Шестеро из 10 "Б" дежурили в вестибюле, гардеробе и на этажах. Среди них Костя и Роман. Их пост – у главной входной двери. Беспокойно было только первый час, когда прибегали опоздавшие и каждому нужно было открыть дверь.
По распоряжению завуча главную входную дверь держали во время уроков запертой.
После второго урока к ним независимо, словно два королевских мушкетера, подошли дежурившие на втором этаже Чугунов и Черникин и попросили открыть дверь, чтобы покурить за углом.
– Никому не положено, – невозмутимо ответил Роман, не трогаясь с места. – И вам в том числе. Правила для всех одинаковы.
Чугунов и Черникин смерили Романа уничижительным взглядом и, ни слова не говоря, направились дальше все той же независимой походкой королевских мушкетеров.
Спустя четверть часа Черникин и Чугунов, оказавшиеся каким-то образом на улице, тарабанили в дверь. На шум пришел завуч, стал отчитывать ребят. Они объяснили, что их выпустила на минутку нянечка, а кто-то закрыл дверь.
– Ты зачем это сделал? – спросил Чугунов Романа, когда все вышли из учительской.
– Буду я перед тобой оправдываться, – проворчал Роман. – Много чести…
– Да это уборщица, наверное, сама и закрыла, – высказал предположение Костя. – Правда, Роман?
Роман не ответил.
– Но пасаран! – твердо заявил Черникин. – Этот номер ему не пройдет. При свидетелях обещаю!
… Накануне школьного вечера отдыха Женя носилась по школе как угорелая. Роман несколько раз пытался поговорить с ней – безуспешно.
– Некогда сейчас, Ромка, потом, потом, видишь, сколько еще надо успеть, – на ходу торопливо и возбужденно говорила она и скрывалась из виду.
Она мелькала то тут, то там: с одним о чем-то договаривалась, другого ругала, кому-то давала последние наставления. Но Роман не намерен был отступать. Он решил во что бы то ни стало объясниться с ней именно сегодня.
Уроки кончились, когда он снова подступился к ней:
– Женя, всего минуту… Это очень важно.
– Да ты с ума сошел! – изумленно уставилась она на него. – У меня ни минуты свободной… Неужели потом нельзя?
– Не хочешь, очень жаль, – огорчился Роман.
– Да не могу, о господи, занята, – всплеснула Женя руками. – Вот чудак человек…
Ни слова более не говоря, Роман круто повернулся. С непроницаемым лицом, холодным огнем в глазах, твердо сжав губы, он направился прочь. Он был ужасно, до слез обижен.
Катя метала громы и молнии. Подумать только, какой скандал! Какой стыд! Щеки у нее побелели от гнева, и, казалось, еще ярче загорелись темные глаза. Где Пономарев? Сейчас она ему покажет.
– А что случилось, Катюша? – заискивая, вьется вокруг Черникин, предвкушая скандал. – Может, нужна моя помощь?
– Иди ты знаешь куда… – сердится Катя и замахивается на него кулаком.
– Бей своих, чужие бояться будут, – хохочет Черникин. – Сейчас я его приволоку. Мигом.
Спустя минуту он привел Пономарева, растерянного и взлохмаченного, на суд праведный.
– Тебе поручали встретить старого большевика? – спрашивает Катя таким ледяным тоном, от которого бедняга даже вздрогнул.
– Поручали. Я встретил, – встрепенулся Пономарев, обрадовавшись, что ни в чем не виноват. У него была тайная мысль пригласить Катю на вальс.
– Ну и кого же ты встретил, балда?
– Как кого? Ветерана, – снова пугается Пономарев Катиного жесткого тона. – Того самого. Участника революции и гражданской войны. Он сам подтвердил, что участвовал.
– А сторожа нашего, Кирилла-и-Мефодия, ты раньше никогда не видел? Ну, старичка, к которому мы в седьмом бегали проверять ошибки. Он грамматику здорово знает…
– Не помню, может, и видел… – У Пономарева сразу упал голос.
Юрка Черникин широко открывает рот и глубоко дышит, якобы изнемогая от смеха.
