Огородник был родственником Клинцова, его двоюродным дядей. Клинцов гостил у него в то далекое студенческое лето несколько дней. Все дни проводил на огороде, подкармливался после скудных студенческих харчей, набирался витаминов, как говорил дядя. И впитывал всеми порами земную благодать: жил среди влажных грядок с буйной помидорной и огуречной ботвой, среди наполненных водой канав, поросших сочной щирицей, в которой водились лягушата, спал среди кукурузы, шелестящей при набегах теплого ветра широкими упругими листьями, валялся на теплой взрыхленной земле, топтал ее босыми ногами, лакомился пупырчатыми огурчиками, горячими от солнца томатами, луковыми, очищенными острой стекляшкой, стрелками, хрусткой молодой морковкой, а то забредал в пасленник и просиживал там часами, всасывая из горсти черные сладкие ягоды. Пил холодную, прозрачную, как воздух, воду, ложась на живот у широкой зацементированной ямы. Вода, добытая из земных глубин, с гудением падала в эту яму из трубы, вертелась в пенной воронке и, расходясь спиралью, успокаивалась, тяжелая, чистая, жизненосная, уходила по главной канаве под густые вербы, под стройные тополя, которыми были обозначены границы огорода, и дальше - на грядки, поя их и остужая. Пить ее прилетали птицы, запрокидывали у таких канавок клювики, лакали ее осторожные лисы, красноголовые ужики бесшумно и бесстрашно скользили по зеркалу залитых грядок в теплом и ароматном травяном и земляном настое. А в заморных горячих лужицах кишмя кишели головастики - странные, смешные существа, которых так боялись девчонки из огородного звена… Как сладко было там жить! Как нравилось телу все, что к нему прикасалось в том раю! Ну не рай, ну земная благодать, как сказал дядя. Так она и была благодатью, данной во благо всему и вся. И такой-то благодати более нет? Ради чего же утрачена она грешной землей? Или тяжел для нее стал человек? Или человеку были тяжелы его праведные труды?
Конечно, терзал землю своим неразумием неуемный человек. Но и разум был дан ему, чтобы остановиться, чтобы осмыслить свое земное и космическое предназначение. Это же было видно всем: мировые константы - причина и предпосылка неизбежного возникновения разума. Разум был нужен Вселенной, она ждала и лелеяла его, чтобы осознать себя, найти в себе еще более грандиозное будущее, положить его как цель и устремиться к ней с помощью человека. Ошиблась Вселенная? Что-то было не учтено в соотношении страстей и разума человеческого? Нарушилась какая-то константа? Бред! Это бред: мировые константы незыблемы. И разум не мог войти в противоречие с ними, потому что он - и есть его высшая константа. Все же страсти ничтожны, если осознано высшее. И ведь осознано, черт возьми!..
Но ч у ж о й сказал перед тем, как выстрелить в Селлвуда: "Мне было интересно послушать. Но это были запоздалые мысли". Запоздалые? Не всё было додумано до конца в нужный час? Или не все додумали всё до конца? Не все или не всё? Не все. И в руках этих не всех оказалось оружие уничтожения. В немыслящем мозгу вызрела катастрофа. Вот ошибка людей и Вселенной - немыслящий мозг. А девчонки из огородной бригады боялись головастиков…
Немыслящий мозг весь обращен к самому себе, к своему комфорту, к своему эго - в самом себе замкнутый мозг, слепой, глухой, самодовольный, лишенный сострадания, мозг-потребитель, мозг - паразит, вызревший в болоте социальной вражды и застоя. Следовало быть беспощадным к нему там, где он претендовал на власть с помощью силы и софизмов. Все было додумано до конца, но не все доделано, потому что и сила была у немыслящих, и софизмы их были коварны: один раз живем - будем развлекаться, все равно умрем - можно и на войне, Христос терпел - и нам велел, после нас - хоть потоп. Они пожирали человеческое время - развлечения, войны, безгласность и бездумность.
