– Я и сам того хочу, ваша светлость. Я дам объяснения, но только через день или два, не раньше.
– Почему же?
– Как я уже сказал вашей милости, мне пока не известно ни одного имени. Но, возможно, дня через два-три мне удастся добыть список зачинщиков этого заговора и некоторые секретные документы.
– Только что вы сказали – через один-два дня.
– Около того, сэр.
– Это якобитский заговор?
– В основном, сэр, полагаю, да.
– Так, так. Значит, тут замешана политика. Я не судил ни одного государственного преступника и не имею ни малейшего желания заниматься этим и впредь. Тогда какое отношение этот заговор имеет ко мне?
– Насколько мне известно, сэр, кое-кто из членов заговора питает жажду личной мести некоторым судьям.
– Как они назвали свою клику?
– Высочайший апелляционный суд, господин.
– Кто вы такой, сэр? Как вас зовут?
– Хью Питерс, господин.
– Судя по имени, вы виг?
– Так точно, сэр.
– Где вы живете, мистер Питерс?
– На Темз-Стрит, сэр, как раз напротив таверны "Три короля".
– "Три короля"? Будьте осторожны, мистер Питерс, вам хватило бы и одного. И каким же образом вы, добропорядочный виг, узнали о якобитском заговоре? Отвечайте.
– Сэр, в этот заговор оказался невольно вовлечен человек, к которому я питаю живейшее участие. Узнав, однако, о дерзкой жестокости их планов, он решил стать информатором и сообщать обо всем властям.
– Это мудрое решение, сэр. И что он говорит об участниках заговора? Кто у нас в зачинщиках? Он с ними знаком?
– Только с двумя из них, сэр. Но через несколько дней его введут в тайное общество, и он надеется, прежде чем вызовет подозрения, узнать точный список заговорщиков и получить подробные сведения об их планах, о принимаемых обетах, о времени и местах собраний. И когда он узнает все это, сэр, куда ему лучше обратиться?
– Прямо к королевскому генеральному прокурору. Но вы сказали, что заговор этот касается прежде всего меня? И что там с этим заключенным, как его, Льюисом Пайнвеком? Он один из них?
– Не могу сказать, сэр. Но по некоторым причинам для вас лучше было бы не давать хода этому делу. Если вы ослушаетесь совета, то дни ваши сочтены.
– Насколько я понял, мистер Питерс, дело это пахнет кровью и государственной изменой. Кто-кто, а королевский прокурор хорошо знает, как поступать в таких случаях. Когда я смогу снова встретиться с вами, сэр?
– Если позволите, сэр, то давайте встретимся или перед заседанием суда, или завтра, сразу после него. Я приду и расскажу вашей светлости все, что произошло.
– Отлично, мистер Питерс, жду вас завтра в девять часов утра. И смотрите, не вздумайте меня надуть, а не то, ей-богу, худо вам придется!
– Не бойтесь, сэр, не надую. Подумайте сами, разве я пришел бы сам и стал все это рассказывать, если б не желал услужить вашей милости, да и совесть свою успокоить?
– Хотелось бы верить вам, мистер Питерс, хотелось бы верить.
На этом разговор и закончился.
"Или он сильно напудрил лицо, или серьезно болен", – думал старый судья.
Выходя из комнаты, старик низко поклонился. Яркий свет свечи выхватил из темноты его лицо – оно казалось неестественно бледным, точно вымазанное мелом.
"Черт бы его побрал! – неблагодарно думал судья, глядя, как старик тяжело ковыляет по лестнице. – Чуть ужин не испортил".
Но никто, кроме судьи, не заметил появления в доме удивительного старика, а если заметил, то не придал этому никакого значения.
ГЛАВА 3. ЛЬЮИС ПАЙНВЕК
Тем временем лакей, посланный вдогонку за мистером Питерсом, быстро поравнялся с немощным джентльменом. Услышав шаги за спиной, старик встревожено обернулся, но, узнав знакомую ливрею, тотчас успокоился. Он с благодарностью принял предложение проводить его до дому и оперся трясущейся рукой о локоть слуги. Не успели они пройти и десяти шагов, как старик внезапно остановился.
