- Просто я думаю о другом, Кузьмин. Я думаю о том, как могло случиться, что мировая катастрофа стала возможной. Как могло случиться, что люди накопили столько смертоносного оружия. Разумные люди, как вы заметили. Люди, которые не хотят умирать. Наша цивилизация себя не уважала. Она кичилась своими достижениями, но не уважала себя. И смерти она не боялась, всеобщей смерти: ведь если все вместе - так совсем не страшно, страшно, когда каждый в одиночку. Смерти боится разум - он одинок во Вселенной, он ее око и зеркало, а жизнь не одинока, она ничего не боится. Вы видели, Кузьмин, как разум рвался в космос, чтобы покинуть эту планету. И не успел… У вас остались сигареты? - спросил Глебов.
- Остались. Хотите еще?
- Да, Кузьмин.
- А вам не повредит? На пачке написано, что. курение вредит здоровью.
- Вот! - Глебов взял сигарету. - Написано, что вредит, а люди курят. Почему? Потому, что каждый относится к своей жизни как к личному достоянию: моя жизнь, мое достояние - что хочу, то и делаю. Мы пеклись о том, что человек не должен быть средством для другого человека. А человек сам превращал себя в средство для добывания собственных удовольствий: гублю свое здоровье, но зато балдею! А?! Курю, пью, таскаюсь, валяюсь, обжираюсь, ни о чем не думаю, ловлю кайф! Разве не так? Человек эксплуатировал другого человека, присваивал плоды его труда. Это был великий социальный грех. И мы с ним разделались в нашей стране с помощью социальной революции. Нужна была глубочайшая культурная революция, чтобы разделаться с другим грехом - с неуважением к собственной жизни и разуму. Ведь все равно, кто губит в тебе это - ты сам или кто-то другой. Необходимо было обобществить не только средства производства, но и жизнь, и разум. Всякое посягательство на собственную жизнь и разум должно было квалифицироваться как посягательство на общественное достояние.
- Вы говорите обо всем в прошедшем времени, Владимир Николаевич, - заметил Кузьмин.
- Да? Так мне легче браниться. Машу, как говорится, кулаками после драки.
- И потом, вы рассуждаете так, будто в катастрофе виноваты мы, а не американцы.
- Разве?! - удивился Глебов. - Вы так меня поняли? Но ведь я, Кузьмин, говорил о человечестве, о цивилизации, о жизни, о разуме… Впрочем, я вдруг вспомнил сейчас, чему учила когда-то меня моя бабушка, Елизавета Арсентьевна, древняя старушка. Она говорила: "Умный во всем винит себя, а дурак - соседа". Каково?
- И что вы хотите этим сказать? Что я - дурак?
- Ни в коем случае, Кузьмин! Как вы могли такое подумать?!
- А что же?
- Ведь если произошло то, чего мы не хотели, что мы старались предотвратить, предупредить, остановить, а оно все-таки произошло, значит, мы не все сделали. Не успели все сделать. Надо было быстрее! Быстрее работать, быстрее думать. Больше работать и больше думать. Не давать энтузиазму остыть, а знамени - поблекнуть. Война задержала нас на десять лет, а бюрократия - на сколько? Свободомыслие, справедливость, правда, демократия - все это святыни, выше которых нет. Но бюрократия их опошлила, извратила, иссушила своим скудоумием, замарала цинизмом… Ах, как я ненавижу бюрократов, Кузьмин! Как ненавижу! И о том лишь жалею, умирая, что не задушил ни одного бюрократа!.. Хочу задобрить вас, Кузьмин. Потому что вам предстоит тащить меня на плечах: я совсем ослабел. А вы? Как вы ощущаете свое маленькое щуплое тело, Кузьмин?
- Как ощущает себя… пуля, - ответил Кузьмин.
- Странное сравнение. Сами придумали?
- Сам. И притом - сейчас. Не знаю, почему.
- Можно узнать. Вы долго держали в руке пистолет, когда дежурили у входа. Рука еще помнит, как она сжимала удобную рукоятку. Глаза еще помнят, как блестит пуля. Мы теряли друзей, и вы не раз в вашем воображении расправлялись с ч у ж и м. Вам самому хотелось быть этой пулей - так вы жаждали отомстить. И вот теперь вы сказали об этом. Похоже на правду, Кузьмин?
