Долго еще, лежа на полу, в ночной темноте приглушенно переговаривались.
Но вот все меньше и меньше звучит голосов, все тише и тише они.
Уравновешенные и взбалмошные, тихие и шумливые, наивные и трезвые, умные и недалекие, искренние и врунишки устали, угомонились, засыпают. Марианна лежит на спине, подложив руки под голову, и смотрит вверх, в темноту потолка. Это неправда, что в темноте люди ничего не видят, а тараканы и кошки видят. Ведь у человека есть и особое, душевное зрение, которого нет у насекомых и зверей.
Иначе что бы мы знали друг о друге? Ничего. Весь мир бы был погружен в настоящую темноту. Ребята учатся понимать и постигать жизнь. Ко многому приходят на ощупь, обжигаются, набивают себе синяков и шишек, ну, да без этого не обойтись.
О них проще судить.
А не ты ли сама еще совсем недавно, блуждая как в потемках, больно-больно ударилась, и у этих шалопаев нашла силу и поддержку, которая помогла тебе победить эту боль? Выйти окрепшей, закаленной, не потерявшей веры в самые светлые идеалы?
Все спят. Тихо. И тогда из-за темноты леса выползла луна и заглянула через окошко в комнату. На безмятежно спокойных лицах – неуловимые движения ребячьих снов. И у каждого свой, собственный.
Утром после завтрака Роман предложил:
– Я вчера отличное место присмотрел. Поехали покатаемся с горки.
– Лады, – согласился Костя. – Поедем, Жека?
– Разумеется. Как же я без вас, моих телохранителей?
Роман подъехал ближе к Жене, всмотрелся в ее лицо.
– Э-э-э, а я никак не мог понять, почему у тебя бывает такое чуть лукавое и удивленное выражение, – объявил он.
– Почему? – Женя скорчила ему смешную рожицу.
– Да у тебя глаза временами слегка раскосые, как у зайчишки.
– Да что ты говоришь?! – рассмеялась она. – В первый раз слышу.
Но уж она-то, пожалуй, знала об этом лучше других.
Они не спеша направились по косогору в сторону леса. Хорошо смазанные лыжи легко скользили по плотному насту. Небо было затянуто серым пологом, сверху сыпало редким снегом. Елки по ту сторону реки уже не казались синими, а представлялись подернутой туманной дымкой сплошной темно-серой стеной. На краю косогора на минуту остановились, оглядывая тревожную красоту вокруг себя.
Спустились вниз и по проложенной кем-то лыжне углубились в лес.
– Остановитесь! – попросила Женя. – Откройте уши. Теперь слушайте. Только не дышите… Слышите? Это тишина. А теперь посмотрите туда… – Она указала палкой на деревья.
Тонкие, длинные молодые сосенки под тяжестью снега, осевшего рыхлыми шапками на их вершинах, ветках и стволах, низко склонились. Еще немного – и они, как спички, сломались бы, если бы не зацепились за стоящие рядом могучие статные сосны.
– Вот, пожалуйста, сильные поддерживают слабых. – Женя смотрела вверх.
– А ты, оказывается, сентиментальна, – заметил Роман. – Это естественный отбор. Сильные выживают, слабые погибают. Только и всего.
– Ну знаешь ли… – Женя с силой оттолкнулась палками. – Я имела в виду не лес.
Через четверть часа они пришли к цели. Большая, слегка пологая в сторону реки поляна у подножия высокого холма. Вокруг поляны высились могучие сосны и ели.
С левой стороны поляны торчал невысокий пригорок, с которого они по очереди съезжали, пока не надоело. Роман долго смотрел, задрав голову, на вершину холма, куда сквозь чащу деревьев вела узкая просека.
– Вот это спуск! – воскликнул он. – Для настоящих спортсменов. Не таких, как мы, слабаков.
– А я вначале решил, что ты привел кататься оттуда, – откликнулся Костя, задрав голову и придерживая рукой серую суконную шапочку с козырьком.
– Куда уж нам "оттуда"! Слабо! – Роман старался палкой сбить с ели шишку. – Для нас годится только пригорок.
– Неужели слабо? – упорствовал Костя. Неожиданно он вспомнил паренька, который босиком гулял по Садовой.
– Оставьте, глупые, эту затею. Расшибетесь.
– Да я ничего… – рассмеялся Роман: ему удалось сбить шишку. – Я могу и оттуда. Но пусть уж Костя начнет, если ему так хочется. Заяц трепаться не любит. Верно, Костя?
