- Ради чего? - неожиданно для всех спросил Ладонщиков, студент Толя. - Ради чего, мистер Селлвуд?
- Не стыдно? - хотел было остановить его Клинцов. - Как вам не стыдно, Ладонщиков?!
- Не стыдно! И не вам адресован мой вопрос. Я спрашиваю мистера Селлвуда, ради чего мы должны щадить друг друга.
Никогда студент Толя не был так дерзок. Трудно было даже предположить, что он способен на дерзость: большие и сильные физически люди, каким был Ладонщиков, как правило, покладисты и добродушны. Покладистым и добродушным был все это время и Анатолий. И вдруг - такая неожиданность.
- Так ради чего мы должны щадить друг друга? - повторил свой вопрос Ладонщиков. - Не молчите, мистер Селлвуд.
- Ну, хотя бы ради того, - не сразу ответил Селлвуд, - чтобы не наносить друг другу напрасные душевные раны, не выбивать последнюю опору из-под ног ближнего.
- А истина? Как быть с истиной? Или будем врать друг другу ради обманчивого покоя? Ведь это даже не ложь во спасение, а ложь ради временного покоя, потому что истина вот-вот откроется всем.
- А вам она, конечно, уже открылась? - продолжал злиться Клинцов. - Она уже у вас в кармане?
- Да! - вскочил на ноги Анатолий. - В кармане! Вот! - он вынул руку из кармана, разжал ладонь, и все увидели на ней - не сразу поняв, что это - сломанный дозиметр. - Это дозиметр, которому я свернул голову. Но свернул я ее не по невежеству, как вам об этом сказал Николай, а от ужаса, от страха: я увидел, что волосок на шкале ушел за красную риску - он показывал смертельную дозу.
- Дурак, - тихо проговорил Клинцов. - Боже, какой дурак…
- Не надо было, - потянул Ладонщикова за подол рубахи Кузьмин, студент Коля. - Зачем же ты?
Наступила тяжелая и продолжительная пауза.
- Но я больше не мог, - вдруг навзрыд заплакал Анатолий. - Я больше не мог носить это в себе… Это меня убивало… Выше моих сил… Знать такое одному невыносимо… Что же делать? Что теперь делать?..
Медленно, со вздохом поднялся на ноги Селлвуд. Он подошел к Ладонщикову, положил ему руку на плечо и сказал:
- Глупо доверять какому-то дозиметру, который, возможно, давным-давно был испорчен. Мне известна эта система дозиметров, студент. Она крайне ненадежна. Бросьте ваши игрушки в яму и успокойтесь. Это все, что я могу вам посоветовать.
Анатолий, продолжая всхлипывать, сел. Селлвуд возвратился на прежнее место.
Опять наступило молчание. И чем дольше оно продолжалось, тем труднее становилось затеять общий разговор - это все понимали: болтать о пустяках казалось кощунственным, а заговорить о главном никто не решался. Но и молчание становилось все более тягостным.
- Я расскажу вам одну историю, - услышали, наконец, они спасительный голос Селлвуда. - Она имеет какое-то отношение к нам. Это рассказ фантаста, фамилию которого я забыл.
- И черт с ней, с фамилией! - нашел, как выразить свою радость, Сенфорд. - Черт с ней, мистер Селлвуд! Рассказывайте!
- Да, - продолжал Селлвуд, - так вот. Некая экспедиция, человек десять, высадилась на неизвестной планете. Все шло хорошо, но вдруг умер один из членов экспедиции. Причина смерти, как установил врач, - вирус, против которого в лекарственном арсенале землян не оказалось никаких средств борьбы. Хуже того, вскоре выяснилось, что все члены экспедиции уже заражены этим вирусом. И, стало быть, экспедиция обречена на гибель. Между командиром экспедиции и врачом состоялся тайный разговор. Суть этого разговора была в следующем: врач сказал, что он не может создать препарат против вируса, но что одно средство все же есть. Это средство заключается в том, что все члены экспедиции должны поверить врачу и командиру, что такой препарат все же создан. Подчеркиваю: поверить.
- Обман? - вставил свое слово Сенфорд.