- Очень похоже. Да, да, так, кажется, и было.
- Вот и ладно. Я помог вам раскрыть тайну вашей мысли, а вы помогите мне дотащиться до убежища. В путь?
- В путь.
У Глебова еще хватило сил дойти до убежища, опираясь на плечо Кузьмина.
- Что? - спросила Жанна, схватив Глебова за руку.
- Ничего, - ответил Глебов, отводя глаза. - Все погибли. Все похоронены там.
- И Клинцов?
- И Клинцов, Жанна. Все.
- Я пойду туда!
- Нет! - теперь Глебов взял Жанну за руку. - Туда нельзя! Там воронка, в которой все перемешалось с кирпичом и глиной. Я забросал эту воронку. Туда нельзя. И потом… ч у ж о й…
- Ч у ж о й не убит? - закричала Жанна. - Боже мой, он не убит!.. Столько жертв - и не убит!..
Никто не знал, чем можно утешить ее, как остановить ее рыдания, от которых у всех надрывалось сердце.
- Это все, - сказал Ладонщиков, когда Жанна приутихла. - Это - конец.
- Заткнись! - заорал на него Кузьмин. - И без тебя тошно!
- Лучше помолчим, - предложил Глебов. - Помолчим - это самое лучшее.
- А я не согласен, - возразил Кузьмин. - Ведь надо что-то делать. Я предлагаю замуровать вход в убежище. Запастись водой и замуровать вход. Невозможно жить с постоянной мыслью, что ч у ж о й снова кого-то убьет.
- Просто невозможно жить, Кузьмин, - снова заговорил Ладонщиков. - Жить невозможно. Невозможно, нет смысла и нет сил. Если мы замуруемся - это совсем конец, это самопогребение: нас не найдут, даже если будут искать.
- Я подумал об этом. Нас найдут по кабелю, который тянется от электростанции.
- Ч у ж о й обрежет кабель.
- Мы услышим тех, кто будет нас искать.
- Не уверен. А можем услышать, но не ответить: все будет зависеть от нашего состояния… К тому же мы не запасемся водой и на десяток дней. Кончится вода - придется разбирать стену. Но останутся ли у нас для этого силы? Ведь продуктов мало. А если и разберем, снова окажемся на мушке у ч у ж о г о, но теперь уже обессиленные. Скоро сядут аккумуляторы - будем жить в кромешной тьме. Разве это не конец? Давайте вместе уйдем отсюда, - предложил Ладонщиков. - Если и погибнем, то на воле. А может быть, увидим людей…
Кузьмин на этот раз не возразил ему. Помолчали.
- Я не смогу пойти с вами, - сказал Глебов. - Я болен. И вообще… Но я вас освобождаю от каких-либо обязанностей по отношению ко мне. Об одном лишь буду вас просить: оставьте мне пистолет, если уйдете. Ваше положение в пустыне будет ничуть не лучше, чем мое здесь. Никто не выиграет, никто не проиграет. Просто каждый сам избирает свою смерть. Словом, вас не должна мучить совесть, что вы оставили меня здесь. Скорее меня станет мучить совесть: ведь вы уйдете на верную смерть, а я не могу вас остановить.
- Хуже всего тому, кто останется один, - сказала Жанна. - Если двое оставляют одного, они предают его. Мы останемся здесь! - заявила она тоном, не допускающим возражений: она имела право на этот тон.
- А если один оставляет всех? - спросил Ладонщиков. - Если я оставлю вас и уйду?
Никто ему не ответил.
- Но я не могу больше! - закричал он вдруг, ударяя кулаками в стену. - Не могу! Не могу! Я сойду с ума! Вы этого хотите? Отпустите меня! Мне лучше умереть, чем сойти с ума! У вас у всех будет возможность покончить с собой, когда придет время. А я, сумасшедший, останусь один в этих катакомбах!.. Вы этого хотите? Да? Ведь я свободен, черт возьми! Свободен! - продолжал он кричать, обращаясь к Жанне. - Как вы не понимаете? Я абсолютно свободен! Нет больше никаких общественных законов. Ненавижу! Хочу убить себя! Не-на-ви-жу-у-у!