И потому, быть может, был упущен шанс… Вся вина на них, на немыслящих. Только перед кем же теперь объявить их вину?
- Я здесь! - выкрикнул Клинцов. Голос ушел без эха, тишина схлопнулась мгновенно, как схлопнулась тьма, едва Клинцов выключил фонарик.
Беспокойство его все усиливалось и наконец достигло предела: он окончательно понял, что не дождется ч у ж о г о, если останется здесь, что надо идти, надо искать, иначе будет упущен последний шанс. Он еще раз взглянул вверх, направив луч фонаря в потолочную дыру. И едва не вскрикнул от изумления: на голубовато-белом своде вспыхнула яркая зеленая звезда. Потом, покачав фонариком, Клинцов увидел, что звезда загорается лишь тогда, когда луч света падает на нее под определенным углом, и мгновенно гаснет, как только этот угол меняется. Звезда была, увы, не настоящая. И все-таки, и все-таки звезда - прощальный подарок белой башни…
Ирина, устав от его поцелуев, отодвинулась от него, шлепнула по его бессовестным рукам кукурузным стеблем и сказала, глядя в небо:
- Вон звездочка, голубая с зеленым проблеском. Как она называется?
- Не знаю, - ответил он.
- А вон та, другая, с оранжевым лучиком, которая левее, - как называется?
- Тоже не знаю.
- А я знаю, - засмеялась Ирина. - Первая звездочка зовется Степой, а вторая - Ириной. Так они вечно будут одна возле другой…
Ирина была его первой женой. Она умерла во время родов.
Почему же вспомнилось это? Не потому ли, что он считал себя виновным в смерти Ирины?
…Воздух после полуночи стал прохладным, а земля оставалась теплой до утра…
Клинцов сделал шаг и снова провел лучом по верхнему своду. Звезда вспыхнула оранжевым светом…
Он уже вышел из зала и был в переходе, соединявшем зал с лабиринтом, когда увидел вдруг впереди себя собственную тень - кто-то сильным лучом осветил его сзади, из зала.
- Не оборачивайся! - потребовал голос, который Клинцов сразу же узнал - это был голос ч у ж о г о.
Клинцов остановился и плотнее прижал большой палец к рычажку зажигалки, которую Холланд приспособил в качестве запала к толовой шашке.
- Ты можешь спросить меня о чем-нибудь, - предложил ч у ж о й, - у тебя есть еще несколько секунд.
Клинцов услышал за спиной приближающиеся шаги. Он мог бы обернуться, но не увидел бы ч у ж о г о, потому что его ослепил бы свет мощного фонаря. К тому же, обернувшись, он вынудил бы ч у ж о г о остановиться, а надо было, чтобы он подошел ближе, чтобы он оказался в переходе, чтобы граната взорвалась у его ног.
- Ну, ты ни о чем не хочешь меня спросить? - ч у ж о й остановился шагах в десяти - для Клинцова этого было достаточно. - Твои друзья были любознательнее.
- Кто ты? - спросил Клинцов.
- Никто, - засмеялся ч у ж о й. - Вы все начинаете с одного и того же вопроса.
- Зачем ты нас убиваешь?
- Из сострадания, - ответил ч у ж о й. - То, что вы узнаете позже, будет страшнее и мучительнее смерти.
- Что же это? - спросил Клинцов.
- Ничто! - ответил ч у ж о й и выстрелил.
Падая, Клинцов успел нажать на рычажок зажигалки. Шипящее пламя бикфордова шнура обожгло ему пальцы.
Грохнул взрыв. Проход обрушился многотонной грудой кирпича, завалившей вход в зал и погребшей под собой Клинцова.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Повар Омар умер, не приходя в сознание. Саид заявил, что не станет хоронить отца в башне, где бесчинствует аш-шайтан, что похоронит его на холме рядом с Ахмадом.
