- Его муки не поддаются описанию, - сказал доктор Лезандер. - Ты ведь и сам это видишь, верно?
- Да, сэр, - ответил я будто в кошмарном сне.
- У него сломано несколько ребер, их осколки проткнули ему легкие. Удивляюсь, что у него до сих пор еще не отказало сердце. Этого можно ожидать в любую минуту.
Доктор Лезандер снова накрыл Бунтаря одеялом. Я стоял и молча смотрел на дрожащий холмик.
- Ему, наверно, холодно? - наконец проговорил я. - Он замерз.
- Нет, не думаю.
"Нит", - вот как док Лезандер сказал это. Снова взяв меня за плечо, он проводил меня до двери.
- Пойдем, нам есть о чем поговорить с твоим отцом.
Он ждал нас в коридоре.
- Как дела, приятель? - спросил он.
Я ответил, что все в порядке, хотя испытывал сильную тошноту. Запах крови все еще стоял в моих ноздрях, густой и горячий как грех.
- Бунтарь - очень сильный пес, - сказал нам док Лезандер. - Большинство собак на его месте давно бы умерли.
Взяв со стола папку, он достал оттуда листок бумаги. Это был незаполненный бланк, поверх которого значилось: "Дело № 3432".
- Я не знаю, сколько еще проживет Бунтарь, но уже сейчас участь его решена.
- То есть надежды нет? - спросил отец.
- Никакой, - ответил док Лезандер и быстро перевел взгляд на меня: - Мне очень жаль, Кори.
- Бунтарь - моя собака, - сказал я им, и слезы вновь заструились по моим щекам. Нос заложило, я не мог продохнуть, словно бетон заполнил ноздри. - Он еще может поправиться.
Еще не договорив, я уже знал, что никакое воображение в мире не поможет осуществить мое желание.
- Том, если вы сейчас подпишете этот бланк, я сделаю собаке укол, после которого она… хм…
Док Лезандер снова взглянул на меня.
- Она уснет, - закончил за него отец.
- Совершенно верно. Лучше не скажешь. Надо вот тут подписать. Ах да, конечно, вам же нужна ручка.
Док Лезандер выдвинул ящик письменного стола, нашарил в нем ручку и протянул нам.
Отец взял ручку. Я знал, о чем идет речь. Мне было не шесть лет, и меня не нужно было утешать и обманывать. Я отлично понимал, что Бунтарю необходимо сделать укол, чтобы помочь ему умереть. Возможно, в данной ситуации это было самое правильное и гуманное решение. Но Бунтарь был моей собакой, я кормил его, когда он был голоден, и мыл, когда он прибегал с улицы весь в грязи, я отлично знал его запах и помнил ощущение его языка на своем лице. Я знал его, как никто другой. Такого пса, как Бунтарь, у меня больше не будет никогда. Большой комок поднялся у меня в горле. Отец склонился над бланком, уже почти касаясь его ручкой. Я не знал, куда девать глаза пока мой взгляд не остановился на черно-белом снимке в серебряной рамке на столе доктора. Молодая белокурая женщина на фотографии махала кому-то рукой. На заднем фоне виднелась ветряная мельница. У меня ушло несколько секунд на то, чтобы разобрать, что эта молоденькая девушка со щеками-яблоками - не кто иная, как Вероника Лезандер.
- Эй, Кори, - вдруг позвал отец. - Давай-ка ты.
Он протягивал мне ручку.
- Ведь Бунтарь - твой пес. Тебе и решать. Что скажешь?
Я онемел. Мне никогда в жизни не приходилось принимать подобных решений. Я был в затруднении.
- Я очень люблю животных, - сказал нам доктор Лезандер, - и понимаю, что значит для мальчика его собака. Но в том, что я вам предлагаю, нет ничего плохого. Это обычное дело. Бунтарь очень страдает, эта боль ужасна, и он не поправится. Всему, что родилось на свет, когда-то суждено умереть. Такова жизнь. Ты слышишь меня?
- А вдруг он не умрет, - пробормотал я.