Стыдно, - сказала Жанна. - Стыдно слушать тебя. Распустил нюни, как баба! Замолчи! - потребовала она. - Мы - люди! И должны умереть как люди, а не как собаки!
- Но я схожу с ума, - сказал тихо Ладонщиков и заплакал. - Я схожу с ума… Я вижу странные вещи. Я вижу, как мне на жертвенном камне перерезают горло и как моя кровь течет в яму. Я чувствую во рту вкус крови. И мне это сладко, я этого хочу…
- Обыкновенный бред, - сказал Ладонщикову Глебов. - Я ввел вам в вену успокоительное средство, оно с наркотиком. Обыкновенный наркотический бред. Плюньте на это, - посоветовал он. - У вас маленькая фобия. В остальном же ваши нервы крепки, как канаты. С ума вы не сойдете. Но вы, разумеется, правы в том, что вы - свободны. Все свободны, друзья. Было бы нелепо - и жестоко - если бы мы стали навязывать теперь друг другу какие-то правила. Высший закон над нами - наша совесть. Там, где она диктует нам общие принципы, - мы едины, там, где наши принципы не совпадают, - мы разобщены. Давайте с этим согласимся и не будем мучить друг друга.
Саид спросил у Глебова, о чем идет разговор: теперь все говорили по-русски и его слух не улавливал ни единого знакомого слова.
- Мы обсуждаем, надо ли нам оставаться здесь или уходить в пустыню, - ответил Саиду Глебов. Он хотел добавить: "Ведь и тут и там - смерть", но передумал и сказал: - Мы не можем решить, где безопаснее, где надежнее.
- Надо перебраться в штольню, - сказал Саид. - И завалить вход в башню. Это легко сделать - стоит лишь выбить подпоры. Мы должны так сделать, чтобы избавиться от аш-шайтана.
"Боже мой! - подумал Глебов. - Почему же нам раньше не пришло это в голову? Завалить вход в башню и остаться в штольне… Конечно, там не так просторно, там выше радиация, но зато мы были бы избавлены от ч у ж о г о… Надо немедленно объявить! Только бы силы не подвели! - разволновался он. - Только бы силы…"
- Друзья! - сказал он громко. - Саид, с которым я сейчас, как вы слышали, беседовал…
- Кто-то идет! - крикнул вдруг от входа Саид, не дав Глебову договорить. - Кто-то приближается!
Кузьмин бросился к нему.
- Спрячьтесь за контрфорсы! - приказал он остальным. - Я подстрахую Саида!
Шаги были явственно слышны, но они не приближались и не удалялись: казалось, кто-то топчется на одном месте.
- Разминается, что ли? - предположил Кузьмин. Саид его не понял и ничего не ответил.
- Эй, какого дьявола тебе нужно? - крикнул в темноту Кузьмин. Шаги утихли, но никто не отозвался.
- Притаился или ушел? - подумал вслух Кузьмин. - А может быть, вообще почудилось? Как вы думаете, Владимир Николаевич? - обратился он к Глебову.
Глебов не ответил.
- Вы слышите меня, Владимир Николаевич? - спросил Кузьмин. - Почему не отвечаете?
Жанна подошла к Глебову, присела возле него, потормошила за плечо.
- Вы спите? - спросила она. - Что с вами?
Ответом ей был хриплый стон: Глебов был без сознания. Жанна пришла в замешательство: ни она, ни кто-либо другой не знали, как помочь Глебову. Холодный компресс на лоб - это предложил Кузьмин, горячий компресс на сердце - это предложила сама Жанна, ничего не дали: Глебов в себя не приходил.
Через несколько часов он умер. За две-три минуты до кончины он открыл глаза, поднял руку и очертил ею в воздухе круг. Никто не понял, что это означало. Лишь Ладонщиков предположил, что жест Глебова надо понимать так: круг жизни завершен.
- Короче, он сказал: "Я умираю", - добавил Ладонщиков для ясности. - Отчего он умер? От лучевой болезни?
Ни Жанна, ни Кузьмин не ответили ему.
- Я знаю, он умер от лучевой болезни, - заговорил мрачно Ладонщиков, возвратившись к своему ложу. - Теперь моя очередь. Я больше вас всех находился снаружи… Только я не хочу умирать в этой вонючей башне. Здесь невыносимо воняет солдатскими портянками. Здесь противно умирать.
