За пластмассовой оболочкой со всех сторон бушевала буря. Вверху, иногда посверкивая, в ней вращались невидимые лопасти винта.
- Это веенвеп, - объяснила сквозь рев Рейчел, перебираясь поближе ко мне. - ВНВП. Вертолет на воздушной подушке.
Бурую пыль пронизали стрелы молний, окрасив ее в багровый цвет.
Гучу фыркнул. Я почувствовал, что машина резко накренилась и пошла вверх. Мы выбрались из пыли, но багряные молнии не возобновились.
Рейчел положила мою ноющую шею и голову к себе на колени, повернув эту последнюю так, что я увидел большую башню, заслонившую нас от лазерных ружей.
Гучу сказал, сверкнув зубами:
- Большой мальчик будет нас заслонять, пока мы не выйдем из пределов досягаемости.
- Индеец жив, черный жив, бледнолицые живы. Хорошо, - изрек его напарник.
Я вяло поглядывал по сторонам. Даже вид моего бедного экзо и лохмотьев мешкостюма не привел меня в бешенство и не вверг в меланхолию. Слишком много было пережито за последний час.
Новейшая конструкция аппарата дисгармонировала с той революционной простотой и бедностью, которые накануне вечером я наблюдал в церкви и на кладбище.
- Если это веенвеп, так почему ты называла его субмариной? - спросил я у Рейчел.
- Потому что он не субмарина, - ответила она, обрабатывая царапины у меня на груди и заклеивая их пластырем. - Немножко тумана в глаза вольным стрелкам.
- И ты никакая не Черная Мадонна, ты - Мария Магдалина, - зевнув, протянул я.
- Заткнись!
На пластмассе возле меня я заметил черный штамп с надписью: "Хоокеантиская Наячер Публикарес". Медленно и с трудом я перевел эту вульгарную латынь: "Тихоокеанская Черная Республика". Так ведь, томно подумал я, революции всегда беднее третьих политических партий, и вынуждены принимать иностранную финансовую и военную помощь.
Тут я лишился сознания, а возможно, просто уснул.
Глава 10. ВЕРХОМ НА СМЕРЧЕ
Слава Техасу, чей воздух несет воскресение нам,
Раз город нас душит,
А книги великих наскучили нам.
Вейчел Линдсей. "Тропа Санта-Фе".
Вновь я проснулся в Мешке, но на этот раз мое пребывание в нем оказалось еще короче. Мама обнимала меня пухлыми руками, прижимая к упругой груди. Раздавалось ритмичное дробное постукивание. Наверное, папа собирал декорации для спектакля. Мне ясно представилось, как он медленно переворачивается в свободном парении, в одной руке держа пластмассовые рейки и гвоздь, а другой нервно сжимая молоток.
Но тут ноздри мне защекотал кислый запах нагретого металла. Неужели папа опять прибегнул к горячей сварке вопреки правилам безопасности, которые Циркумлуна установила для Мешка? Вполне возможно. Папа часто нарушал правила - естественно, всегда ради театра и искусства. Но тогда почему стучит молоток, причем в ритме слишком размеренном для папы?.. Впрочем, зачем задавать вопросы? Мне нигде не больно. И я там, где хочу быть. Не открывай глаз. Спи.
К стуку примешивалось тяжелое папино дыхание. Ритмичные судорожные вздохи. Стало тревожно. Папе не следует так напрягаться. Он умрет. (Среди тайных страхов моего детства одним из мучительных было опасение, что папа скоро умрет - слишком уж он смахивал на скелет. Тогда я еще не разбирался в худяках, жиряках и накачанных.)
Воображаемая сцена переменилась, отодвинулась в прошлое на десять тысяч лет, если не больше. Мы - первобытная семья у себя в уютной пещере. Щекой и подбородком я прижимаюсь к грубому меху медвежьей шкуры, которую носит мама. А хрипло дышит дракон, обнюхивающий снаружи лаз в пещеру. На огне костерка папа кует бронзовый меч. Им он убьет дракона.