- Допустим, он не умрет в течение следующего часа. Может быть, двух или трех. Возможно, он протянет еще одну ночь. Я даже готов допустить, что Бунтарь сумеет как-то продержаться еще сутки. Но он не стоит на ногах и едва дышит. Его сердце с трудом бьется, он в глубоком шоке.
Доктор Лезандер нахмурился, не замечая никакой реакции на моем лице.
- Если ты любишь Бунтаря, Кори, ты должен помочь ему уйти. Он не должен понапрасну страдать.
- Давай-ка лучше я подпишу, Кори, - предложил отец. - Такое решение непросто принять, я понимаю.
- Я могу… побыть с ним минутку наедине?
- Конечно. Только не трогай его, ладно? Он может укусить тебя.
- Да, сэр.
Как сомнамбула, я вернулся к месту своего кошмарного сна. Бунтарь все так же дрожал на столе из нержавеющей стали. Он скулил и плакал, его единственный глаз искал меня, хозяина, - того, кто может избавить его от боли.
Я заплакал. На этот раз слезы невозможно было сдержать, рыдания буквально сотрясали меня. Я упал на жесткий холодный пол и склонил голову, обхватив ее руками.
Крепко зажмурив глаза, я принялся молиться, чувствуя, как слезы горячими ручейками текут по моим щекам. Не помню, что в точности я говорил, но о чем просил - запомнил. Я умолял Всевышнего протянуть свою руку с небес, из Рая и оградить моего пса от СМЕРТИ, закрыть перед ним ее врата. Пусть СМЕРТЬ остается в своих владениях, пусть она неистовствует, визжит и выпускает когти, чтобы сцапать моего пса. Я умолял Всевышнего коснуться Бунтаря своей рукой и исцелить его, отвести от него СМЕРТЬ, выбросить ее, как мешок с костями, прогнать, как мокнущего под дождем нищего. Да, СМЕРТЬ голодна, я слышал, как она облизывает свои губы где-то в углу этой маленькой комнаты, дожидаясь поживы. Но рука Всевышнего способна заткнуть СМЕРТИ рот, выбить ей зубы и обратить в ничтожную, скулящую тварь с дурно пахнущими деснами.
Вот о чем я просил Господа. Я молился от всего сердца, желал этого всеми силами своей души и разума. Я чувствовал, как молитва исходит из каждой поры моего тела, я молился так, будто каждый волос на моей голове был посылающей радиосигналы антенной и каждый из них трещал от разрядов, и мой крик силой в несколько мегамиллионов ватт разносился по всему беспредельному космосу, достигая далеких ушей Всезнающего и Всемогущего.
Только ответь мне.
Умоляю.
Не помню, сколько я простоял так на коленях, молясь и проливая слезы. Может быть, десять минут, а может, и дольше. Я знал, что, когда встану, я должен буду выйти туда, где меня ждали доктор Лезандер и отец, и сказать им…
И тут я услышал хрип, ужасный звук, с которым воздух ворвался в разорванные, полные крови легкие.
Я поднял голову, посмотрел на Бунтаря и увидел, что пес собирает все силы, чтобы подняться. У меня на затылке зашевелились волосы, по спине пробежал холодок. Бунтарь приподнялся на передних лапах, его голова моталась из стороны в сторону. Он завыл, и этот долгий ужасный вой пронзил меня, словно кинжал. Он повернул морду назад, будто собирался схватить себя за хвост, его единственный живой глаз блестел, на морде с оскаленными зубами застыла улыбка смерти.
- Помогите! - заорал я. - Папа! Доктор Лезандер! Помогите, скорее!
Спина Бунтаря внезапно сильно изогнулась. Мне пришло в голову, что его истерзанный позвоночник не выдержит подобной нагрузки и сломается. Я услышал странный шелест, похожий на шуршание семян в сосуде из высушенной и выдолбленной тыквы. После этого тело Бунтаря забилось в конвульсиях, и он упал на бок и больше не двигался.
В комнату вбежал доктор Лезандер, следом за ним - отец.
- Отойди от него, - приказал доктор и положил руку на грудь собаки.
Потом он достал стетоскоп и послушал сердце Бунтаря. Приподнял веко здорового глаза собаки: тот закатился наверх, так что виден был только белок.