- Обман ли? Послушайте, однако, что было дальше. Командир собрал всех членов экспедиции, и врач в течение двух или трех часов рассказывал им о вирусе-убийце и о том, как он синтезировал - причем это со всякими выкладками, формулами и так далее - спасительный препарат. А в заключение сказал приблизительно следующее: "Сначала я не знал, как создать такой препарат. Я даже думал, что создать его невозможно. И тогда мы, я и командир, решили надуть вас, сказать вам, что такой препарат создан, заставить вас поверить в это и этой верой победить вирус. Только верой. Ввести же вам я собирался обыкновенную дистиллированную воду. Но теперь необходимость в обмане, который сыграл бы свою чудодейственную роль, отпала. Я создал настоящий, эффективный препарат, который сейчас и введу вам. Он всех нас спасет!" - так закончил свою речь врач. И ввел всем препарат. Все выжили. Даже командир. Погиб только сам врач: он-то точно знал, что никакого препарата он не создал. Вот и все, вся история.
- О-хо-хо, мистер Селлвуд, зря вы все это рассказали. Ведь вы, в сущности, тоже в некотором роде владели чудодейственным препаратом. Теперь же вы выдали тайну. И никакого препарата у вас больше нет, - заявил Сенфорд. - Вы поступили опрометчиво, мистер Селлвуд. Но, с другой стороны, я не верю, будто внушение или самовнушение способно победить вирус. Тем более это не оружие против радиации.
- Пожалуй, - согласился Селлвуд. - Но что-то в этой истории все-таки, думается мне, есть. Не будем создавать новую веру, но и ту, что есть, разрушать не будем. Вот, по-моему, правильный вывод из рассказанной мною истории.
Заговорил Омар. Никто, кроме Глебова, не знал его языка.
- Что он хочет? - спросил Глебова Клинцов.
Глебов выслушал Омара до конца и перевел:
- Он говорит, что надо отвести помещение для туалета, чтоб все знали, где оно, и провести туда свет. Это все. По-моему, очень разумное предложение.
- Счастливый человек, - вздохнул Сенфорд. - Мы думаем, как говорится, о духовном, а он - о туалете! Счастливое неведение, дитя природы.
После убийства Денизы все перенесли свои постели и вещи к алтарю. Глебов назвал их новое жилище палатой, Сенфорд - бункером. Сюда же перенесли запасы продовольствия и емкости с водой.
Селлвуд расположил свою постель слева от входа за контрфорсом. Рядом с ним устроился Глебов - все-таки врач, все-таки ровесник. Следующий контрфорс отгораживал их от убежища Клинцова и Жанны.
Разошлись на послеобеденный отдых.
- Знаете, я плохо себя чувствую, - признался Селлвуд Глебову. - И не потому что горе… Я умею отличать одно от другого. Я физически плохо себя чувствую.
- Я вас посмотрю, - сказал Глебов. - Вы прилягте, и я вас посмотрю. Физическое недомогание может быть следствием стресса. Это же естественно, мистер Селлвуд.
- Почему вы меня не называете Майклом? - спросил Селлвуд.
- Не знаю. Для русских это всегда сложная задача - называть чужого пожилого человека по имени. У нас этим измеряется дистанция. Если по имени, то никакой дистанции. Тогда вы друг, брат. По имени и отчеству - дальше. Только по фамилии - очень далеко.
- Я - далеко? Очень далеко?
- Нет, не очень. Можно бы по имени и отчеству, но у вас это не принято. Вот какая проблема.
- У русских всегда очень много проблем. Я это знаю. Я слышал: вы идете впереди цивилизованного мира, и для вас каждый шаг вперед - проблема. А мы катимся по старой накатанной дорожке. Так?
- Почти так, - засмеялся Глебов. - Почти так, мистер Селлвуд.
Селлвуд лег. Глебов принес чемоданчик с врачебными инструментами, сел рядом.
- С чего начнем? - спросил он. - С кровяного давления?
- Опять проблема? - засмеялся Селлвуд. - Хорошо, я вам помогу: начинайте с кровяного давления.
Глебов измерил давление несколько раз, с небольшими перерывами.
- И что? Скачет?
- Да, скачет. А вы откуда знаете?
- Я это чувствую, Владимир Николаевич, - произнес он с трудом имя и отчество Глебова. - Но это еще не все, что я чувствую. Я ощущаю во рту постоянный вкус крови - у меня кровоточат десны. Кровь есть еще кое-где. Меня с некоторых пор постоянно подташнивает. И потом - что это за язвочки на слизистых оболочках?