– Он его под ручку от самого парадного тащил, – сообщает он. – Кирилл-и-Мефодий в рабочей робе. Не хочет идти, упирается, а он ему: идите, идите, вас ждут в президиуме, пожалуйте бриться… А я-то решил, что он его по твоему поручению волокет…
– Эх, ты, – говорит Катя, – ценитель прекрасного! Тициан, Рафаэль, Микеланджело, – передразнивает она. – Умники какие-то дверь закрыли, а настоящий ветеран в другую школу ушел. Оттуда позвонили, спасибо вам говорят.
– Это я закрыл, – признается бедняга Пономарев.
– Ладно, иди, – машет рукой Катя. – Что с тебя, Рафаэля, взять…
– Кать, а Кать, – взывает Пономарев с последней надеждой. – А может, дадите слово Кириллу-и-Мефодию? Он ведь тоже участвовал. Какая разница? Даже интересней. Свой все-таки.
– Постой-постой, – тихо говорит Катя и как завороженная смотрит на Пономарева. – Да знаешь, кто ты, Вовка? Ты гений. Ты мой светлый белобрысый ангел. Да ты знаешь, какая это будет сенсация! Ведь у нас никто не знает, что Кирилл-и-Мефодий наш собственный живой ветеран. А мы-то чужих приглашали. Где он? – почти кричит в восторге она.
– В президиуме на самом краешке уместился, – не в силах сдержать чувства, орет Черникин. – Бежим!
И все трое помчались по гулкому коридору к актовому залу.
Успех выступления Кирилла-и-Мефодия превзошел все ожидания. Оказалось, он воевал во время гражданской войны в армии Буденного, был знаком и с Ворошиловым. И все, что казалось такой далекой историей, вдруг ожило, приблизилось.
Удался и хроникальный киномонтаж по истории комсомола. После него состоялась товарищеская встреча смешанных команд из 10 "А" и 10 "Б", которая проводилась по подобию телевизионных КВН и за которую отвечала Женя Синицына.
Команда "Красная шапочка" состояла из девочек, а "Серый волк" – из ребят. Соревнования прошли оживленно. Болельщики горячились, выбрасывали над головами лозунги: "Нам не страшен Серый волк", "Спасайся, Красная шапочка!" Они до того расшумелись, что председатель жюри пригрозил удалить наиболее ретивых.
"Кто самый известный парикмахер в мире? – спрашивала представительница "Красной шапочки". Ребята чесали затылки. "Севильский цирюльник", неучи! А кому Айвазовский посвятил картину "Девятый вал"? Кто такой Рильке?"
"Сколько килограммов весил первый искусственный спутник Земли? – в свою очередь, наступали из команды "Серый волк". – Сколько ступеней имела ракета, доставившая его на орбиту?"
Девочки не терялись: "А сколько ступенек у крыльца нашей школы? В каких трех событиях яблоко сыграло решающую роль? Сколько стоит килограмм соли?"
Под общий хохот выяснилось, что никто не знает.
Затем было состязание на лучшее знание электроизмерительных приборов. Победили девочки, поскольку многие из них проходили практику на приборостроительном заводе. Команде-победительнице в качестве приза был преподнесен венок из сухих лавровых листиков, нанизанных на нитку. Каждому члену команды достался лавровый листик. Женя подошла к Косте – он был в спортивном костюме, явился на вечер прямо с тренировки, – лицо ее горело веселым оживлением, она разорвала свой листик надвое. Половину протянула ему:
– Побежденному от победителя. Прими, как залог твоих будущих побед.
– Спасибо. Постараюсь оправдать твои надежды, – торжественно заявил он и тут же отправил в рот подарок и принялся его старательно жевать.
– Ой, что ты делаешь, безумец?
– Так он надежней сохранится. Навсегда перейдет в мою плоть и кровь.
– Ну ладно, – успокоилась Женя, – тогда и я съем свой кусок. Только запомни, – она старательно жевала, – чтобы побеждать, нужно быть смелым.