- Держись, приятель, - шепнул отец и взял меня за плечи обеими руками. - Нужно держаться.
- Ну что ж, - проговорил наконец доктор Лезандер, - думаю, что подписывать ничего уже не придется.
- Нет! - выкрикнул я. - Нет! Папа, нет!
- Пойдем домой, Кори.
- Но папа, я же молился! Я просил, чтобы он не умирал. Бунтарь не мог просто так взять и умереть.
- Кори.
Голос доктора Лезандера был тих, но тверд. Я взглянул на него сквозь пелену горячих слез.
- Бунтарь…
Кто-то чихнул.
Звук был настолько неожиданным, что мы все вздрогнули. Словно в гулком выложенном кафелем помещении прозвучал взрыв. Потом кто-то тяжело и хрипло вздохнул.
Бунтарь привстал, из его ноздрей сочилась кровь и пена. Здоровый глаз метался по сторонам, он тряс своей ужасной головой, будто хотел стряхнуть с себя долгий тяжкий сон.
- Мне казалось, он… - начал было отец.
- Но он умер! - Доктор Лезандер был совершенно потрясен, его глаза расширились от удивления. - Майн… Господи боже мой! Эта собака была мертва!
- Бунтарь жив! - крикнул я. Я широко улыбался и радостно сопел. - Он жив! Я же говорил вам!
- Это невозможно! - потрясенно выкрикнул доктор Лезандер. - У него же перестало биться сердце! Он умер.
Бунтарь попытался встать на лапы, но у него не хватило на это сил. Потом сильно рыгнул. Я подошел к своему псу и дотронулся до теплого изгиба его спины. У Бунтаря началась икота, он припал головой к столу и принялся лизать холодную сталь.
- Он не умрет, - уверенно сказал я, перестав плакать. - Я молился, и смерть ушла от него.
- Я не могу… я не в силах… - начал было доктор Лезандер, но больше ничего не смог выговорить.
Дело № 3432 так и осталось неподписанным.
Бунтарь спал и просыпался, вновь засыпал и опять просыпался. Доктор Лезандер время от времени проверял его пульс и измерял температуру, записывая показания в журнал. Спустившись из кухни, миссис Лезандер спросила нас с отцом, не хотим ли мы чая с яблочным пирогом, и мы поднялись вслед за ней наверх, в кухню. Во мне укрепилась уверенность в том, что, пока меня не будет рядом, мой пес не умрет. Мы с отцом выпили по чашке чая с пирогом. Потом отец позвонил маме и сказал, что, похоже, Бунтарь выживет, а мы скоро вернемся домой.
Между делом я забрел в каморку рядом с кухней, где на крючках, вбитых в потолок, висели четыре птичьи клетки, в собственной клетке безостановочно носился в колесе хомяк. Из птиц там жили канарейка и длиннохвостый попугай, две другие клетки были пусты. Канарейка сладкозвучно запела. Вошла миссис Лезандер с пакетиком птичьего корма.
- Покормишь наших пациентов? - спросила она, и я ответил согласием.
- Только давай им понемножку. Они еще не совсем поправились, но скоро им должно полегчать.
- Кто их хозяева?
- Попугайчика принес мистер Гровер Дин. А владелица этой милой канарейки - миссис Юдит Харпер.
- Миссис Харпер? Моя учительница?
- Да, совершенно верно.
Наклонившись вперед, к клетке с канарейкой, миссис Лезандер стала издавать тихие чмокающие звуки. Их странно было слышать, поскольку они исходили от женщины, чье лицо более всего напоминало морду лошади. Увидев корм, канарейка принялась осторожно выбирать себе семена.
- Ее зовут Колокольчик. Привет, Колокольчик, ты мой ангел!
У Луженой Глотки есть канарейка по имени Колокольчик! Вот это да, в голове не укладывается!
- Больше всего на свете я люблю птиц, - сообщила мне миссис Лезандер. - Они так добры и доверчивы, так близки к Богу. Только посмотри на них, на моих крылатых друзей!
Проводив меня обратно в гостиную, миссис Лезандер показала мне набор из двенадцати сделанных из керамики и раскрашенных вручную птичек, аккуратно расставленный на пианино.