Жанна хотела снова прикрикнуть на него, но Кузьмин остановил ее:
- Пусть говорит, - сказал он ей. - Если ему так легче, пусть говорит.
- Хорошо, - неожиданно легко согласилась Жанна. - Теперь ты наш командир. Подумай о том, где и как похоронить Владимира Николаевича. Если ч у ж о й караулит нас на выходе, то где же хоронить?
- Прекрасно, - продолжал бубнить Ладонщиков. - Теперь он караулит нас на выходе. Кто первым выйдет, того он и уложит. Но сядут аккумуляторы, но кончится вода - и, значит, кому-то придется идти к пульту управления станцией и помпой. Кем же мы пожертвуем? Бесцельно пожертвуем, потому что он не доберется до пульта, ч у ж о й его не пропустит, а идти все-таки надо, потому что другого выхода нет. Вы, конечно же, пошлете меня, потому что мне, как известно, все равно умирать. Так?
- Похоронить Владимира Николаевича придется здесь, - сказал Жанне Кузьмин, не обращая внимания на бубнеж Ладонщикова. - Выроем могилу и похороним. Лезть на рожон не станем - в этом пока нет нужды. Мне тоже думается, что ч у ж о й притаился и ждет.
Кузьмин и Ладонщиков вырыли могилу, опустили в нее тело Глебова и засыпали землей.
Кузьмин сменил у входа Саида. Саид собрал немудреный ужин, потом, когда все поели, снова устроился возле Жанны, сидел неподвижно и молча не то в глубокой задумчивости, не то в дреме.
- Это он охраняет вас, Жанна, - пошутил глупо Ладонщиков. - От меня и от Кузьмина. - И тут же извинился: - Простите, ради бога.
Жанна ничего не сказала. Саид услышал ее имя, произнесенное Ладонщиковым, приоткрыл глаза. Жанна кивнула ему головой. Саид чуть заметно улыбнулся. Он, конечно же, охранял ее, хотя в этом не было никакой нужды. Но у него, вероятно, был свой взгляд на это.
- Опять топчется, - сказал о ч у ж о м Кузьмин. - Я понял, что он делает: он просто ходит взад и вперед, пересекая выход из нашего туннеля. Он уверен, что кто-то из нас выйдет. У него там удобная позиция - такая же, как у нас здесь. Он будет ждать нас там, а мы будем ждать его здесь. Проверим, у кого больше терпения, выдержки. Вода у него, конечно, есть: он может пользоваться нашей помпой. Но есть ли у него еда?
Он ни в чем таком не нуждается, - заговорил Ладонщиков, - ни в воде, ни в еде. Потому что он не тело, а дух, аш-шайтан, злая сила, дьявол, материализовавшееся зло, следствие катастрофы, ее довершающая черное дело воля. И мне думается, что она теперь присутствует всюду, где еще остались живые люди. Она добивает их, довершает начатое, потому что ведь нельзя оставить и дать возродиться ужасному в своей неразумности существу, обожравшемуся и отупевшему от чрезмерной сытости. Виноваты в катастрофе обожравшиеся - я это знаю! Не голодные, нет, а обожравшиеся, в которых разум спит и пузыри пускает. Голодные думают, а сытые гадят, гадят, гадят!.. Но разум Вселенной, если он существует, думает о нас иначе, он думает, что все мы дерьмо, что все мы виноваты, все заслужили погибель, потому что он не разделяет нас на сытых и голодных, он видит род человеческий. А мы - люди и должны видеть иначе. Хотя - зачем? Какой смысл? Нет смысла. И не было никакого смысла…
- Все-таки помолчи, Толик, - попросила Жанна. - Не надо об этом говорить. Тем более, если нет смысла.