- Он требует, чтобы мы его выпустили из башни, - сказал Глебов. - А также просит дать ему одно одеяло, в которое он мог бы завернуть труп отца. Думаю, что ему надо дать также противогаз, плащ и фонарь, - добавил от себя Глебов. - И, конечно же, надо выпустить его из башни.
- Пусть идет, - сказал Холланд. - Спросите, однако, его, - попросил он Глебова, - намерен ли он вернуться. И объясните ему, что выходить опасно.
Глебов переговорил с Саидом.
- Да, он знает об опасности. Да, он вернется, чтоб отомстить аш-шайтану за смерть отца.
- Час от часу не легче, - вздохнул Холланд. - А справится ли с похоронами он один?
Глебов перевел вопрос Холланда. Саид ответил, что справится, что должен похоронить отца сам.
До выхода из штольни Саида, несшего перед собой на руках труп отца, сопроводил Холланд. У завала он выдал Саиду плащ и противогаз, открыл лаз и помог протащить через него завернутое в одеяло тело Омара. Фонарь Саид не взял: снаружи было светло, правда, не так, как обычно в эту пору - по времени солнце находилось почти в зените, - а так, будто уже наступил хмурый вечер. Холланд не знал, насколько можно было радоваться этому, но все же это была перемена, а всякая перемена - шаг к чему-то другому, быть может, к лучшему. Холланд не вытерпел и выполз наружу со счетчиком Гейгера. Ему показалось, что счетчик стал вести себя спокойнее. Он вернулся в штольню и закупорил лаз, но не так основательно, чтоб Саид не смог открыть его сам. Поспешил в башню с приятной вестью. Но у собачьей конуры остановился, достал из нее две толовые шашки - по числу имевшихся у него детонаторов. Потом взял еще несколько штук, сообразив, что можно сделать две связки шашек огромной разрушительной силы. Сразу же вставил детонатор в одну из шашек и почувствовал себя увереннее: теперь он был вооружен и встреча с ч у ж и м не грозила обернуться для него безусловной гибелью.
Итак, снаружи кончилась ночь, счетчик Гейгера начал, кажется, успокаиваться, есть оружие против ч у ж о г о - все это обнадеживающие факты. Если к тому же Клинцову удастся его охота на ч у ж о г о - должна удаться, черт возьми! - можно будет вздохнуть с облегчением. Впрочем, по-прежнему остается одна неизвестная величина в обеих частях уравнения, где сумма фактов должна означать величину надежды. Эта неизвестная величина - доза облучения, которую он получил. Если она смертельна, то его личная надежда при любых положительных фактах останется равной нулю. Пока он чувствует себя сносно, хотя уже есть признаки того, что настала пора обратиться за помощью или за консультацией к Глебову. Сносно то, что есть. Но что будет?
Надо было похоронить Сенфорда. Холланд понимал, что теперь, когда нет рядом Клинцова, это его забота и что сделать это он должен один. Нельзя было допустить, чтобы все снова лицезрели смерть. Такие удары, нанесенные один за другим, способны подкосить душевные силы даже сильного человека. К тому же все один раз уже пережили смерть Сенфорда, когда Клинцов выкрикнул из лабиринта: "Сенфорд убит!" Выкрикнул и ушел… Почему никому не показался? Боялся, что не устоит перед мольбами жены или, что у самого не хватит потом сил вернуться в эти смрадные крысиные норы?
Странно, но прежде Холланд не ощущал здесь никакого особенного запаха, теперь же все время кажется, что пахнет солдатской казармой, в которой рота только что сняла башмаки. Не от этого ли его тошнит? И не оттого ли, что его тошнит, чудится ему этот запах? Надо пожаловаться Глебову и попросить у него какой-нибудь микстуры. Хорошо бы выпить русской водки, но водки давно нет, и Филиппо теперь вряд ли привезет даже в том случае, если все-таки прилетит…
Холланд миновал поворот к убежищу, пошел прямо - туда, где по его предположениям следовало искать Сенфорда. Он шел с включенным фонарем, лишь краешком сознания опасаясь встречи с ч у ж и м, считая, что ч у ж о й теперь охотится за Клинцовым. О ч у ж о м Холланд думал просто: какой-то малый спятил от страха и теперь палит в любую движущуюся мишень. Он видел таких спятивших парней в джунглях Вьетнама. За ними тоже приходилось охотиться, потому что они палили в любого - и во врага, и в своего. Одного такого малого Холланд лично уложил, получив от него на память пулю в бедро.