- Я привезла их с собой из Голландии, - сказала она. - Сколько я себя помню, они всегда были со мной, эти маленькие птички.
- Они очень красивые.
- Они не просто красивые. Глядя на них, я предаюсь приятным воспоминаниям: я вижу Амстердам, каналы и тюльпаны, тысячи тюльпанов, распускающихся весной.
Миссис Лезандер взяла в руку керамическую малиновку и указательным пальцем погладила ее алую грудку.
- Когда мы бежали, мне пришлось в спешке укладывать чемоданы, и мои птички разбились. Но я склеила их снова, собрала буквально по кусочку. Видишь, Кори, трещины почти незаметны.
Миссис Лезандер показала мне вблизи, как она склеила их.
- Я тоскую по Голландии, - проговорила она. - Очень тоскую.
- Вы собираетесь туда вернуться?
- Кто знает, может быть, когда-нибудь это случится. Мы с Францем много говорим об этом. Даже купили проспекты туристических фирм. Но то, что мы пережили… нацисты и все эти ужасы…
Она нахмурилась и осторожно вернула малиновку на ее прежнее место между иволгой и колибри.
- Не все, что однажды разбилось на части, удается так просто склеить снова.
Послышался собачий лай. Это был голос Бунтаря, хриплый, но уже окрепший. Лай Бунтаря доносился до нас из подвала через вентиляционное отверстие.
И сразу после этого я услышал, как доктор Лезандер зовет нас:
- Том! Кори! Пожалуйста, идите сюда!
Когда мы спустились вниз, доктор Лезандер в очередной раз измерял температуру Бунтарю. Мой пес по-прежнему был сонным и вялым, но умирать, похоже, не собирался. Доктор Лезандер принялся осторожно накладывать белую мазь на искалеченную морду Бунтаря. По двум капельницам в тело Бунтаря все еще текла прозрачная жидкость.
- Я хочу, чтобы вы посмотрели показания температуры этого животного, - сказал он нам. - За последний час я измерил ее четыре раза.
Док Лезандер взял со стола свой журнал и прочитал нам цифры, взятые с термометра.
- Это неслыханно! Совершенно неслыханно!
- О чем вы? - спросил отец.
- Температура тела Бунтаря все время снижается, медленно, но неуклонно. Сейчас температура вроде бы стабилизировалась, но полчаса назад я думал, что он вот-вот умрет. Взгляните сами.
- Господи боже мой! - ошеломленно воскликнул отец. - Неужели она настолько низкая?!
- Вот именно, Том, ни одно животное не может существовать при температуре тела шестьдесят шесть градусов по Фаренгейту. Это… совершенно невозможно!
Я дотронулся до Бунтаря. Тепло ушло из моего пса - он был ужасно холодный. Белая шерсть Бунтаря стала жесткой и грубой. Его голова медленно повернулась, и единственный уцелевший глаз отыскал меня. Он начал вилять хвостом, хотя это и потребовало видимых усилий. Потом его язык выскользнул между зубов наружу из ужасной раны и лизнул мою руку. Язык был холоден, как могильный камень.
Но мой пес все еще был жив.
Бунтарь остался в доме дока Лезандера и пробыл там несколько дней. За это время доктор зашил ему рану на морде, буквально накачал антибиотиками и хотел было ампутировать искалеченную лапу, но она вдруг начала сохнуть. Белая шерсть на лапе Бунтаря выпала, открыв мертвую серую плоть. Заинтригованный этими переменами, доктор Лезандер решил повременить с ампутацией, укутал сохнущую лапу и стал наблюдать, что будет дальше. На четвертый день лечения у Бунтаря начался приступ кашля, его вырвало массой мертвой плоти с кулак величиной. Доктор Лезандер положил эту массу в банку со спиртом и показал мне и отцу. Это было пробитое легкое Бунтаря.
Но пес все еще был жив.