– Перестань! -нетерпеливо прикрикнула Женя. – Это совсем не остроумно.
Костя, переступая лыжами, устремился к вершине холма.
– Подождите меня здесь! – крикнул он Жене.
– Я считаю, что каждый уважающий себя человек должен… – все слабее доносился до него голос Романа.
Подниматься пришлось окружным путем, на что ушло довольно много времени.
"Пусть не надеется, что я испугаюсь, – сердито думал Костя. – Нет! Даже если сломаю шею, все равно буду спускаться".
Оставались последние метры. Он торопился скорее забраться на вершину. Злился, а это мешало сосредоточиться только на одном – на предстоящем спуске.
Кажется, не было даже настоящей злости, а просто-на- просто упрямое желание, вытекающее из необходимости поступить именно так: раз и навсегда преодолеть что-то в себе, окончательно победить нечто похожее на нерешительность или неуверенность. Костя взобрался на гору, подъехал к спуску и посмотрел вниз. Женя и Роман казались отсюда совсем маленькими, спуск значительно круче, просека узкой. Деревья, стоявшие по обе стороны, вершинами и ветками нацелились прямо на него. М-да… Задачка…
Костя стоял в нерешительности, чувствуя, что не может так просто принять любую из спасительных отговорок, вроде той, если на тебя надвигается автобус, то правила уличного движения требуют уступить ему дорогу. И нечего, мол, сомневаться и переживать. Надо поступать так, как тебе подсказывает – какой там, к лешему, здравый смысл, тоже выдумали! – элементарный инстинкт самосохранения.
Он стоял у края этого головокружительного пути в пропасть и ненавидел себя за постоянную идиотскую нерешительность.
Всмотрелся вниз- вон они, совсем маленькие, Роман и Женя. На поляне. Женя машет рукой.
Однако деваться некуда. Этот маленький экзамен не освободит от всех последующих. Больших и малых. Но если ты трус, то тебе ничего не надо никому доказывать, даже самому себе, не требуется сдавать никаких экзаменов.
Он отъехал несколько метров назад и, с силой оттолкнувшись палками, рванулся вниз. Костя стремительно летел, и ему казалось, что это не он, а деревья со страшной скоростью мчатся на него. Понимал: достаточно неловкого движения и он врежется во встречную сосну. Вот где необходимо полное самообладание.
Ниже голову! Толстая ветвь запоздало качнулась вслед за ним и осыпалась тонкой снежной пылью. Осторожней! Колдобина, за ней два резких поворота зигзагом. Вперед. И – прочь с дороги безумие осторожных и цепкая, верткая, ничтожная хитрость нищих духом, расчетливость и лукавый цинизм страха.
Эй, сосны, посторонитесь! Колени согнуты, зрение напряжено до предела, корпус подался вперед, как у пловца, приготовившегося прыгнуть в воду. Бугор, поворот, дерево. Вперед – стремительно и неудержимо. А скорость все возрастает. Будто за спиной выросли крылья. Последние десятки метров. Крутизна окончилась. Началась поляна.
Костя развернулся полукругом, подъехал к Жене и только тут упал перед ней. Просто ноги подкосились. Он поднялся – лицо сплошь залеплено снегом. Женя поспешно стала снимать варежкой снег.
– А где Роман? – прозрев, спросил Костя.
Она указала в сторону холма. Роман шел по пути, который он сам начал с четверть часа назад.
Лицо ее было сейчас каким-то поблекшим, растерянным, усталым. Женя все еще была во власти разговора, который завязался у них с Романом, едва Костя оставил их вдвоем.
Роман старался не выдавать своего волнения, хотя, только заговорил, оно подступило к самому горлу и мешало думать. На этот раз он изменил почему-то своей обычной манере и не смотрел прямо в лицо собеседнице, а куда-то мимо нее.
И Женя при первых же его фразах сразу напряглась, как будто давно ждала этого разговора и знала, что его не избежать и что он будет трудным.
– Я привык смотреть правде в глаза, – чеканил Роман резким, металлическим голосом, – и не Могу понять тебя. Неожиданные перемены твоего отношения. Я рассчитывал на другое. Но последние дни ты изменилась. Замкнулась, хмуришься. Ведешь себя так, словно я на каком-то подозрении.
Он сразу же взял определенный, подчеркнуто холодный тон, так что лукавить, отшучиваться было бы просто неуместно да и ни к чему. И Женя просто и прямо, как он требовал – в лоб, ответила:
– Я разочаровалась в тебе.
Она смотрела ему прямо в глаза, а его лицо обдало горячей волной.