- Все проверим, все объясним, - сказал Глебов. - А сейчас измерим температуру. Во всем должна быть последовательность, мистер Селлвуд. Это очень важно. Нельзя, например, выпить стакан чаю, не поднеся стакан к губам. Верно?
- Очень тонкое наблюдение, - усмехнулся Селлвуд.
- Нельзя также, например, - продолжал Глебов, - научиться плавать, не входя в реку. А кто попробует вырастить колос, не посадив в землю зерно, тот никогда этого колоса не дождется. Верно, мистер Селлвуд?
- Очень! Очень верно! Просто невозможно не позавидовать вашей исключительной наблюдательности.
- Иронизируете?
- Конечно.
- И напрасно. Подобный ряд наблюдений может привести к очень важному открытию. Например, к тому, что мы все виноваты в том, что с нами случилось. Все мы виноваты, мистер Селлвуд. И теперь расплачиваемся за эту вину.
- Ох, Владимир Николаевич. Это опять русская проблема: кто виноват? И этот ответ тоже очень русский: все виноваты. Жертвы тоже виноваты. И это ощущение вины дается им как утешение. Гибель - расплата. Не просто гибель по вине преступников, но гибель как расплата за свою вину. В расплате есть смысл. Смысл снимает отчаяние. Так?
- Можно и так, - согласился Глебов. - Но я хотел сказать о другом. Мы мало делали или почти ничего не делали для того, чтобы предотвратить случившееся. Я не знаю, что случилось на самом деле: взрыв базы, случайная катастрофа, обмен ударами - не знаю. Однако все это можно было предотвратить: надо было лишь уничтожить ядерное оружие. Ведь это очень просто: договориться - и уничтожить. И разумно. И благородно. И славой наше вошло бы в потомство. Но мы не договорились…
- Кто не договорился? Мы? Или наши правительства?
- Наши правительства, мистер Селлвуд, таковы, каковы мы сами. Или, как сказал один великий, у каждого народа такое правительство, какого он заслуживает. Уничтожить ядерное оружие - ведь это так просто!
- Вы так думаете, Владимир Николаевич? Я так не думаю. Вот я хотел уничтожить пистолет после того, как кто-то убил Денизу. Но оказалось, что уничтожить его нельзя, потому что рядом по лабиринту бродит кто-то ч у ж о й. Ч у ж о й - это страх перед другим, в душу которого не заглянешь.
- Ладно, - вздохнул Глебов, вспомнив вдруг о градуснике. - Посмотрим, какая у вас температура. Ого! - произнес он, взглянув на градусник. Кое-что есть, как говорил один мой знакомый. Тридцать восемь и восемь. Это много, мистер Селлвуд. Это много, дорогой Майкл, - впервые назвал Селлвуда по имени Глебов.
- Значит?..
Ничего не значит, - торопливо ответил Глебов. - Будем помнить о последовательности. Только надежно выстроенный ряд может быть основанием для заключения. Последовательно выстроенный ряд симптомов. Итак, покажите ваши десны. И язвочки, конечно, которые, как известно, могут появиться от любого сильного раздражения. - Теперь он говорил, не останавливаясь, не давая Селлвуду слово вставить. Замолчал лишь тогда, когда закончил осмотр.
- И какой же вывод, Владимир Николаевич? - спросил Селлвуд. Надо сделать анализ крови.
- И тогда все будет ясно?
- Ясно? Что ясно? - накинулся на Селлвуда Глебов. - Вы что хотите услышать? Что у вас лучевая болезнь? Так вот я не знаю симптомов лучевой болезни! Я ее никогда не видел! Могу лишь предполагать, опираясь на известную логику. Не более! Лишь предполагать!
- И что же вы предполагаете, Владимир Николаевич?
- Ничего. У вас скачет давление? У кого из нас оно теперь не скачет? Даже у здоровяка Ладонщикова нервы сдали. У вас высокая температура? Она может подняться от любого воспалительного процесса в организме. У вас кровоточат десны? У меня они тоже время от времени кровоточат. О язвочках я уже говорил. Тошнота? Кружится голова? На это тоже есть тысяча причин.
- Но последовательность, Владимир Николаевич, - напомнил Селлвуд.
