В романе рассказывается об искусственно созданной расе биксов (био-кибернетических систем), внешне не отличающихся от человека. К тому времени часть людей покинет нашу планету, а оставшаяся часть человечества вступит в конфликт с биксами, в центре которого окажется Брон Питирим Брион, отпрыск элитного семейства. Стечением обстоятельств ему приходится предавать себе подобных, испытывать странную, неразделенную любовь, участвовать в Великом Исходе биксов - эдакой бескровной бойне, учиненной его соплеменниками.
Александр Силецкий
Дети, играющие в прятки на траве
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем И за тебя я пью, -
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.Анна Ахматова, "Последний тост"
Оглянуться назад - значит повернуться лицом совсем в другую сторону, сойти со старого пути и пойти по новому.
Ли Юй, "Двенадцать башен"
- …теперь подумай о другом… Ты никогда не замечал: как только праведники начинают размышлять, они становятся вдруг на одно лицо и до обидного глупеют? - громко, будто репетируя заранее готовый текст, где выверено все, до самой распоследней запятой, вещал - вот именно, другого слова и не подберу - вещал с надрывом Левер, сам при этом очень буднично и даже суетливо ерзая на краешке стола, чтобы сиделось поудобней и нигде не резало и не давило. - Да, катастрофически глупеют, - повторил он, воздевая палец к потолку.
- Все может быть… - меланхолично отозвался я. - И что из этого?
- А то, что им неведома свобода воли! - с пафосом заверил он.
- Не вижу связи…
- Это только кажется, что связи нет, - ответил он, победно улыбаясь. - Только кажется. А на поверку - все предельно очевидно. Ты учти: необходимость - это то, что не осознано тобой. Тогда как все осознанное - безусловная свобода! Чувствуешь?
- Не очень, - покачал я головой.
- Ну, не дури, - вдруг начиная волноваться, Левер тотчас сцепил пальцы рук и неприятно захрустел суставами. - По-моему, настолько очевидно!.. Праведник, не знающий, кто он такой, лишен свободы выбирать - и потому молчит и не раздумывает о своем предназначении. Когда же праведнику делается ясно, что он - праведник, к нему приходит знание , которое он попросту не в силах утаить. И дело лишь за тем, как это обнародовать. Но знание, ничем не подкрепленное извне, немедленно становится обузой для других, и люди начинают видеть в нем назойливую глупость. А она повсюду - на одно лицо. Свобода делается бременем, поскольку не учитывает несвободность остальных.
- И все равно я не улавливаю суть, - с немалым раздражением заметил я. - При чем тут праведник?
- Так ты же постоянно корчишь праведника из себя! - сказал с обидным смехом Левер. - Сознаешь себя почти святым - и оттого свободен размышлять на глупые, совсем не интересные мне темы!
- Например? - напрягся я.
- Ну например, чего я стою как стихийно-неизбежный собеседник, о котором ты не знаешь ничего! Я прав?
И Левер снова взялся нудно ерзать на столе. Таким он в памяти моей и сохранился: фанфарон, полутрибун-полупройдоха, очень гордый, очень жалкий, вечно державший круговую оборону и при этом до обидного потерянный какой-то, он обожал красивые слова, но, прежде чем затеять новый долгий спор или удариться в душеспасительную нудную беседу, он принимался тщательно, любовно, точно кот в широком кресле, устраиваться - вот ведь смех! - на краешке стола, чтоб видно было отовсюду, чтобы можно было в ритме фразы ножкою болтать или, чуть что, немедля спрыгнуть на пол. Других мест, где сподручно было всласть наговориться, он как будто вообще не признавал. И на столе-то, впрочем, он сидел, вертясь юлой. Ну не любил он быть похожим на других, ей-богу, не любил!.. Росту среднего, тщедушный, с вечно заспанными злыми глазками (а вот выражения лица не помню - хоть, казалось бы, кому ж еще-то подмечать такое!.. - и не помню вовсе не из-за того, что был столь невнимателен тогда - поди-ка, матушка сказала бы, не рассуждая: "Дурень, это потому, что ты связался - да-да-да, я знаю нее, обгрызок ты несчастный! - я ждала, чем все закончится, а ты… о, тебя жизнь еще прибьет за это!" - нет, решающей причиной была внешняя бесцветность, безразличность выражения, недурственно