Каждый день после школы я ездил на Ракете к доку Лезандеру, чтобы проведать Бунтаря, и всякий раз доктор встречал меня с озадаченным выражением на лице. У него всегда было для меня что-нибудь новое: то Бунтаря вырвало кусочками костей, которые, очевидно, были осколками его раздавленных ребер, то из разбитой челюсти выпадали зубы, то поврежденный глаз выкатился из глазницы, словно белый камешек. Сначала Бунтарь ел немного мяса, прокрученного в мясорубке, и лакал воду. Газеты, которыми было выстлано дно его клетки, сбились в комки и пропитались кровью. Через несколько дней Бунтарь совсем перестал есть и пить, он отказывался даже смотреть на еду, какие бы лакомства я ему ни приносил. Свернувшись клубком в углу клетки, он все время разглядывал что-то, находившееся у меня за спиной. Я понятия не имел, что могло так привлечь его внимание. Он мог часами оставаться неподвижным, словно погрузившись в дремоту с открытым глазом или видя сны. Не реагировал даже тогда, когда я щелкал у него перед носом пальцами. Иногда, неожиданно очнувшись от этого забытья, Бунтарь принимался лизать мои руки своим холодным, как могильная плита, языком и тихо скулить. Потом засыпал, или дрожал, или снова погружался в ступор.
Но Бунтарь все еще жил.
- Кори, я хочу, чтобы ты послушал его сердце, - сказал как-то док Лезандер и дал мне стетоскоп.
Прислушавшись, я различил тихий, затрудненный удар: тук, потом опять тук - это стучало сердце моей собаки. Звук дыхания Бунтаря напомнил мне скрип двери в старом заброшенном доме. Его тело было ни холодным, ни теплым - он просто был жив. Потом доктор взял игрушечную мышь, завел ее и отпустил. Мышь принялась бегать взад и вперед перед носом у Бунтаря, а я слушал стук его сердца через стетоскоп. Бунтарь слабо вилял хвостом, но ритм ударов его сердца при виде мыши не участился ни на йоту. Создавалось впечатление, будто в груди Бунтаря работает на малых оборотах мотор, который не останавливается ни днем ни ночью и всегда функционирует в определенном ритме, независимо от того, какая ему поставлена задача. То был стук бездушного механизма, работающего в кромешной тьме, не ведающего ни цели, ни радости, ни понимания. Я очень любил Бунтаря, но сразу же возненавидел этот пустой стук.
Потом мы с доком Лезандером сидели на крыльце, согреваемые теплом октябрьского дня. Я выпил стакан чая и съел кусок яблочного пирога миссис Лезандер. На докторе была темно-синяя вязаная шерстяная кофта на пуговицах золотистого цвета - по утрам уже было холодно. Сидя в кресле-качалке и глядя на багряные холмы, он сказал:
- Все это выше моего понимания, Кори. Никогда в жизни не видел ничего подобного. Никогда. Я собираюсь подробно описать этот случай и послать статью в научный журнал, хотя там мне, скорее всего, никто не поверит.
Сложив руки на груди, он подставил лицо последним темно-желтым лучам заходящего солнца.
- Бунтарь умер, Кори.
Я молча сидел, изумленно уставясь на дока Лезандера, облизывая сладкую верхнюю губу.
- Бунтарь умер, - повторил доктор. - Наверно, ты этого не поймешь, потому что это непонятно мне самому. Бунтарь ничего не ест и не пьет, не опорожняет кишечник и мочевой пузырь. Его тело настолько охладилось, что внутренние органы просто не могут действовать. То, что у него бьется сердце… это можно сравнить с барабаном, из которого выбивают однообразную дробь без малейших вариаций. Его кровь, если мне удается что-то выжать из его вен, - сплошной яд. Он исхудал до последней степени, но продолжает жить. Ты можешь это объяснить, Кори?
"Да, - ответил я про себя. - Своей молитвой я прогнал от него смерть".
Но вслух я не сказал ничего.
- Ну ладно. Тут какая-то тайна, не поддающаяся моему пониманию, - проговорил доктор Лезандер. - Из тьмы мы вышли, и во тьму мы уйдем.
Последние слова, сложив руки на груди и мерно покачиваясь в кресле, он произнес больше для самого себя.
- И не важно, о ком идет речь - человеке или животном.