Я открыл глаза. Последнее видение было ближе к реальности. Я лежал в пещере на чем-то очень мягком, облегающем неумолимое давление вездесущей силы тяжести. До подбородка меня укрывал мех с очень длинным ворсом.
Прямо напротив, у обнесенного стенками костерка, от которого веяло жаром, сидел индеец. Всякий раз, когда раздавался хриплый вздох, над алой россыпью между стенок поднимались призрачные язычки пламени. Хрипло вздыхали кузнечные меха. Индеец нажимал на них коленом.
На горне лежало плечо моего экзоскелета. Оно багровело в средней своей части - там, где была вмятина. Вмятина выглядела не такой большой, как мне помнилось.
Руки индейца были защищены рукавицами. Он переложил экзокость на наковальню и застучал молоточком, еще больше ее выпрямляя.
Плечо было по-прежнему скреплено с экзоскелетом. Об остальных вмятинах напоминали только радужные пятна на металле. Грудной клетки я не увидел.
Индеец был другой, не тот, который втащил нас в веенвеп. Волосы у него были совсем серебряные, лицо изрезано глубокими морщинами. Укрытые среди них черные глаза следили за мной, пока он продолжал стучать молоточком. Возле него лежали три мои саквояжа. Я им обрадовался.
Плечо перестало багрово светиться. Вмятина исчезла бесследно. Индеец указал на меня молоточком и задумчиво произнес:
- Одно я узнал, Смерть. Без твоей брони ты очень слаб.
Я улыбнулся ему и пошевелил указательным пальцем. Я не думал, что он заметит это движение. Но его глаза скосились. Возможно, моя рука лежала поверх укрывавшей меня бизоньей шкуры.
Позднее я выяснил, что лежал так покойно на трех пуховых перинах, которые в какой-то степени имитировали эффект невесомости. Пух был гагачий, и я благословлял этих побеждающих тяготение птиц, которые настолько лелеют своих птенцов, что устилают для них гнезда пухом, выщипанным из собственной груди.
Я вдруг ощутил жажду и голод. И, словно ощущение это явилось сигналом, в поле моего зрения, улыбаясь, вошли Рейчел-Вейчел и Ла Кукарача, причем рука первой ласково лежала на плече второй. Обе они в багряных отблесках горна выглядели очаровательно. Рейчел была в своем одеянии Черной Мадонны, Ла Кукарача - в огненно-красном платье с поясом и ожерельем из чеканного серебра. Она шла, гордо подняв голову. Рейчел же приходилось нагибаться, чтобы не задевать головой сталактиты.
Рейчел молча откинула бизонью шкуру и занялась осмотром моей израненной груди - там добавляла антисептика, тут заменяла пластырь, а Ла Кукарача, используя уголок горна как плиту, заварила на воде жиденькую овсянку, в которую добавила мои белковые питательные пилюльки.
Пока питательная пища возвращала мне силы, я лениво дивился такому дружелюбию милых девочек. Когда я видел их вместе в последний раз, они дрались из-за меня, точно волк с овцебыком. Теперь - заключили перемирие. Да только что оно сулит мне?
Вошел Эль Торо и встал у моего ложа. На его смуглом лице играла суровая усмешка.
- Как ты себя чувствуешь, товарищ? - спросил он.
- Гораздо лучше, - ответил я.
- Bueno! - сказал он с кивком, подобным удару молотка аукционщика. - Нет, правда очень хорошо. Завтра в Талсе ты начнешь свои труды во имя революции.
- Вряд ли получится так скоро, - сообщил я ему хриплым басом. (Пусть эти плюгавые марксисты не воображают, будто могут мною командовать! Необходимо с самого начала занять твердую позицию.)
- Ваши металлообрабатывающие товарищи достаточно прилично выпрямили мои кости, насколько я могу судить. Но я лично - разумеется, с помощью индейца, который будет держать что нужно и подавать что нужно - должен подсоединить тросики, отрегулировать их натяжение и проверить каждый моторчик, проводок и деталь.