скрывающая, что в действительности человек способен делать очень больно, но подспудно, не со зла - положим, так), короткими и тщательно приглаженными волосами (цвет их тоже напрочь позабылся, хотя, вроде бы, чего уж проще: повернись к любому зеркалу!..), отрывистыми, полными всегда какого-то особого значенья жестами, с манерой даже благоглупости произносить, как будто терпеливо поучая, - он являл собой тот тип испуганного в детстве эгоиста, когда и хочет человек, чтоб перед ним все ползали на брюхе, и одновременно понимает, что до этого желанного момента - ой как далеко, и до него ползти на брюхе самому - кишочки надорвешь. Эх, Левер, и какой же бес меня попутал встретиться с тобой!.. Ведь если бы не ты, не наши разговоры… Вот оно! Бездарный праведник… "Необходимость - это то, что не осознано тобой". А я-то, дурачина, в этом только некий злобный перст судьбы и видел до сих пор! Не осознал, выходит, не проникся… Ну, а даже и проникнись я буквально всем случившимся и осознай все это - что бы изменилось в данную минуту?! Ни-че-го! Вернее, был бы я таким же - в той же ситуации. А впрочем… Может, он и прав? Себя-то ощущать я мог бы по-иному, незапрограммированным, что ли. Это очень важно. Выйти из кольца событий невозможно, даже вот настолечко не смеешь их переиначить, но не потому, что не дадут - рок, неизбежность нависают над тобой, - а потому, что сам не хочешь, пусть и с роковым подтекстом. Но тогда мне это его заявление и вовсе показалось несуразным. Неуместным, ежели угодно. Левер восседал на краешке стола и щеки раздувал от важности. Болтал с небрежностью ногой (хотя и знал, что это меня жутко раздражает) и глядел перед собой, как непроспавшийся пророк, которого зачем-то разбудили говорить, витийствовать - и перед кем! Другого не нашлось!.. Пророк, вразумляющий праведника… Смех, и только!
- Разве нет? - продолжил он, легонечко зевая. - Вот, к примеру, я: сбежал ведь! Ну не мог я прежней жизнью жить, устал - и всем привет. Я обречен был стать плохим - в глазах кое-кого. И, вероятно, стал. Без вариантов. Праведник я нулевой. Но можно же взглянуть на все иначе: я бежал, чтоб оказаться здесь. Быть здесь - и яростно бороться… Как, положим, ты. Я наконец познал конкретного врага и пожелал сразиться с ним. Отлично! Мое бегство - не от малодушия, не от пресыщенности, а от ощущения своей особой, несиюминутной нужности , куда как более высокого порядка - где-то там еще… Была тупая, примитивная необходимость, неизбежность даже. Я ее продумал, осознал - и приобрел способность выбирать.
- Ага, - со смехом перебил я, - в рамках той же злой необходимости…
- А это уж совсем другое дело!
- Как взглянуть… Теперь ты еще скажешь, что отныне нравственно свободен…
- Да, скажу, - упрямо отозвался Левер. - И не просто нравственно, но - внутренне, во всех душевных проявлениях. Что всегда подразумевает большой спектр выбора. Пойми, по-настоящему бежит не тот, за кем гоняются, а тот, кто хочет упредить кого-то.
- Но можно и иначе, - возразил я. - Прочь бежит не тот, кому - сейчас и здесь - невыносимо плохо, а тот, кто не достоин оставаться.
- Ерунда! - с пренебреженьем фыркнул Левер. - Бегство - это всегда свобода. А коли за тобою вдруг погнались, тут уж - извини…
Он театрально развел руками и неожиданно мягко, даже как-то нежно, по-детски непосредственно засмеялся. Этот его смех всегда меня ставил в тупик: и сразу все простить хотелось, душке-то такому, и вместе с тем появлялось невнятное чувство тревоги - вот прямо сейчас, на этом самом месте, заморочат тебе голову и непременно - так и жди! - какую-нибудь гадость подкинут.
- Х-м… И вовсе не смешно, - скроил я легкую гримасу. - Я же вижу: вся твоя пресловутая осознанность - задним числом. А потому и свобода - мнимая, высосана из пальца.
- Да, конечно, - без малейших колебаний согласился Левер. - Ну а как иначе? Свободы наперед не бывает, учти. Есть наши с тобой упования, но это далеко не то. Свобода возможна только постфактум. Когда ты все взвесил, оценил, осознал, наконец, и понял: мог ты поступить по-другому или нет.
- Мировые линии и все такое, - ввернул я.
Очень хотелось как-нибудь его поддеть. Но он не обратил внимания.