- Надо было жить иначе, - продолжал Толик, словно и не слышал просьбы Жанны. - Надо было жить не так, как мы жили. Не зря древние говорили, предупреждали нас: во всем должна быть мера. А мы меры не знали ни в чем. Эпикур говорил, что надо удовлетворять только естественные и только необходимые потребности: человеку нужен чистый воздух, чистая вода, простая пища, простая одежда, крыша над головой и верный друг. И это все. Все! Вот мера: только естественное и только необходимое. Это обеспечит вам здоровую и долгую жизнь, крепкое тело и спокойную душу. И безопасность - потому что рядом с вами ваш верный и надежный друг. Добыть все это совсем не трудно, а потерять почти невозможно, и потому тебе не нужны ни рабы для того, чтобы с их помощью добывать себе блага, ни власть, чтобы эти блага охранять. Кто выходит за пределы меры, тот с неизбежностью становится угнетателем себе подобного. Тот становится преступником и перед собственной природой, и перед людьми. Вот вам и нравственный закон: не выходи за пределы естественного и необходимого. Всякое богатство - кража. Эта формула была произнесена позже. Но истина, в ней заключенная, была известна людям в самом начале истории. Всякое богатство - кража. Обратите внимание на слово "всякое". Богатство - кража и в том случае, если ты потратил слишком много сил и, значит, обокрал свое здоровье; ты нарушил меру и, значит, обокрал свою душу, наплевал на принцип, на себя и на людей. Но ты обокрал и человечество, потому что присвоил себе то, что могло бы послужить многим, и предал человечество, потому что нарушил его закон. Но если ты присвоил богатство, добытое чужими руками, ты обрек человечество на гибель, потому что ты положил начало той цепной реакции, которая приведет к катастрофе. Поэтому я сказал: кто обожрался, кто жил в роскоши, тот был убийцей людей и природы. Нам был дан разум, чтобы это понять, но мы не воспользовались этим знанием. Почему?
- Толик, прервись на минутку, - сказал Кузьмин. - Я послушаю, что происходит в лабиринте.
- Это важнее, верно? Впрочем, пожалуйста! - ответил Ладонщиков и замолчал.
Ч у ж о й продолжал ходить.
- Как будто шакал грызет кость, - сказал о шагах ч у ж о г о Ладонщиков, - как будто точит свои вонючие зубы…
Кузьмину не хотелось, чтобы Ладонщиков принялся развивать эту тему, и поэтому он напомнил ему о прерванном монологе:
- Так почему мы не воспользовались знанием того, что всякое богатство - кража? - спросил он.
- Потому что это было запоздалое знание, - ответил Ладонщиков. - Оно пришло к людям, когда они уже были разделены на богатых и бедных. Ведь знание факта предполагает, что факт уже совершился. Знание - всегда запоздалое. Это с одной стороны. С другой стороны: знание, как и незнание, не является для нашей практической жизни аргументом. Всякий прогноз мы принимаем как аргумент лишь после того, как он подтвердится фактом. В этом - трагедия людей. Кто должен был поднять это знание как знамя борьбы, пребывает в невежестве, огражденном от истин лживой идеологией, лживой политикой, лживой культурой обожравшихся.
- О чем он все время говорит? - спросил у Жанны Саид на ломаном английском языке.
- Он говорит, что богатые погубили мир, - ответила Жанна.
- Это правда, - заговорил Саид на родном языке, забыв, должно быть, о том, что его никто не понимает. - Богатство - это чума, это смерть. Богатый не любит своих детей, потому что ему надо делиться с ними своим богатством. Богатый ненавидит всех людей, потому что его богатства могут достаться им. Когда богатый умирает, он хочет, чтобы вместе с ним умерли все, он всех тащит за собой в могилу, так как боится, что живые завладеют его богатством. Он хочет убить всех людей еще до того, как умрет сам, чтобы они не оказались счастливее его. Богатый человек - это взбесившийся человек. Он - чума, смертельная болезнь.
- Он молится? - спросил у Жанны Ладонщиков.
- Не знаю, - ответила Жанна. - Пусть Владимир Николаевич переведет.
- Что? - тихо спросил, боясь выдать свое удивление, Ладонщиков. - Но ведь Владимира Николаевича нет в живых, Жанна.
- Нет в живых?!
- Ты забыла? - пришел ей на помощь Ладонщиков. - Мне тоже иногда кажется, что все случившееся - только сон. Что сейчас я проснусь - и не станет этой башни, этого лабиринта, этого ада. Но проснуться не удается. Можно погрузиться лишь в еще более страшный сон…
- Да, - тяжело вздохнула Жанна. - Голос Саида меня загипнотизировал, что ли… Я слушала его речь, а видела чистый ручей, бегущий по гладким белым камням. Я была еще у ручья, когда ты спросил меня про молитву Саида…