- Вовсе нет. - Эль Торо сделал знак, и в поле моего зрения, позевывая и протирая глаза, появился не кто иной, как профессор Фаннинович. Он стукнулся лбом о сталактит и выругался по-немецки.
- Мы его похитили еще до того, как вытащили вас из бассейна, - с гордостью объяснил Эль Торо. - Это он руководил восстановлением твоего скелета. Он работал всю ночь и всю первую половину дня. Три часа назад мы позволили ему отдохнуть.
- Вынудил меня, ленивый и расхлябанный недочеловек! - рявкнул на него Фаннинович, вставил в правый глаз монокль и, быстро взглянув на угрожающе низкий потолок, выпрямился во весь рост, чтобы удобнее было облить всех нас презрением.
- Извольте понять, - сказал он резко, - что я брезгую всеми вами и вашей невежественной сентиментальной революцией. Когда республика Единственной Звезды, носительница благороднейшего фашизма, схватит вас, что неизбежно, я буду улыбаться вашей каре, надеясь, что она будет жесточайшей. И если казнь, то только после пыток!
- Ну и ну, Фанни, - обиженно произнесла Рейчел. Пропустив ее слова мимо ушей, он нацелил свой злобный взгляд на меня:
- Это относится и к тебе, жалкий скоморох из космических трущоб!
Тут он расслабился, стал пониже ростом и, пожав плечами, добавил с улыбкой:
- Однако я безнадежно влюблен в ваш несравненный экзоскелет. Это мания, навязчивая идея; тут бессильны и самые строгие мои милитаристские принципы и убеждения. Через двенадцать часов ваш экзоскелет будет даже лучше, чем когда вы получили его от русско-американских свиней Циркумлуны.
Тут у меня нашлось бы много сомнений и возражений, но я промолчал. Эль Торо, Лапонька, Рейчел и даже старик-индеец слишком уж сияли самодовольством и слишком гордились своей революционной находчивостью. Как же! Они ведь сумели использовать манию Фанниновича против него самого!
На следующий день, погрузившись в три веенвепа, мы тремя разными маршрутами отправились в Талсу, Оклахома (Техас). Мы летели сквозь низкие тучи среди вспышек молний, ориентируясь с помощью прибора, называемого "радар" - совершенной для меня новинкой, так как в космосе не бывает ни скоплений водяных паров, ни беззвездных ночей.
В прозрачном веенвепе возникало ощущение, будто плывешь по серому океану. В любом случае этот мутный суперсуп с его электрическим перцем был мне совсем не по вкусу. Но мои спутники ему радовались: он препятствует радиосвязи и укрывает от хищных самолетов Единственной Звезды, объяснили они.
Эль Торо сообщил мне отчасти с гордостью, отчасти с завистью, что техасские газетчики прозвали меня Призраком, и что я объявлен врагом республики номер один. Вольные стрелки поклялись прибить мою шкуру к амбарным дверям (надеюсь, это останется несбывшимся желанием!) рядом со шкурами каких-то Бонни и Клайда. Ищут нас с большим рвением, заверил меня Эль Торо. И Хант, и Чейз выкладываются на всю катушку.
- Они намерены сжечь тебя, звездный мальчик, - сказал мне Гучу, поворачиваясь в кресле пилота. - Но не страшись. Смерть в огне несет очищение.
Я с облегчением обнаружил, что Фаннинович летит не с нами - немец являл собой нестерпимую смесь прусского хамства (по отношению ко мне) и первосвященника (по отношению к моему экзоскелету). Однако ни Рейчел, ни Лапоньки с нами тоже не было. Это обстоятельство весьма меня огорчило, и я решил принять незамедлительные меры, если мы протянем хотя бы до посадки.