Сенфорда Холланд увидел издали и подошел к нему, не замедляя и не ускоряя шага, словно это было привычное дело - подходить к убитым. Осветил лицо Сенфорда, вгляделся в рану на лбу, присвистнул.
- Хорошую же пулю ты поймал, парень! - проговорил он. - Толщиной с майского жука. Для такого маленького лба - такая большая пуля!
Холод уже сковал мышцы Сенфорда, он превратился в неудобную ношу. Пришлось волочить его ногами по земле, пятясь, с перерывами, чтобы осветить путь, не пройти мимо ниши, в которой Холланд решил замуровать Сенфорда.
Все это дело не отняло бы у Холланда много времени, если бы не пришлось перетаскивать к нише и кирпичи, возле которых был убит Сенфорд, - других кирпичей, чтоб замуровать нишу, поблизости не нашлось. Он сделал все хорошо. Кирпичи засыпал сверху глиной, чтоб не осталось щелей, а уже поверх глины выложил из кирпичных осколков крест, имя, фамилию и дату смерти Сенфорда.
- Я не злопамятный, - приговаривал он, занимаясь этой работой. - Ты назвал меня вьетнамским бандитом, Мэттью, но я тебе это прощаю: у тебя был слишком подвижный язык, слова из тебя выскакивали прежде, чем ты успевал подумать. Это простительный грех. Всяких соображений в твоей башке было тьма - и глупых, и умных. Но вообще-то ты был парень ничего. И даже смелый, как оказалось. Только вот насчет Жанны ты ляпнул зря: дескать, пусть на переговоры с ч у ж и м пойдет Жанна. Честное слово, это было не по-мужски. И я мог бы тебе за это действительно, проломить башку, если бы ты настаивал на такой неимоверной глупости. Хорошо, что драки не произошло. Впрочем, тебе и так досталось, твоей бедной башке: ты поймал здоровую пулю, Мэттью. Я даже не знаю, из чего ч у ж о й ее выпустил - прямо калибр зенитного пулемета. Все уже знают, что ты убит. Все тебя жалеют. И мне тебя жаль, Мэттью. Но, может быть, и ты нас еще пожалеешь… Последние слова покоробили его самого: он еще никогда не опускался до такой сентиментальности. Значит, подумал он, в нем уже тоже есть то, что возбуждает мрачные предчувствия. Прежде он никогда не был склонен к рефлексии, к разболтанному самокопанию. И если такое все же случилось с ним, то дело его худо. Нет, надо взять себя в руки, решил он, и думать лишь о вещах простых и очевидных.
