Никакой генеральный продюсер не заменит вам детского веселья у слепленного снеговика. Никакой выпускающий редактор не подарит вам первый поцелуй вместо вашей любимой. Никакой ответственный за рекламу не проявит трогательную теплоту матери. И никакой составитель эфирной сетки не поможет отыскать груздь в золотом осеннем лесу.
Подумайте об этом! Подумайте и поверьте, что Роман Руденко вовсе не собирался "отбирать у вас все", как пишут в газетах или как вы теперь выводите на своих транспарантах. Смените гнев на спокойствие и живите, умоляю вас!
Я не отбирал у вас даже телевидение. Оно, собственно, никуда и не делось. Появятся новые кумиры, наученные опытом предыдущих, а уж привыкнуть к ним – дело нескольких дней, вы просто не помните себя! Ведь жили вы когда-то без рекламы кошачьего "Вискаса". Смотрели кино без "продукт плейсмента" и мужского стриптиза. И знали, что кроме фасадного благополучия существует реальный человеческий быт…
Я много думал об этом, а особенно в день вручения "ТЭФИ", когда в последний раз любовался архитектурой Доронинского МХАТа. Я много думал об этом, когда потерял любимую из-за мыльного сериала. Я думал об этом, когда ведущие научились шевелить ушами и делать "распальцовку". А начал думать об этом, когда пришел устраиваться на работу в Останкино, где главный режиссер, поцеловав меня в шею, ласково прошептал: "Добро пожаловать на наш голубой экран!" С тех пор я мучительно искал приемлемую тропинку для лучшего выпускника ВГИКа, пока не нашел… Она привела меня в Доронинский МХАТ.
Но если вы все-таки спросите, как бы я поступил, если бы меня вновь вернуть на Тверской бульвар в тот судьбоносный вечер? Если меня вновь вернуть на ту самую лавочку, где я сидел с томиком Гоголя, нащупывая радиопульт потной рукой… Если бы все это вернуть, то как бы я поступил, уже теперь представляя гнев, слезы, отчаянье миллионов и масштабы содеянного, то как бы я поступил в критическую секунду? Нажал бы ту роковую кнопку или не нажал? И я отвечу вам. Нажал бы. Нажал. Нажал бы и на дублирующем радиопульте… Но нажал бы не от ненависти, как вы думаете, а от любви. Нажал бы от прозрения, а не от помутнения рассудка. Нажал бы от доброты, и ни в коем случае не со зла.
С этим я обращаюсь к бывшим хозяевам отечественного эфира и желаю им успехов в следующей жизни. Уверен, что любая жизнь не последняя. Желаю, чтобы в новом облике вы, наконец, обрели себя.
Обращаюсь к той части граждан, у которых мой поступок вызвал не столько гнев, сколько недоумение. Заметьте, как чисто был произведен обвал здания, господа! Ни один кирпич, ни один кусок арматуры не поранил прохожих и не задел ничью автомашину. Этим я хочу подчеркнуть тщательность и адресность подготовленной мною акции. Что лишний раз подтверждает, что я был преисполнен гуманизма, находился в здравой памяти и трезвом уме.
Однако я скорблю о досадных накладках, которые все же несколько омрачили майское действо. Это – потеря нескольких участников чемпионата России по футболу и двух талантливых кинорежиссеров, которые зачем-то пришли поздравлять номинантов "ТЭФИ". Скорблю. Но я не отвечаю за чью-то неразборчивость, господа. Я отвечаю только за свой поступок.
Я приношу свои извинения труппе и администрации Московского Художественного Академического театра им. Горького за то, что лишил театральный коллектив здания. Однако вас, уважаемые администраторы, считаю морально сопричастными. Нечего кому попало сдавать в аренду свой театр!
В заключение я хочу обратиться к тем, кто придет на смену так красиво ушедшим и своими программами заполнит пустующие сетки осиротевшего телевидения. Подумайте, достаточно ли вы профессионально подготовлены и честны? Если не уверены, то лучше не приходите. Иначе майская акция станет традиционной. Успехов вам! Спасибо за внимание".