В этот момент лицо Кости вытянулось. Женя оглянулась. Костя глазам своим не верил. К ним подходил, зловеще, как ему показалось, улыбаясь, артист, которого они с Романом обхамили в ресторане. Первым движением было сломя голову броситься прочь, спрятаться в толпе, испариться. "Вот так влип!"
Однако путь к отступлению был отрезан. И Косте ничего не оставалось, как взять инициативу в собственные руки.
Костя заторопился к нему навстречу.
– Женя, я сейчас. Здравствуйте…
– Здравствуй, простой советский рабочий. – Артист протянул Косте правую руку, а левой потрепал по плечу.
У Кости отлегло от сердца.
– Как поживаешь, браток?
– Хорошо, спасибо. Вы извините…
– Ничего, ничего, всякое бывает. Рад тебя видеть. А где же твой колючий приятель? Тебя я сразу приметил. "Ага, вот где, думаю, он попался, мой должник…"
– Мы хотели отдать деньги. Честное слово. Только адреса не знали.
– Какие там деньги! Пустяки. – Голос у артиста глуховатый. Разговаривая, он отрешенно улыбается краешками губ, видно по издавна усвоенной привычке, в то время как лицо его остается серьезным.
Затем артист подошел к Жене.
– … Вернусь и подожду тебя в вестибюле, – донеслось до Кости.
– Хорошо. Только обязательно приходи! – крикнула она ему вдогонку.
И, сияющая, подбежала к Косте. Такой веселой и счастливой он ее редко видел.
– Послушай, откуда ты его знаешь? – заговорила она, дергая Костю за рукав. – Ну, признавайся. Все равно заставлю. Не тебя, так его.
– Да так, случайно познакомились в одном месте.
– А почему он назвал тебя "простой советский рабочий"? – продолжала допытываться Женя.
– Почему? Гм, почему? Это привычка у него такая, – соврал Костя. – Он всех так называет. А ты-то его, собственно говоря, откуда знаешь?
– Откуда надо, – уже на ходу ответила она и, убегая, показала Косте язык.
В самом дальнем углу, за чудом сохранившимся со старинных времен разросшимся фикусом, одиноко сидел Роман. Артиста он не заметил, но вскоре после его ухода покинул свое убежище. Все какие-то другие. Вроде бы повзрослели. Это потому, что в своих лучших костюмах и платьях. У парней стали заметней усики, у девушек – фу, наваждение, язык как-то не поворачивается называть их девушками: всегда были девчонками, а то на тебе, девушки, – так вот, у девушек стрижка – ах, ах, закачаешься, подведенные глаза блестят, как у кинозвезд, а уж платья- то, платья – ко-рот-ко-ва-ты, не закрывают коленок.
Нет на них Великой Мымры. Не пришла. Жаль… Ее бы сюда вместо дворника с метлой в руках – враз бы вымела всю безнравственность, изжила бы под самый корень.
Гремит музыка. На коленки никто не обращает внимания. Чугунов в новом черном костюме и при зеленом галстуке. Скажите-ка, аристократ высшего качества, галстук нацепил и теперь боится пошевельнуться, словно на шею картину повесил, и улыбается. Черникин где-то раздобыл галстук-бабочку и носит ее как орден или по крайней мере медаль "За спасение утопающих".
Девочки оживленно щебечут, смеются, ревниво ловят взгляды мальчишек. В нетерпении ждут танцев. Кстати, когда волнуешься, в кровь поступает повышенное количество адреналина. Это надо организму для каких-то там целей. Вот стоишь ты, скажем, у стенки как истукан и ни о чем таком особенном вроде и не думаешь, слегка бледный или румяный – в зависимости от твоей конституции, – а в это время в твоем организме происходят всевозможные превращения – биологические, химические, физиологические и еще бог знает какие. Вон Синицына промелькнула, а у тебя пожалуйста, помимо твоей воли, словно невидимая рука в сердце переключила коробку скоростей: сразу пульс подскочил – тук-тук-тук – с семидесяти до ста ударов в минуту.
Мимо прошастал Черникин – от гордости раскраснелся. Как там у Беранже: "Румян, как яблочко". Галстук- бабочка съехал набок. С непривычки не замечает. Думает небось: не подходи – покорю. Прищурил на него глаза:
– Эй, Черникин, что потерял?