– Та-ак. А нельзя ли конкретней? Почему?
– Почему? Стоит ли говорить? Все одно к одному.
– А все-таки. Надеюсь, ты понимаешь, насколько это серьезно?
– Ну хорошо. Скажи честно. Ты тогда про себя рассказывал?
Он даже не спросил когда. Долго молчал. Вот она пришла, расплата. Поставили тебя, представь, к стенке, под дула, а тебе и сказать-то напоследок нечего. Нечего защищать. Нет за твоей спиной ни идеалов, ни принципов. Чего уж тут оправдываться. Прищурился, процедил сквозь стиснутые зубы:
– Допустим. Что еще?
– Разные мелочи. – Она и сама напряжена до предела, хотя разговор внешне идет небрежно, как бы между прочим, вроде бы он, разговор, совсем незначителен. – Помнишь последний урок астрономии?
– Ах вот оно что! – Роман с силой воткнул в снег лыжную палку. – И что дальше?
Собственно говоря, речь шла о довольно незначительном эпизоде, на который решительно никто в классе, кроме Жени, не обратил внимания. Савельич вызвал Романа, не заглянув даже в журнал. Но пока Роман выходил к доске, он раскрыл журнал и некоторое время недоуменно хмурился чему-то.
Роман невозмутимо стоял рядом. Потом учитель обратился к нему за разрешением охватившего его сомнения.
"У вас, оказывается, есть оценка?" – слегка удивленно спросил он.
"Очевидно, – сухо ответил Роман. – Вам лучше знать".
И тогда учитель посмотрел на него долгим-долгим взглядом, как будто впервые что-то открывал для себя. Роман не мог вынести этот взгляд и отвел глаза.
"Вы, следовательно, считаете, что знаете на пятерку?" – тихо, словно бы сам испытывая огромную неловкость от своего вопроса, спросил учитель.
"Да, считаю", – с известным усилием сказал Роман.
"Ну хорошо, – наконец разочарованно и устало молвил Иван Савельевич и покачал головой, – пусть так и останется. Садитесь".
Поразительно, но даже пустяк он сумел довести до размеров галактической катастрофы. Роман пожал плечами и направился к своему месту. Но оказывается, Женя жадно ловила каждое их слово. И теперь требовала у него ответа.
– У тебя по астрономии оказалась пятерка, – наконец первая заговорила она. – Но Иван Савельевич тебя не вызывал. Откуда же взялась оценка?
– Не думаю, что этому стоит придавать значение, – усмехнулся Роман. – Он сам мне поставил пятерку за какую-нибудь реплику. А потом забыл…
– Но почему ты не напомнил ему?
– Ах, оставь этот тон! – вспылил Роман. – Это же обычная вещь.
– Но я хочу все-таки знать, как ты мог согласиться? Ты гордился, что признаешь только честную игру. Возмущался, когда он вместо двойки поставил тебе тройку. А пятерку он поставил по ошибке. Ты же видел, как он сам удивился. И ты промолчал… – Лицо у Жени стало неузнаваемо жестким, требовательным.
– Ты хочешь возвести в степень этот ничтожный случай, чтобы унизить меня. Но вы-то какие? Твои пресловутые рыцари? Тайком пили вино… Обманули Марианну. А котенок, которого бросил Черникин? Ведь это бессмысленная жестокость.
– Это мальчишество, – сказала Женя, машинально поправляя волосы. – Ты зря придираешься.
– Нет, это не мальчишество. Это жестокость. Вы одному мне ничего не хотите прощать.
– У тебя другое. Ты обдумываешь каждый свой шаг. И потом, мы говорим не о них. Сказать, почему ты промолчал? Потому, что скоро собрание и тебя должны принимать в комсомол…
– Ах, скажите пожалуйста! Если все такие, то почему я должен быть лучше? – запальчиво возразил Роман, наклоняясь к Жене. – Почему?
– Вот и будь таким, как все. Подметай пол, ходи на воскресники, участвуй в диспутах. И нечего строить из себя…
– Ха-ха-ха! – с наигранной бравадой и молодечеством засмеялся Роман, хотя бодрился лишь для виду. – Это я-то строю?
– Ну, скажи, зачем тебе комсомол? – Женя пытливо вглядывалась в растерянное лицо Романа. – Ты же ни во что не веришь. Всех чуждаешься. Ради карьеры? Эх, Гастев, я-то вначале думала, ты совсем другой…
– Женя, – примирительно заговорил Роман, – ведь ты не следователь, а я не мошенник. Я полагаю, что никому ничего не должен. В том числе и комсомолу. Моя установка…
– Брось болтать. Твоя установка – обыкновенный эгоизм. Если б ты только знал, – она вздохнула, – как ты обкрадываешь себя! Как все обесценивается, когда все поза, когда все ради себя.