– О Господи! – пробормотал он. – Сдается мне, я и впрямь потерял последнюю монету. Вы, наверно, услышали, как она упала. Боюсь, глаза мне изменили, да и наклоняться низко я не могу. Это была гинея, я нес ее в перчатке. Если вы мне поможете, я отдам вам половину.
На тихой улочке не было ни души.
Едва слуга опустился на свои, как он выражался, "окорочка" и принялся шарить по мостовой в указанном месте, как вдруг мистер Питерс, который, казалось, еле ноги переставлял и даже дышал с трудом, обрушил ему на затылок чудовищный удар чем-то тяжелым, затем еще один. Оставив беднягу истекать кровью в сточной канаве, старик сломя голову помчался по переулку и исчез.
Когда час спустя караульный притащил человека в ливрее, сих пор не пришедшего в себя и окровавленного, домой, Харботтл обложил несчастного лакея отборной бранью, клялся, что мерзавец пьян до бесчувствия, что его подкупили, грозил отдать под суд за то, что злодей якобы предал хозяина, а под конец помнил, что дорога от Олд-Бейли до Тайберна очень коротка, а там и до виселицы недалеко.
Несмотря на демонстративные громы и молнии, судья остался доволен.
Незнакомец оказался подсадной уткой, которую наняли, чтобы запугать его. Номер не удался.
"Апелляционный суд" наподобие того, о каком рассказал мнимый Хью Питерс, где единственной мерой наказания является убийство из-за угла, мог бы доставить немало хлопот "судье-вешателю", каким слыл достопочтенный судья Харботтл. Неумолимый и жестокий администратор, он твердо придерживался английского уголовного кодекса, представлявшего в те времена свод самых фарисейских, самых кровавых и гнусных законов в мире, и имел собственные мотивы усадить на скамью подсудимых именно Льюиса Пайнвека, ради спасения которого и была задумана эта зловещая шутка. Что бы ни случилось, он все равно будет его судить и отправит на виселицу. Никакие силы на свете не вырвут у него изо рта этот лакомый кусочек.
В глазах всего мира судья, разумеется, никогда не был знаком с Льюисом Пайнвеком. Он будет вести дело в своей обычной манере, не ведая страха, не делая одолжений, невзирая на симпатии.
Но разве не помнит мистер Харботтл высокого худого мужчину в траурном костюме, в чьем доме в Шрусбери снимал он квартиру вплоть до того дня, когда разразился скандал из-за дурного обращения хозяина с женой? Разве забудет когда-нибудь скромного на вид бакалейщика с неслышной походкой, с узким лицом, смуглым, как красное дерево, с длинным острым носом, посаженным чуть косовато?
Из-под тонко очерченных бровей пристально смотрели темно-карие глаза, а губы вечно кривились в легкой неприятной улыбке.
Кто скажет, что у этого негодяя нет причин свести счеты с судьей? Разве не доставил он в свое время мистеру Харботтлу кучу хлопот? Или он, судья, забыл, как звали этого мерзавца? Да, да, Льюис Пайнвек, в прошлом бакалейщик из Шрусбери, а ныне заключенный в тюрьме этого города.
Как видим, судья Харботтл отнюдь не страдал угрызениями совести. Читатель, возможно, сочтет его за это добрым христианином. Это, несомненно, так. Да, не скроем, лет пять-шесть назад он, как ни прискорбно, обошелся с этим шрусберийским бакалейщиком, фальшивомонетчиком – называйте как хотите – не вполне благородно. Но сейчас достопочтенного судью тревожили не грустные воспоминания, а возможный скандал и связанные с ним осложнения.
Разве ему как юристу не ясно, что для того, чтобы пересадить человека из его лавки на скамью подсудимых, нужно иметь девяносто девять шансов из ста за то, что он и вправду виновен?
Человек слабый, наподобие его ученого коллеги Уитершинза, никогда не станет истинным судьей, способным поддерживать порядок на больших дорогах и нагнать страху на преступный мир.