- Нет физической свободы или несвободы. Наш мир порожден случайностью, отчего любая причина имеет в нем случайные корни. И следствия, стало быть, тоже! Всякая вероятность неопределенна, и всякая неопределенность - вероятна. Все - по кругу, и с него не сойти. Причина причины - в самом следствии. Большой взрыв был потому, что мы его открыли. Лишь поэтому он - был, и только потому мы - есть. Где сон, где явь - не разберешь.
- Еще чего! - невольно разозлился я. - Вот жахнет по тебе метеорит - и будешь знать!
- Не буду, - кротко отозвался Левер. - И не потому, что не хочу. Есть одна давняя премудрость… Вот послушай: "Существует начальное, существует еще не начавшееся начальное, существует и никогда не начинавшееся безначальное. Существует бытие, существует небытие, существуют еще не начавшиеся бытие и небытие, существуют и никогда не начавшиеся безначальное бытие и небытие. Вдруг появляются бытие и небытие, а еще не знают про бытие и небытие. Что же такое в действительности бытие? Что же такое небытие?" Не слабо, верно?
- Чистая схоластика! А ведь, поди, запоминал, старался… Где ты раскопал?
- В одной старинной книге.
- Х-м… Они еще сохранились?
- Если хорошенько поискать, то можно и найти.
- И где ж конкретно?
- Там, где это было, думаю, теперь уже все превратилось в прах, - уклончиво ответил Левер. - Неохота даже вспоминать… И вправду, словно сон какой-то… Прошлое и будущее… их ведь нет, они поэтому смыкаются друг с другом - где-то там… А настоящее… пойди поймай его границы! Видишь, как все зыбко и при том - на редкость упорядоченно?! Повторю: от самого Большого взрыва. Им же и закончится. Когда мы загадаем, что случится после, и сумеем это разгадать…
- Вот здесь я мог бы и поспорить, - вздохнул я.
- Спорь, - немедля согласился Левер. - Никто не запрещает. Ибо свобода - категория нравственная, но и только. Ты свободен быть несвободным - если тебе хочется. Ведь в споре никто не свободен, и надо прикидывать все наперед… Мораль предваряет многие поступки, это так. Моралью ты связан по рукам и ногам. И еще раз повторю: тут ты способен только уповать - могу это, могу то, а это совершенно не умею, получится вот эдак или не получится вовсе… Но кроме утилитарной морали есть еще и нравственность, она не оперирует понятиями "да" или "нет". Если угодно, она покоится на логике квантового поля, а не на той логике, которую нам обеспечивает наш обыденно-информационный мир. Мораль - дискретна и сиюминутна, а нравственность - в поле культуры. По сути, за пределами наших жизней и за пределами нашего конкретного опыта. Вот она-то доподлинно знает, что совсем свободна, она как бы баюкает мораль в себе. Мораль: я должен, я не должен - свободы нет. Нравственность: я способен, я неспособен - тут-то свобода и гнездится. Свобода - это осознание проявленных потенций. Проявленных! А это всегда возможно лишь задним числом.
- Ну, понесло!., - сокрушенно вздохнул я, понимая, что Левер вновь уселся на любимого конька, с которого теперь не слезет очень долго.
И уж кто из нас занудный праведник!.. Сколько раз я порывался поболтать с ним просто, по душам, но - бесполезно. Словно некий кокон обволакивал его измученную душу, не давая адекватно реагировать на то, что отвечал и делал собеседник. Левер даже не вешал - ему необходимо было просто выговориться, раз и навсегда. Будто другого случая уже и не представится… Х-м… Навсегда? Признаюсь, эта мысль до сих пор меня не посещала. Даже странно как-то, чуточку не по себе…
- Нет, ты дослушай до конца и не перебивай! - запальчиво воскликнул Левер. - Раб - пока он раб - своей рабскости в полной мере и не ощущает. Он несвободен постольку, поскольку иначе, нежели раб, не мыслит. И эту свою несвободность он может в полной мере уяснить себе, однажды переставши быть рабом. Ему будет что сопоставлять. Он говорит: "Я был рабом и более рабом не буду". Он обрел свободу выбора. Он осознал прошедшее. А в настоящем он был раб - всего лишь. И в преднастоящем только смутно понимал, что рабство - это плохо. И в тот момент он не был вот настолечко свободен, поскольку не прошел еще через конкретно осознанное рабство.
- То есть, - прервал я затянувшуюся Леверову речь, - ты хочешь сказать, что свобода выбора возможна исключительно после того, как действие совершено?