Время я коротал, беседуя с седоволосым очень сгорбленным мексом по имени Педро Рамирес, который двадцать лет проработал в команде киборгов. Он задрал рубашку и показал мне сморщенные рубцы там, где через вживленные трубочки в его вены и артерии из ошейника поступали транквилизаторы, тонизирующие препараты и ферменты. Далее он потребовал, чтобы я осмотрел своеобразные мозоли в его ушах - память о затычках, которыми они закупоривались ежедневно в течение двух десятилетий. А сам тем временем начал тихонько напевать (мне кажется, сам того не замечая), меняя один монотонный мотив на другой. Мне удалось уловить слова:
Дважды в сутки двенадцать часов подряд
Ошейнички роют, долбят и бурят.
Но когда я попробовал расспросить его о подробностях этой работы, он пришел в возбуждение и расстройство чувств. Впрочем, я без труда успокоил его несколькими взвешенными и вескими фразами.
Мне стало ясно, что киборгизация не требует прямого контроля над нервной системой, а представляет собой просто химическое и гипнотическое воздействие, причем ушные затычки передают как пропагандистские речи, так и команды надсмотрщика-техасца. Или же, пояснил Эль Торо, приказы киборгизированного псевдонадсмотрщика-мекса, которым управляет техасец, держащий таким образом под контролем сразу несколько рабочих команд - вплоть до дюжины.
Мне эта система показалась не только возмутительной, но и чрезмерно усложненной: ведь ту же работу вполне могли бы выполнять машины, а если на то пошло, то и не окиборгизированные рабочие, тонизируемые листьями коки и транквилизируемые марихуаной. Я решил, что техасцы выбрали такую систему лишь потому, что она позволяла не давать мексиканцам образования, а также - и даже в первую очередь - укрепляла убеждение техасцев, будто мексиканцы и другие "дикари" не способны ни к какому образованию.
- И эти жалкие пеоны, Эскель, понятия не имеют, какую. работу выполняют, - подтвердил мою догадку Эль Торо. - Сразу же, едва с них снимают ошейник, они получают гипнотический приказ - полностью забыть не только подробности, но самый характер своего труда.
- Сверхнадежность! - кивнул Гучу. - Вернее, чем вырезать языки и выдавливать глаза. Слепонемой способен жестикулировать, способен нарисовать или даже написать, но никто не может сообщить то, о чем он забыл.
Тут я понял, почему мои вопросы так подействовали на Педро Рамиреса. Тем не менее, произнеся еще несколько успокоительных фраз, я осведомился, доводилось ли ему работать внутри больших нефтевышек.
- В этих - никогда, сеньор Эспектро, - заверил он с дрожью в голосе и судорожно мотнул головой. - Нет, ни единого разочка.
Хотя Педро суеверно назвал меня Призраком, мне показалось, что он все-таки лжет: слишком уж отчаянно он это отрицал. И особенно после монотонных повторений "долбят и бурят". Но дальше его мучить ради удовлетворения праздного любопытства мне не хотелось. Поэтому я еще раз его успокоил, а затем усыпил, обещав, что проснется он, чувствуя себя здоровым и счастливым. Всякий актер, если он чего-то стоит, должен быть недурным гипнотизером.
Полет все продолжался, что было бы неплохо, если бы кто-нибудь усыпил меня. Почему-то применять самогипноз мне не хотелось. С грустью я подумал, как мне не хватает сейчас нежных забот, которыми в пещере меня окружили Рейчел и Ла Кукарача. Я любил их тогда, как двух моих соматерей, как нянюшек, склонившихся над коконом тяготения. Однако теперь, заверил я себя и хлопнул по ребрам моего верного экзо, теперь я люблю их совсем другой любовью! Эта мысль чрезвычайно меня ободрила.
Ребра у меня были новые, из чистого серебра, и весили на килограмм-другой побольше, зато блестели с особым матовым отливом. Их дорогая элегантность чудесно контрастировала с моим боевым шлемом - вмятины на нем были выправлены довольно плохо.
Однако к тому времени, когда мы опустились на центральную площадь мекстауна Талсы, настроение у меня вновь стало таким же хмурым и мрачным, какой оставалась погода. Встреча с любимыми девушками чуть-чуть его улучшила, но оно тут же совсем испортилось, потому что Эль Торо шепнул:
- Помни, camarada, тринадцати известным стукачам перерезали горло или еще как-то гарантировали их молчание, чтобы наше собрание прошло без помех.