Старый судья Харботтл приводит злоумышленников в трепет, уж ему-то под силу омыть мир потоками нечистой крови и тем спасти невинных, в полном соответствии с припевом из старинной песенки, которую судья любил повторять:
Жалость – что беда:
Рушит города.
Нет, дело верное, этого негодяя непременно нужно повесить. У него, судьи Харботтла, глаз наметанный, он быстро распознал, каков этот мошенник на самом деле. Он сам будет его судить, с никто другой.
На следующее утро в кабинет судьи заглянула кричаще разряженная женщина, еще сохранившая следы былой красоты. Увидев, что судья один, она вошла. Красотка была одета в платье из китайского шелка с кружевами, веселенький чепец с синими лентами, на пальцах сверкали многочисленные кольца. Она слишком хороша для своей должности – а служила она у графа экономкой.
– Вот еще одно письмо от Льюиса, пришло с утренней почтой. Неужели ты ничего не можешь для него сделать? – капризным тоном заявила она, обвила судью рукой за шею и принялась тонкими пальчиками поигрывать мочкой его багрового уха.
– Попытаюсь, – ответил судья Харботтл, не поднимая глаз от газеты.
– Я так и знала, что ты меня послушаешься.
Судья прижал к сердцу скрюченную подагрой руку и иронический поклон.
– Что ты с ним сделаешь? – спросила она.
– Повешу, – хихикнул судья.
– Ты ведь этого не натворишь, правда, малыш? Ты его повесишь. – Она окинула взглядом свое отражение в зеркале.
– Будь я проклят, ты, кажется, на старости лет влюбилась в своего мужа! – воскликнул судья Харботтл.
– Будь я проклята, ты, кажется, меня к нему ревнуешь! – со смехом ответила женщина. – Ну, ну, успокойся, я его никогда не любила. Я с ним давно покончила.
– А он с тобой, разрази меня гром! Заполучил все твое состояние, отнял все ложки да сережки, и больше, ничего ему от тебя не нужно. Выгнал жену из собственного дома, а когда обнаружил, что ты неплохо устроилась, спохватился! Снова отобрал все твои гинеи, и серебро, и сережки, а тебя отпустил еще на полдюжины лет на заработки, собирать для него новый урожай. Не можешь же ты после всего этого желать ему добра!
Женщина дерзко рассмеялась и наградила грозного Радаманта игривым шлепком.
– Хочет, чтобы я присылала ему деньги для уплаты адвокату, – заявила она, а взгляд ее тем временем блуждал от зеркала картине на стене и обратно. Непохоже было, чтобы угроза, нависшая над мужем, сильно беспокоила ее.
– Проклятый наглец! – загремел старый судья, откидываясь в кресле, словно находился на привычной судейской трибуне, гд е его речь, как всегда, произвела фурор. Рот его злобно скривился, глаза готовы были выскочить из орбит. – Если ты решишь отправить ему ответ из моего дома, то знай, что прежде сам напишу кое-кому. Знаешь, моя милая колдунья, я не позволю долго мне докучать. И хватит дуть губки, хныканьем вшу не поможешь. Ты за этого негодяя медного фартинга не дашь, я тебя хорошо знаю. Ты пришла просто пошуметь. Как буревестник: куда бы ни прилетел, тут же поднимется буря. Уходи, женщина! Прочь отсюда! – повторил он, топая ногой: у "одной двери раздался стук, а судье отнюдь не хотелось, чтобы его застали наедине с экономкой.
Вряд ли стоит говорить, что достопочтенный Хью Питерс больше не появлялся. Судья в разговорах никогда не упоминал о нем. Но, каким бы странным это ни показалось, если вспомнить, с каким презрением высмеивал он жалкую уловку, разлетевшуюся в пух и прах после первого же щелчка, мистер Харботтл долго не мог забыть удивительного гостя в белом парике и тайный разговор в томной гостиной.