- Потери большие, как на войне, - сказал он, осветив могилу Сенфорда перед тем, как уйти. - Так и будем считать: идет война. А война, Мэттью, не такое уже необычное дело, если подумать. Скорее, обычное. Отвратительное, но обычное. И потому я не буду рвать на себе волосы от горя. Мне просто тошно, Мэттью. Извини. Кстати, есть и приятная новость: снаружи рассвело и снизилась радиация. Если бы ты был жив, ты смог бы оценить это. Но тебе все равно. Как и мне, кажется…
"Опять!" - с раздражением подумал Холланд, презирая себя за это соскальзывание к сентиментальности. Соскальзывание и вообще-то раздражает, особенно, когда идешь по узкой тропе среди болота или по мокрому бревну над гниющей и булькающей жижей… Эта бывшая вьетнамская реальность давно стала его навязчивым сном. И вот - снова реальность: теперь соскальзывает его мысль, дух, а это, пожалуй, опаснее. Из болота в конце концов можно выбраться, но можно ли выбраться из бездны? Это соскальзывание - в бездну…
По правде говоря, ему давно уже все равно. С той самой поры, как организация солидарности с вьетнамскими женщинами прислала ему к его пятидесятилетию пачку фотографий, на которых были сняты дети-уроды, родившиеся там, где "поработали" в свое время военные химики, он сам. Он бросил тогда фотографии в камин и долго смотрел, как они, корчась, горели. Вместе с ними корчилась его душа. Он понял тогда, что если до сих пор смерть искала его, то отныне он сам станет искать свою смерть, что он уже начал умирать, что палачи его уже приближаются, а ему все равно, потому что он виновен, сам признал себя таковым.
Холланд вернулся в убежище и был встречен тревожным вопросом:
- А где Ладонщиков? - спросил его Глебов. - Почему он не с вами?
- Но почему он должен быть со мной?! - удивился Холланд.
Оказалось, что вскоре после ухода Холланда и Саида, Ладонщиков стал проситься в штольню, обещал принести воды, клялся, что вернется вместе с Холландом, объяснил свою просьбу тем, что ему необходимо пройтись, размяться, что он устал от неподвижности и безделья, что у него выкручиваются руки и ноги, отчего он сатанеет. Вальтер и Жанна возражали, но Глебов отпустил Ладонщикова, сказав, когда студент ушел:
- Он нуждается не столько в том, чтобы размяться, сколько в том, чтобы мы поверили ему. Он должен доказать нам, что больше не убежит, что он вполне овладел собой, что в нем есть воля, способная подавить инстинктивный страх, исправить изъян психики.
- Черта с два, - ответил Глебову Вальтер. - В лучшем случае - он хитрит: усыпит нашу бдительность, мы поверим ему, он попросится в штольню еще раз и убежит. В худшем случае - он убежит теперь же.
Холланд вернулся без Ладонщикова. Это означало, что прав Вальтер.
- Проклятие! - выругался Холланд. - Но я не Клинцов, я за этим сопляком не побегу. Если ему захотелось умереть, пусть умирает.
Какое-то время все молчали.
- Конечно, - сказал Холланд, - я пойду и проверю, точно ли он сбежал. Возможно, что он сидит у лаза и ждет меня или Саида. Приказываю: никому, черт возьми, не покидать убежище! Я же скоро вернусь.
У лаза Ладонщикова не оказалось. Люк был вставлен иначе, чем это сделал, выпустив наружу Саида, Холланд. В нише недоставало одного противогаза и плаща. Исчезла также канистра, которую Вальтер держал с водой у пульта станции на всякий случай. Из всего этого не трудно было сделать вывод, что Ладонщиков сбежал.
- Все-таки удрал! - произнес вслух Холланд. - Чтоб ему провалиться, сосунку проклятому! - Холланд очень надеялся, что найдет Ладонщикова в штольне и что ему не придется гоняться за ним по барханам, спасать кретина, который не хочет жить. Ему никак не давалось понимание того, почему Ладонщиков, молодой и здоровый парень, не хочет жить. Ведь не гонит же его к гибели страх смерти? Тут - полный абсурд, бессмыслица: бежать от одной смерти к другой. Конечно, есть более мучительная смерть и менее мучительная. Когда нет выбора, когда впереди только смерть, стараются выбрать легкую. Но кто сказал, что в пустыне умереть легче, чем в башне? В полном одиночестве легче, чем в кругу друзей? И кто сказал, что выбор между башней и пустыней - это выбор между мучительной и легкой смертью, а не между жизнью и смертью. Пустыня - верная смерть, башня оставляет человеку надежду. Кретин! Сопляк! Жестокий мальчик, который тонет только ради того, чтобы утонул его спаситель…