– Блондинку с синими глазами.
– Тю-тю…
Неужто и этот скоморох? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, ну, ну… А он-то думал, Юрик дурака валяет. "Здравствуй, Аленушка!" (Он один ее так зовет – Аленушка.) И обязательное ежедневное трогательное рукопожатие, которое с некоторых пор стало ужасно раздражать Романа.
Пошел дальше Черникин, к своему дружку Чугунову. Около него чувствует себя увереннее, этаким бывалым человеком. Воображает… Напоследок, чтоб порисоваться или с каким-то только ему ведомым намеком, спел сквозь зубы куплетик: "Стояло солнце высоко, а на горе сидела муха…"
На горизонте показался Пономарь. Славный малый, немножко, правда, несуразный. Высокий, в очках, уши торчат в разные стороны, брюки короткие, рукава короткие. Паганель. Как видно, он растет значительно быстрее, чем покупательная способность его родителей. Ну, а вот и достопочтенный Табаков.
– Вы куда, Константин Александрович?
– Радиолу наладить. Гуторят, сломалась, – не говорит, извиняется.
А вот опять промелькнула Синицына. Даже не смотрит в его сторону. Ах, Женя! Неужто ты пи о чем не догадываешься? А хочешь, Женя, он сожжет свою руку на медленном огне? И даже бровью не поведет. А хочешь, Женя, он вырвет из своей груди сердце и бросит к твоим ногам? Только бы ты подобрала. А хочешь, Женя, он выйдет на середину зала и во весь голос крикнет, что любит тебя? Безнадежно, отчаянно, горько. Как терпящий бедствие любит жизнь.
Не хочешь? Ну и не надо. А может, он серьезно, взаправду. А ты не подумала, как это жутко – отнять у калеки милосердие, у смертельно больного – надежду. За что же такая немилость?
А вот и твой Савельич притопал в старомодном отглаженном костюме (ватные, подложенные прямоугольные плечи и широкие, как две юбки на ногах, штаны). На лице скромность и скрытая умильность. Стоит и смотрит. Он и на тебя смотрит, Женечка. На свою любимицу. Ведь все мы у него любимчики. И ты, и Чугунов, и Костя. Один он, Роман, ему не пришелся по вкусу. Ну, да о вкусах не спорят.
А Марианна ушла сразу же после концерта. Видно, у нее что-то стряслось. Даже губы дрожали. У всех у вас ноль наблюдательности. Только горланить можете о любви к ближнему, сострадании, взаимопомощи (главным образом, в смысле содрать на контрольной).
А у Марианны, возможно, сложный роман. Фу-фу, что за каламбур! У нее тоже какой-нибудь там "сукин сын Дантес, великосветский шкода". Всю ее истерзал. Но она ничего, молодцом, держится.
Как же она тогда сказала? Ах да… "Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя: у подлецов нельзя просить пощады". Умница ты, Марианна. Какая ты умница! Вот кто мог бы помочь решить – сказать или не сказать. Только разве перешагнешь эту пропасть?
Ведь любовь должна быть свободна от груза прошлых ошибок. "Друг мой Аркадий, не говори красиво". Груз прошлых ошибок! А если не груз? Если Суд Прошлых Ошибок? И ты не можешь ни к кому обратиться с апелляцией? Даже в Президиум Верховного Совета. Выбирайся сам из этого тупика и не отвлекай людей разными пустяками. В том-то все и дело, что пока ты сполна не рассчитаешься с прежними долгами, ты не имеешь права на Женю.
Ведь и Фантазерка тоже могла показаться кому-нибудь верхом совершенства. Чего уж там! Одержимая. Могла все забыть, как бы ослепнуть и оглохнуть, и идти к тебе, протянув вперед руки и счастливо улыбаясь.