Жутковатая цена за представление! В контракте про убийства не было ничего, и я опасался, что провалюсь. До выхода на сцену я все время видел перед собой эти перерезанные глотки, а также злополучную толпу согбенников, которые гибли в Далласе, воспламененные моими призывами. И не шли из ума молнии электрических бичей и лазерные лучи.
Но как только я вышел к публике, мной овладело контролируемое революционное исступление, и я был таким саркастичным и беспощадным, какой может быть только Смерть. Нет, поразительно, как увлекает роль, даже когда она тебе противна.
Еще я опасался, что Фаннинович, так сказать, заминировал мой экзоскелет и он вот-вот взорвется, однако ничего такого не произошло, а функционировал он даже лучше, чем прежде. Какие странные и противоречивые побуждения управляют человеком!
К концу моей речи я пришел в такое неистовство, что хотел сам повести толпу в техастаун Талсы и возглавить его разгром, но этим занялись местные руководители, а мы с Эль Торо и остальными отправились в заброшенное противоатомное убежище, где нам предстояло переночевать, прежде чем продолжить путь в Литтл-Рок, Уичито или в Спрингфилд, в зависимости от обстоятельств.
Я удивился: каким образом атомубежище оказалось заброшенным в мире, перенесшем атомную войну и отнюдь не обретшем равновесия? Однако Эль Торо объяснил, что радиоактивные материалы - большой дефицит, так как они требуются во всех отраслях промышленности, не говоря уж о военной, и их теперь не используют для стратегического оружия. Ну, кто бы стал расходовать дефицитный бензин на молотовские коктейли? Это название, добавил он, тер-, рористы дали своим бомбам в честь какого-то древнего русского деятеля.
Фаннинович надменно подтвердил объяснение Эль Торо, не преминув проклясть мир, который, потеряв Германию, утратил трудолюбие и терпение, необходимые для добывания и обработки бедных урановых руд. При этом он улыбнулся сардонической улыбкой, которая запечатлелась в моей памяти.
Я напомнил, что на преторианцев Остина была потрачена атомная бомбочка.
- Кое-какие тактические штучки сохранились, - ответил Эль Торо. - Музейные экспонаты. Техасцы все свихнутые.
- Про радиоактивный дефицит, Тор, ты дал точные сведения, - заметил Гучу, - но сравнение придумал неправильное. Последний бензин употребили не на то, чтобы куда-нибудь съездить, а на то, чтобы поджарить черного. - Он помолчал. - А может, и беломазого. Кто знает?
Он посадил веенвеп под моросящим дождем. Снаружи я не видел ничего, кроме темноты. Потом Гучу повернулся ко мне и продолжал:
- Истинная причина, почему ни один землянин, кроме кучки свихнутых с манией величия, не рискнет получить новую порцию радиоактивных осадков, очень проста: мы все знаем, что в наших костях еще тикает малая толика смерти, подарочек Больших Ядов Той Войны. И даже ты, мистер Смерть, получаешь свою долю каждые проведенные здесь сутки. Нет, Тор, поговорим прямо. В том-то и беда ваша, эх вы, мексы! Всегда любезны - даже с беломазыми, всегда стараетесь уладить: эдакая смесь мечтаний древних идальго с вашей индейской способностью терпеть все, что вам навязывают, - ваши ошейники, например, - и не наносить ответного удара. Ну, разве иногда ножом в темноте. Нет, мы должны сказать мистеру Смерти всю правду. В том числе назвать истинные причины, почему атомубежища такое табу. Во-первых, многие из них отравлены радиоактивностью куда больше плоскогорий - благодаря грунтовым водам, скверной системе вентиляции, и потому, что наносящий удар низко получает ответный удар тоже низко. Только не трусь, звездный мальчик: какой ни есть в этом убежище кобальт-девяносто, он тикает уже сотню лет. А во-вторых, беломазые верят, будто в них водятся привидения, и трусят, хотя, конечно, вслух про это не говорят.