- Вы могли бы еще и чихать, например. И тогда бы я сказал, что у вас грипп.
- Но ведь я не чихаю.
- Очень жаль. Кстати, - вдруг вспомнил о чем-то Глебов. - А может быть, и некстати… Просто вдруг пришло в голову спросить вас: вы уверены, что дозиметр у студентов был испорчен?
- А вам хочется, чтоб он был исправен?
- Бог с вами, Майкл! И все же, ответьте на мой вопрос.
- Я уже ответил, - сказал Селлвуд.
- В таком случае, и я уже ответил на ваш вопрос, Майкл, - сказал Глебов, поднимаясь с постели Селлвуда. Застегнув свой чемоданчик, он перешел к своей постели и там сел, метрах в пяти от Селлвуда. Селлвуд осветил его фонариком и сказал:
- Вернитесь, я дам вам один совет.
- Полезный? - отозвался Глебов.
- Очень полезный.
Глебов вернулся, склонился над лежащим Селлвудом.
- Давайте ваш совет, - сказал он.
- Присядьте, - попросил Селлвуд. - Уверяю вас, я не буду говорить о болезни. Бог с ней, с болезнью. С нею все ясно: либо я одолею ее, либо она одолеет меня. Но и меня и ее одолеет время. И, стало быть, кому нужна моя борьба с болезнью? Была бы Дениза… - вздохнул Селлвуд. - А так - бессмыслица. Время, Владимир Николаевич, омега и альфа всего сущего, повивальная бабка и гробовщик. А мы, археологи, его жрецы. Потому что во всем, что бы мы ни делали, либо наш восторг перед временем, либо ужас. Мы его апостолы. Мы проповедуем его всемогущество. Мне кажется, что и в боге люди олицетворяют только время.
- Хорошее начало для совета, - сказал Глебов, садясь рядом с Селлвудом. - Я, кажется, даже догадываюсь, что вы мне посоветуете. Вы посоветуете мне во всем положиться на время. Не так ли?
- Не торопитесь, Владимир Николаевич, - Селлвуд похлопал Глебова по руке. - Куда вы торопитесь? Впрочем, я знаю, куда вы торопитесь: осмотрев меня, вы хотите немедленно осмотреть и других. Не делайте этого, не надо. Потому что вы не устоите перед всеми вместе. Вы вынуждены будете дать им ответ. А ответ есть лишь один: лучевая болезнь, против которой у вас нет никакой микстуры.
- Вы обещали не говорить о болезни, Майкл, - напомнил Глебов.
- Правильно! - обрадовался напоминанию Селлвуд. - Черт с ней, с этой болезнью! Не такая уж это важная штука, чтоб о ней думать и говорить. Самая важная штука, Владимир Николаевич, это - время. Напрягите свое воображение и представьте себе хоть на минуту, что здесь было тысячелетия назад, здесь, где мы с вами находимся. Здесь был прекрасный город, кипела жизнь… И не было никакой пустыни, уверяю вас. Там, где теперь унылые барханы, благоухали сады, пели птицы, работали, собирая фрукты, молодые мужчины и молодые женщины. И старики, конечно, - добавил Селлвуд, улыбнувшись. - Всегда были старики. А что творилось на улицах города? Э, Владимир Николаевич, трудно даже вообразить себе, что происходило на улицах: фейерверк лиц, нарядов, шум, гам, смех, толкотня… Мир был молод и весел. Прекрасные дома, дворцы, а в центре города - эта прекрасная башня - зиккурат, чудо и украшение земли, как выразился некогда Варадсин, благочестивый правитель города Ура. Зиккурат состоял из семи башен, поставленных одна на другую.
- Нижняя была черной, а далее следовали белая, пурпурно-красная, синяя, ярко-красная, серебристая и золотая. Так, Майкл?
- Так. Мы находимся в черной, посвященной божествам земли и воды. Верхняя, золотая, была посвящена солнцу. Но однажды, Владимир Николаевич, башня рухнула. Солнце упало на землю и сожгло ее, превратив в безжизненную пустыню, а город - в кучу обломков. Все умерли. Ветер и песок стали властелинами этих просторов. Мертвая пустыня - любимое зрелище времени.
- Мне кажется, что и люди тут постарались, Майкл. Разве не так?