Сквозь толстый слой красок и прочих ухищрений, какие можно позаимствовать в любом театре, проницательный глаз судьи разглядел в сухощавом лице мнимого старика, оказавшегося слишком крепким орешком даже для дюжего слуги, тонкие черты Льюиса Пайнвека.
Судья Харботтл отправил секретаря к королевскому стряпчему с просьбой сообщить, что в городе появился человек, обладающий удивительным сходством с узником Шрусберийской тюрьмы по имени Льюис Пайнвек, и велел с ближайшей почтой сделать запрос о том, содержится ли в тюрьме некто, выдающий себя за Льюиса Пайнвека, и не удалось ли ему каким-либо образом бежать.
Заключенный находится в своей камере, гласил ответ, и никаких сомнений по поводу его личности не возникало.
ГЛАВА 4. ПРЕРВАННОЕ ЗАСЕДАНИЕ СУДА
В положенный срок судья Харботтл отправился в свой округ на выездную сессию, и в положенный срок суд прибыл в город Шрусбери.
Новости в те дни путешествовали долго, и газеты, развозимые дилижансами и почтовыми каретам, часто добирались до места лишь через несколько дней. Миссис Пайнвек осталась в доме судьи управлять заметно поубавившимся хозяйством – большинство слуг судьи Харботтла уехало вместе с ним, ибо он не пользовался казенным экипажем, а путешествовал в собственной карете – и по большей части не выходила из дома.
Несмотря на все ссоры, попреки, оскорбления, которым долгие годы полнилась ее семейная жизнь, несмотря на то, между нею и мужем давно уже не было ни любви, ни привязанности, ни даже терпимости – сейчас, когда Пайнвеку грозили скорая смерть, женщину охватило что-то вроде жалости к нему. Она знала, что в эти дни в Шрусбери решается его судьба. Миссис Пайнвек не любила мужа, но если бы пару недель назад ей сказали, что в решающий час она не будет места себе находить, она бы не поверила.
Ей был хорошо известен день, на который назначено судебное разбирательство. Мысли о муже ни на минуту не шли у нее из головы; к вечеру бедняжка едва не падала в обморок.
Прошло дня два или три; она знала, что судебное заседание давно закончилось.
Весеннее половодье отрезало Шрусбери от Лондона, и никаких новостей не поступало. Она молила Бога, чтобы половодье не кончалось никогда. Ужасно было в бездействии ждать новостей; понимать, что все давно свершилось и лишь по прихоти своевольных сил природы она не получает известий об этом, но еще ужаснее – то, что в конце концов реки вернутся в свои берега и она узнает все.
Она питала смутные надежды на доброту старого судьи, а еще – на счастливый случай. Ей удалось найти способ переправить мужу деньги для уплаты адвокату. Слава Богу, он не останется без поддержки опытного юриста.
Наконец новости пришли – точнее, хлынули бурным потоком. С одной и той же почтой прибыли письмо от подруги из Шрусбери, копия приговора, высланная судье, и, наконец, самое важное, потому что прочитать это можно было скорее всего, – репортаж со Шрусберийской выездной сессии суда присяжных в "Морнинг Эдвертайзер", составленный кратко, однако весьма напыщенным тоном. Подобно нетерпеливым читателям романов, прежде всего открывающим последнюю страницу, женщина сразу заглянула в конец статьи и невидящими глазами пробежала список казненных.
Двоим исполнение приговора было отсрочено, семеро казнены. В конце печального списка она наткнулась на строчку:
Льюис Пайнвек – подделка документов.
Она прочитала эту строчку с полдюжины раз, но смысл сухих слов никак не доходил до нее. Весь абзац гласил:
Приговорены к смерти – 7 человек. В пятницу, 13 числа сего месяца, в соответствии с приговором казнены через повешение следующие преступники:
Томас Праймер, он же Дак – грабеж на больших дорогах;
Флора Гай – кража на сумму 11 шиллингов 6 пенсов;
Артур Паунден – кража со взломом;
Матильда Маммери – мятеж;
Льюис Пайнвек – подделка документов: векселя на сумму...