– Ты предъявляешь мне непомерные требования. – Роман повысил голос. – Да, я не святой. И никогда им не буду. Благородство – маска. Снимите ее – что под ней? Случилось самое страшное. Мещане надели доспехи рыцарей. Мещане проповедуют с амвонов, прикрывают каждый свой шаг лицемерием. Ты прекрасно знаешь – Мымра не одинока. А я не хочу быть человеком из толпы, который готов поверить любому болтуну. Я хочу обо всем иметь собственное мнение. А это-то вам больше всего не нравится.
– Ну чего ты кричишь? – со спокойным сожалением спросила Женя, протянув в его сторону руку. – Мне не нравится, кстати, что ты, как и Мымра, всегда всем недоволен. Вы оба только критикуете, но ничего не хотите делать. Хорошенькая позиция. И весьма удобная.
– Ну знаешь ли! – Он понял, что бессилен в чем-либо убедить ее. – Я и Мымра… Это запрещенный прием. Неужели тебе больше нечего сказать?
Женя покачала головой.
– Ну что ж, – через силу улыбнулся Роман. – Честь зовет и меня исполнить свой долг. Хотя, казалось бы, зачем. Финита ля комедия. Мы так ни до чего и не договорились.
– А нам не о чем договариваться. Кстати, учти: многие в классе будут против твоего приема в комсомол.
– Они не верят мне. А ты?
Она задумалась, отвернула лицо.
– Мне все ясно. Не утруждай себя. Я не буду брать у тебя рекомендацию. Плевать мне на ваши рекомендации! – выкрикнул он, начиная удаляться от Жени.
В этот момент и подкатил Костя и растянулся у самых ног Жени.
– Костя, – тихонько позвала Женя. (И от необычной интонации ее голоса он встрепенулся и насторожился.) – Что я тебе скажу… – задумчиво протянула она. – Обещай, что это останется между нами.
Костя кивнул.
– Мы рассорились с Романом, – с трудом выговорила она.
Костя стал поправлять лыжи, чтобы не видеть неожиданно жалкого выражения обиды на лице Жени, которая враз размягчила его, начисто смазала и волю, и решимость и все, что всегда светилось в нем беззаботной веселостью.
– Пойдем, Костя, – вздохнув, предложила Женя спустя некоторое время, – Его ждать не будем. Он в этом не нуждается.
Поднимаясь наверх, Роман оцарапал о ветку щеку – шел не пригибаясь. Болезненно поморщился, приложил к царапине платок. На белой материи проступила рубиновая полоска. Потом вторая, бледнее. Третья уже была едва заметна. Сунул платок в карман. Впрочем, теперь уже царапина не имела ни малейшего значения.
Ни о чем не думалось. К собственному удивлению, на душе было покойно. Вернее, тихо и пустынно. Ему показалось, что где-то в глубине сознания он уже давно был готов к тому, что случилось. Теперь предстояло еще раз все хорошенько обдумать. Без помех и, как это говорится, без отягощающих обстоятельств.
На вершине было ветрено. Роман без особого интереса посмотрел вниз и отметил как само собой разумеющееся, что Жени и Кости нет. Хотел было начать спуск, да решил, что теперь это уже ни к чему. Некоторое время он стоял, не двигаясь, на краю спуска, потом связал лыжи, положил их на плечо и пошел в сторону станции. Путь лежал мимо избы, где ночевал класс.
Он ощутил, как необъяснимое сожаление поднимается в нем, как горечь обиды жжет грудь, затрудняя дыхание.
У избы коротышка Наташа в спортивном костюме гордо и близоруко щурилась на него. Он прошел мимо, не замедляя шага, даже не глянув в ее сторону.
– Рома, ты куда? – воскликнула она удивленно. – Рома!..
Но он не обернулся. Недалеко от станции он остановился, вздохнул, несколько раз коротко глотнул ртом воздух и вдруг с силой отбросил лыжи вместе с палками к какому-то забору и побежал к перрону, к которому подходила электричка.
Он стоял в тамбуре, прислонясь лбом к влажному холодному стеклу. Со стороны казалось, что он внимательно смотрит в окно, а он никуда не смотрел и ничего не видел. Потому что глаза его застилали слезы, которые он изо всех сил пытался удержать…
Конец