питаться любой органикой, вплоть до нефти и пластмасс. Честно говоря, больше всего я люблю сосновые опилки, залитые оливковым маслом. Сойдет и подсолнечное. Мои вкусовые рецепторы – грибовидные формации, вращенные в поверхность языка, позволяют ощущать до полумиллиона разных вкусов – роскошь, совершенно незнакомая самым изощренным гурманам древности. Я заменил свои зубы на искусственные сразу же после совершеннолетия, как только тело окончательно перестало расти. Мои резцы с изменяемой кромкой позволяют перекусить стальной прут в спичку толщиной; зубные корни прорастают мелкими ветвистыми корешками, как будто грибницей, в пористую костную ткань, при потере зуба за несколько часов вырастает новый. В принципе, прочность моих зубов такова, что я могу разжевать даже бутылочное стекло. Кроме того, мои подъязычные железы мгновенно вырабатывают противоядие к любому яду и защиту от любой известной инфекции. Поэтому я люблю жевать веточки на ходу, особенно если давно не ел. Они перебивают аппетит не хуже, чем картофельные чипсы.
– Хочешь? – я предлагаю веточку Кларе.
– Я такого не ем, – отвечает она.
– А какое ты ешь?
– У меня слишком простая система пищеварения.
– Только не говори, что ты ее ни разу не модифицировала. Неужели?
– Именно так. Я могу есть только нормальные человеческие продукты – то, что ели люди в древности. Я ем картошку и мясо, пью молоко и кефир.
Я останавливаюсь и смотрю на нее почти с ужасом.
– Мясо? Ты ешь мясо?!!
В наше время синтетических продуктов никто не убивает животных ради еды. Существуют тысячи более вкусных вещей, чем мертвечина. В древности люди были вынуждены убивать четвероногих друзей, чтобы не умереть самим, но мне, честно говоря, даже трудно представить, как все это происходило. Ты выращиваешь поросенка, кролика или собаку, ласкаешь их и кормишь, а потом убиваешь и сразу же съедаешь их, аппетитно чавкая. Меня тошнит, как только я подумаю об этом.
– Да, я иногда ем мясо, – невозмутимо говорит Клара. – Если хочешь, я дам тебе попробовать.
9
Мы сворачиваем на боковую аллею. Сейчас Клара выглядит ужасно. Она бледна, как утренний снег. Она почти висит на моей руке и едва передвигает ноги. Ее кожа сморщилась, и сейчас эта женщина выглядит так, как будто бы ей сорок. Картину дополняет культя и огромный неровно зашитый шрам на щеке. Если так пойдет дело, то она состарится и умрет не позже, чем завтра. Поживем – увидим.
Мы входим в небольшой дворик, огражденный высокой бетонной стеной. Во дворике довольно много деревьев, кажется, это груши, старые груши с толстыми стволами.
– Нам сюда, – говорит она, – вон в ту дверь.
Но у двери нас уже ждут. Человек в темном пальто переминается, сгорбившись, с ноги на ногу. На первый взгляд в нем нет ничего необычного. Клара даже не обращает на него внимания. Но я сразу вижу, что он ждет именно нас.
– Подожди, – говорю я. – Стань здесь и не приближайся.
– Что-то случилось?
– Мне не нравится этот андроид, – говорю я.
Я уже понял, что это не человек. За последний век тела людей стали очень похожими на тела машин, а тела машин – похожими на тела людей. Существуют люди, на девяносто процентов состоящие из механических деталей, и существуют машины, практически полностью состоящие из органических тканей. Но, все равно, одни прекрасно отличимы от других. Человек остается человеком, а андроид – андроидом.
– Гражданин кого-то ждет? – спрашиваю я.
Андроид выскальзывает из своего пальто, гибкий и быстрый, как пружина. Я мгновенно определяю тип тела – это то, что мы на профессиональном жаргоне называем "боевыми устрицами". Впрочем, не знаю, почему так повелось. Может быть, потому, что они не нападают в верхней одежде, предпочитают вначале ее снять. Может быть, кому-то это напомнило устрицу в раковине, я не знаю. Физически устрица в десять раз сильнее любого человека, в том числе и меня. Он намного быстрее и намного прочнее. Все его силовые блоки выполнены из армированного углепластика. Жизненные центры защищены легкими броневыми пластинами. Я вижу, как вспыхивает злобная радость в его глазах – он любит и умеет драться. Драка – единственный смысл его существования. Драка для него то же самое, что для нас любовь.
Но и на старуху бывает проруха. Одежда мешает их быстрым движениям, а на раздевание всегда тратится лишняя секунда или около того. За это время я успеваю выстрелить трех мошек. Трех достаточно, чтобы сковать его движения.
Каждая из электронных мошек на самом деле не больше спичечной головки. У меня в запасе целый магазин таких – девять штук – они помещаются чуть выше левого запястья вместе некоторыми другими полезными инструментами. Любой андроид имеет несколько уязвимых мест, доступных не столько человеку, сколько специальным электронным устройствам. Говоря по-простому, каждая из моих мошек может ужалить его так, что некоторые из нервных цепей будут непоправимо нарушены. Андроиды, в отличие от нас, не могут восстанавливаться полностью.
Теперь устрица борется с четырьмя противниками одновременно, это дает мне преимущество. Я мог бы выпустить и побольше мошек, но в этом случае они станут мешать друг другу, экранируя поля. Три – в самый раз.
Я бросаюсь на андроида, пока он не сделал этого первым. Нужно заставить его защищаться. В защите он слабее. Если не давать ему возможности для атаки, он держится всего несколько минут, а потом начинает творить явные глупости. Как и в любом бое, здесь выигрывает не столько физическая сила, сколько интеллект. По интеллекту андроид не может сравниться даже со средней обезьяной. Все его человекоподобные действия – всего лишь имитация. Мой неожиданный бросок сбивает его с толку. Я успеваю сорвать одну из броневых пластин, прикрывающих его горло. Это неплохо, для начала. Посмотрим, что он предпримет теперь. Вряд ли это будет что-то новое.