- Так. Люди, обезумевшие перед всемогуществом времени. Разрушается все, созданное тобою, кончается власть, кончается жизнь, кончается мир - чей разум устоит перед этим? Цивилизация накапливает безумие в каждой ячейке своей структуры. Обреченность - интеллектуальное чувство. Чем выше интеллект цивилизации, тем сильнее чувство обреченности. И вот парадокс: безумие порождается разумом.
- Это - не истина, Майкл, - сказал Глебов. - Это лишь образ истины, ее эмоциональное восприятие. Миф. Обезумело не человечество, а лишь часть его. И виной этому не разум. О нет, Майкл! Это заблуждение, будто разум, обращенный в будущее, видит только гибель. Я знаю, что я умру. Временами меня ужасает эта мысль, это знание. Но обреченность, Майкл, не является моим постоянным чувством. Я живу, мыслю, радуюсь, надеюсь и знаю, что я должен умереть, потому что я только волна, несущая энергию через океан жизни. Опора всех наших чувствований в том, что мы умножаем эту энергию. Вот и вся философия. Обреченность, безумие порождаются не знанием об индивидуальной смерти. Это - социальное чувство. Оно принадлежит классу в руках которого богатство, власть и оружие. Награбленное богатство, ускользающая власть и глобальное оружие. Не тактическое, Майкл, не стратегическое, а глобальное. Оружие запугивания и шантажа всего человечества. И вот эта безумная мысль: мы потянем за собою в могилу всех! Но это уже было, Майкл. Мы, археологи, лучше других знаем об этом. Пустыни - эти трупные пятна земли, созданы не временем, а людьми, утратившими разум от жажды власти и богатства. Они добыли эту власть и это богатство. Но золото и власть извлечены из крови и слез. Страшный суд - не для человечества, а для грабителей и узурпаторов. Он грядет. Иначе не может быть. Приговор вынесен давно. Мы читаем строки этого приговора на черепках пятитысячелетней давности. Но человечество - не палач. Самоубийство - вот удел врага, вот казнь, которая должна свершиться. Но мы уже и этого им не желаем. Мы говорим: образумьтесь и живите. Мы умножаем разум, а не безумие. А вы говорите, Майкл…
- Ах, Владимир Николаевич, - вздохнул Селлвуд. - Ведь вы - обыкновенный марксист.
- А это, конечно, большой порок, не так ли?
- Это взгляд лишь с одной стороны, без ощущения объема, полноты истины.
- Боюсь, что мы поссоримся, Майкл, - сказал Глебов. - Но это будет глупо: потому что не время и не место… Кстати, - вспомнил Глебов, - какой совет вы хотели мне дать?
- Совет? Ах, конечно, конечно. Совет… А совет заключается вот в чем, Владимир Николаевич: правдой и неправдой возбуждайте в людях надежду. Безнадежность - краткий путь к безумию. Я так боюсь, что вы увидите наших друзей обезумевшими. Надежда правдой и неправдой! Вот и все.
- Да, - согласился Глебов. - Но вы уже сказали об этом, Майкл: я не забыл ваш рассказ об экспедиции на неведомую планету.
- Спасибо. Но не пытайтесь создать волшебный препарат, Владимир Николаевич. Мы давно разъедены скепсисом и не поверим вам.
- Препарат создавать не буду: у меня уже есть этот препарат.
Селлвуд горько засмеялся.
Пришел студент Коля и сказал Глебову по-русски:
- У Толика истерика. Он бьется головой о стенку, плачет и все время твердит, что он сказал правду. Не могли бы вы, Владимир Николаевич, дать ему что-нибудь успокаивающее?
- Да, конечно, - ответил Глебов. - Сейчас приду.
Ладонщиков успокоился не сразу, хотя действиям Глебова, сделавшего ему укол аминазина, не сопротивлялся. Только бубнил непрестанно:
- Мне это не поможет. Мне теперь ничего не поможет.
- Поможет, поможет, - терпеливо отвечал ему Глебов. - Непременно поможет. У вас такие прекрасные вены. Шланги, а не вены.
После укола Ладонщиков принялся твердить другое:
- Но я действительно видел. Я отлично видел, что ниточка ушла за красную черту. И дозиметр не был испорчен. Это я потом свернул ему голову. Чтоб никто не узнал.