А он тушевался и делал вид, что это его не касается. Сколько раз так было. Мелко, некрасиво, неблагородно. С ума можно сойти. Потерять товарища – плохо. Но потерять себя, свое лицо…
Она никогда не боялась выказать свое отношение к нему. А он молчал – язык прилипал к нёбу. Так уж и повелось с самого начала – не мог сказать правду. Какую правду? Нечего ему было ей говорить. Поэтому и спешил уйти. Неужели она ничего не понимала? А для классных кумушек одно это уже событие. Как же надо было тиранить ее – и все равно она ничего не видела и не понимала ничего. Или не хотела ничего видеть… И всегда готова была защищать его и их "дружбу" от усмешек и нападок. Для нее, как и для Савельича, в любви к ближнему начало всех начал.
Сколько же веков тому назад это было? Ведь когда учишься, живешь в особом мире, со своими особыми правилами. И конечно, со своим летосчислением, которое ведется не как у всех нормальных людей, а по четвертям и классам. И когда знакомишься, скажем, со своим сверстником, то первым делом спрашиваешь: "В каком классе учишься?"
– Добрый вечер!
С кем это Савельич так любезно раскланялся? Вроде смотрит в его сторону. Ах, поздоровался с ним. Поспешно ответил:
– Добрый вечер. Извините, пожалуйста!
– Задумались, – участливо улыбается старый лис. Будто о чем-то догадывается, будто и впрямь не помнит ничего об их тайной войне.
– Внимание, внимание! – чревовещает Черникин через микрофон. – По просьбе девушек танцы открываются вальсом. Право первого приглашения принадлежит нашим глубокоуважаемым представителям прекрасного пола. Ха-ха-ха!
Не может он ни минуты прожить, чтобы не свалять дурака…
Загремел школьный вальс. Любимый вальс всех учительниц Советского Союза. Как лирический марш их лучших собственных ожиданий, которые воплотятся теперь в другие жизни.
Стоп. Красный свет. Сигнал боевой тревоги. В его сторону идет, торопится Женя.
Сердце замерло, ухнуло в пропасть. Сердце вдруг как с цепи сорвалось, затарахтело, как сошедший с ума двигатель внутреннего сгорания.
Чистое ясноглазое солнышко катилось через зал, приближалось к нему. В розовой пушистой кофточке и коротковатой синей юбочке. И улыбалось безмятежно и радостно. Вот так всегда: она то уходит от него, отдаляется бесконечно далеко, так далеко, что он перестает верить, надеяться, ждать, то снова спешит, торопится, летит навстречу ему. Как ни в чем не бывало.
А ведь от резкой смены температуры лопается даже железо, разрушается гранит. А он человек… Э-э-э, да это она, верно, и не к нему идет, а к Савельичу. Вишь, как он весь засветился. И чего мнить зря о том, чего нет?
Чтобы быть достойным любви, самому надо быть на высоте. Разумеется, на невидимой. Так сказать, внутренне. Чистым, честным, не отягощенным разными там утомительными воспоминаниями. И чтобы твоя совесть не вела постоянно изнуряющего поединка с прошлыми ошибками, а за спиной неотступная тень не требовала ответа на всякие дурацкие вопросы.
Все должно быть строго на паритетных началах. А посему, Женя, ты уж извини его. Он не может принять такого щедрого дара. Да еще и при всех. Ты уж пригласи кого-нибудь другого. Ну, хотя бы Савельича. Старичок умрет от тихого счастья. А он пока пойдет и покурит.
Роман решительно повернулся и стал проталкиваться к выходу.
Улыбка дрогнула на веселом лице Жени. Она была уже рядом с Савельичем.
– Иван Савельич, пойдемте танцевать, – положила просительно ладошки ему на грудь.
Савельич мнется, глаза смеются.
– Я, Синицына, разучился. Подведу тебя. Какой из меня танцор?
– Как вам не стыдно, Иван Савельич, – в сердцах говорит Женя, и голосок ее наполнился горечью.
Савельич сразу сдался:
– Только, чур, не ругаться, если отдавлю ноги. Или, чего доброго, упаду с непривычки.
– Что вы, что вы, Иван Савельич, не упадете. Держитесь за меня крепче, – продолжает машинально улыбаться Женя, а сама ищет глазами Романа. И не сообразит, как расценить его поспешное бегство.
Кружатся, кружатся, кружатся пары. Пестрый быстрый хоровод разноцветных звезд.