Она перечитывала эту строчку снова и снова, дрожа от внезапно охватившего ее холода.
Домашние знали пышногрудую экономку под именем миссис Карвелл – расставшись с мужем, она вернула себе девичью фамилию.
Никто в доме, кроме хозяина, не знал, кто она такая на самом деле. Представляя слугам новую экономку, судья снабдил ее хитроумной вымышленной историей. Никому в голову не приходило, что прошлое почтенной дамы сочинено старым негодяем в алой мантии с горностаем.
Флора Карвелл бегом поднялась по лестнице. В коридоре ей встретилась дочка, девочка лет семи. Она торопливо схватила малышку в охапку, сама не вполне понимая, что делает, отнесла в спальню и усадила на кровать. Слов не было. Она лишь молча держала девочку перед собой, глядела в ее удивленное лицо и заливалась горючими слезами.
До последней минуты она надеялась, что судья спасет Льюиса. И это было вполне в его силах. Сходя с ума от ярости на старика, она тискала и целовала свое дитя, а девочка лишь изумленно хлопала круглыми глазенками.
Сама того не зная, девочка потеряла отца. Ей всю жизнь говорили, что папа умер давным-давно.
Женщина грубая, необразованная, пустая и жестокая, наподобие миссис Карвелл, не может отчетливо разбираться в своих мыслях и чувствах; но сейчас, заливаясь слезами, мать осыпала себя укорами. Ей стало страшно перед собственным ребенком.
Однако миссис Карвелл жила не чувствами, а скорее мясом да пудингом. Успокоив себя чашечкой пунша, она не стала предаваться чересчур долгим сожалениям. Вульгарная материалистка, она твердо стояла на земле обеими ногами и неспособна была долго горевать о невосполнимой утрате.
Вскоре судья Харботтл вернулся в Лондон. Кроме подагры, нечестивый эпикуреец не знал иных поводов для дурного расположения духа. Смехом, лестью и угрозами он быстро развеял слабые угрызения совести молодой женщины, и вскоре она перестала вспоминать о Льюисе Пайнвеке. Судья втайне посмеивался, поздравляя себя с тем, как ловко ему удалось избавиться от назойливого мужа, который со временем мог бы стать невыносимым.
Вскоре после возвращения старому судье выпало вести в Олд-Бейли судебные процессы по ряду уголовных дел. Едва мистер Харботтл обратился к присяжным с обвинительной речью по делу о фальшивомонетничестве, обрушив на голову подсудимого громы и молнии, приправленные, по его обыкновению, едкими остротами и циничными насмешками, как вдруг замер на полуслове и в молчании застыл на месте. Вместо того чтобы смотрел на скамью присяжных, велеречивый судья уставился, разинув рот, на какого-то человека в толпе.
Среди простого люда, выстроившегося вдоль стен, высилась рослая фигура худощавого человека в потрепанном черном костюме с тонким смуглым лицом. Он протянул судебному глашатаю письмо и лишь потом поймал на себе пристальный взгляд судьи.
Судья в изумлении узнал Льюиса Пайнвека. На тонких губах играла прежняя неуловимая усмешка; казалось, он не замечает всеобщего внимания. Пайнвек приподнял выбритый до синевы подбородок и крючковатыми пальцами поправил шейный платок, медленно поведя головой из стороны в сторону так, что судья отчетливо заметил на его шее вздувшуюся багровую полосу – след от веревки.
Вначале человек этот вместе с другими стоял на ступеньках, откуда ему было лучше видно заседание суда. Потом он спустим вниз, и судья потерял его из виду.
Его светлость яростно махнул рукой в сторону, куда скрылся повешенный, обернулся к приставу, но вместо слов изо рта у него вырвалось нечленораздельное шипение. Он прочистил горло и приказал оторопевшему служителю арестовать наглеца, посмевши прервать судебное заседание.
– Он только что ушел вон туда. Арестовать его и привести ко мне. Чтобы через десять минут он был здесь, а не то я у вас с плеч сорву! – гремел он, обшаривая глазами зал в поисках должностного лица.