- Естественно! - Левер с силой огладил свои костлявые колени. - В цепи аналогичных действий, в сходной ситуации. Другое дело, что уподобление должно быть в точности соблюдено по всем параметрам… Вот, кстати, это самое мы и имеем в такой замечательной штуке, как История! Потому и можем что-то подправлять в дальнейшем. Изменись ситуация коренным образом, мы бы тотчас дружно забрели в потемки. Шли бы на ощупь.
- Так и поступаем… Но тебе не кажется, - поневоле втягиваясь в спор, возразил я, - что История в силу своих законов не очень-то…
- История - типичная сверхситуация, - безапелляционно заявил Левер, вновь принимаясь ерзать на столе, словно там могла найтись какая-то особая ложбинка, где было бы сидеть совсем приятно. - Как Большой взрыв, например. Мы - в рамках этой сверхситуации и, какова она, не знаем. Нам дано только рабски постигать законы. Разумеется, ни о какой свободе тут не может быть и речи. У нас нет объективного опыта с выходом вовне. У нас есть объективный опыт, лишь замкнутый на нас самих. Однако формально кольцо это дробится, и весьма успешно. И каждая дробная часть - наша собственная жизнь… А в ней - столько упований, столько поступков, столько неосознанного!..
- Ага, значит, когда я иду убивать…
- Ты можешь идти - и не убить. Или и впрямь убьешь. Но не пытайся всех уверить, будто страшно не хотелось поначалу убивать, да вот… До поступка твои шаги предопределены. А вот действительно, мог ты убить или нет, понять и оценить дано только потом. Осознать, чтобы уже не повторить - по собственному усмотрению - либо, напротив, повторить. Когда до совершения поступка ты заявляешь: "глядите, сейчас я буду действовать так, а не эдак", на самом деле ты поступаешь без выбора. Выбор - это надстройка над ситуацией, производная от поступка. И, соответственно, такова же свобода. Ибо она есть выбор. Свобода - всегда в поле нравственности, целенаправленный поступок - в рамках морали. Между прочим, одна из форм свободы - непривязанность. Но нельзя быть непривязанным к тому, что еще не обозначилось, что еще только случится… Непривязанность покоится на точном знании, а оно всегда венчает некий итог. Вот почему, дорогой мой Питирим, я говорю: необходимость - это то, что не осознано тобой, а все осознанное - безусловная свобода. Когда ничего уже нельзя изменить… И праведник лишь тот, кто этого не сознает. Тогда он и умен, и не похож ни на кого. Тогда он ничего не говорит… Все - в нем. Необходимость заставляет быть самим собой. А тот, кто начинает поучать, считая себя праведником… Нет, он уже другой: он вышел за черту предназначения, внезапно осознав себя и заявив об этом остальным. Теперь ему как праведнику грош цена. А ты все дергаешься, корчишь из себя!..
Он усмехнулся и с важным видом скрестил руки на груди. Я понимал: Левер способен болтать часами - о чем угодно и где угодно, это была какая-то мельница, водоворот слов, в который, по неведенью, легко можно было угодить, да и остаться там… буквально захлебнуться, вот в чем вся беда! Причем ведь, слушая его, не раз ловил себя на мысли: тут - разумно сказано, и здесь, казалось бы, не чушь, но… Поначалу я его пытался обрывать, язвить: мол, тоже возомнил, брат, о себе, а сам-то в роли ненавидимого тобой праведника нудно лицедействуешь передо мной, однако вскоре догадался - это бесполезно. Иногда мне становилось жалко ту девицу, от которой он сбежал: она ведь годы провела с ним - и терпела, и терпела… Лучше бы, конечно, промолчать тогда, не подливая масла в пламя… Хотя… Кто бы мог подумать?! Это теперь ясно: Левер провоцировал меня, смеялся втуне, тем самым удовлетворяя свое гадкое тщеславие, да только я не чувствовал, не видел… Я с возмущением спросил:
- Так что же, и мораль - на выбор? Задним-то числом?..
И он ответил, благочинно улыбаясь:
- А ты думаешь - иначе? Мораль убийцы не такая, как у идущего на преступление. Убийца может вновь убить, а может и раскаяться. А в самый первый раз - нет, о каком раскаянии говорить, оно исключено! После преступления приходит вера в собственную прежнюю свободу, а до преступления - одна лишь убежденность в истинности действа. Вера дает свободу, тогда как убежденность, догма ее не знают вовсе.
Он словно подначивал тогда, будто чувствовал: еще немного - и все переменится, и то, что выглядело истинным, естественным, единственно возможным, надо будет вновь прожить в себе, но по-другому…