Глава 6
В ожидании Апокова
Осенний дождь, смывающий остатки летних прелестей, особенно неприятен на Шаболовке, когда смотришь на Шуховскую телебашню. Унылая, арматуристая, неактуальная, она угнетает своим видом в любое время года, но особенно осенью вкупе с опадающей листвой рядом стоящих деревьев, низкими серыми корпусами и убогой проходной. Никто из сотрудников Российского канала толком не знал о функциональной принадлежности этой башни, да и, честно говоря, думать на эту тему никому не хотелось. С тех пор как появилась монстровая, пятисотметровая Останкинская, олицетворением телевидения стала именно она. А шаболовский комплекс выглядел примерно как учебно-тренировочный, или нет, скорее, как утешительный комплекс для престарелых телевизионщиков.
Однако в последние годы весь состав Российского канала вместе с руководством переехал именно на Шаболовку, что, по слухам, предвещало его неминуемую кончину. Дело в том, что, по всеобщему убеждению, никто, работая на Шаболовке, никогда не добивался успехов и не сделал никакой карьеры. Поэтому решение генерального директора Российского канала Александра Апокова о таком переезде вызвало всеобщую тоску, а значительная часть молодых специалистов потихоньку стала подыскивать себе работу в других местах. По устойчивым слухам, люди на Шаболовке чахли, заболевали дурными болезнями, компьютерные сети подхватывали вирус, и так далее. Но самым неприятным из того, что рассказывали про Шаболовку, было постоянное исчезновение на ее территории людей. И действительно, количество разовых пропусков, выдаваемых на входе, всегда превышало количество пропусков, сданных на выходе. После чего сотрудники режимного отдела долго бродили ночами по шаболовским студиям и сырым подвалам, ломая голову, куда же подевались актеры после кастинга или часть массовки из желающих поприсутствовать на телеигре.
Существует версия, что до основания шаболовского комплекса, на этом месте будто бы находилось старое кладбище, заложенное еще при Иване Грозном. И не просто кладбище, а кладбище, на которое свозили тех, кто при жизни был уличен в богохульстве или колдовстве. Так это было или не так, однако до сих пор шаболовским режиссерам, оставшимся монтировать в ночную смену, мерещились странные видения и слышались необъяснимые звуки. И это, конечно же, сказывалось на результатах работ, будь то видеоролик или эфирная кассета с передачей. Почти всегда на таких материалах проскакивала какая-нибудь чертовщинка, которая не замечалась во время ночного монтажа. Это мог быть и безумный блеск в глазах героини, рекламирующей прокладки. Или странная тень возникала в кадре во время детской передачи и пугала ребятишек. А иногда ведущий новостей вдруг цепенел и начинал нести такую ахинею, что редакторам потом приходилось публично извиняться и опровергать сказанное. "Ты где это взял? Откуда ты это вычитал, дурак?! – происходил разбор полетов на редакторском ковре. – Ты понимаешь, что из-за тебя теперь в Красноярском крае никто голосовать не пойдет?" – "Ничего не понимаю, Геннадий Борисович, – лепетал ошарашенный телеведущий, – какой-то бес попутал. Вижу на бумаге одно, а язык не слушается и несет совсем другое. Я еще когда в студию направлялся, недоброе почувствовал. Уборщица мне какая-то странная в коридоре попалась. Ты, говорит, касатик, на бумагу не смотри, а себе доверяй. Язык твой золотой, а бумага – целлюлоза". "Да? А про мозги она тебе ничего не говорила?" – возмущался редактор. "Про мозги нет, – отвечал телеведущий, – постучала шваброй и исчезла за углом".
Вот такие казусы частенько случались на Шаболовке. И тем не менее генеральный директор канала Александр Апоков решил обосноваться именно там и за какой-нибудь месяц отгрохал себе достойные апартаменты на третьем этаже. Туда же переехал и весь его административный штат. Туда же слетелись и все его "сторожевые": кто поближе, кто подальше от кабинета начальника. Туда же сегодня направлялся и Сергей Садовников. Направлялся от безысходности и по просьбе своего друга, направлялся, чтобы "сотрудничать с ними, несмотря ни на что".
Садовников все-таки решил, что не будет встречаться ни с Ольгой Румянцевой, ни с Галиной Иквиной, и ни с какой другой редакторшей из апоковского департамента. После вчерашнего строптивого поведения, о котором знал теперь, конечно же, весь этаж, такая встреча была бы бесполезной. Он представил, каких красок могла добавить Румянцева к его, Садовникова, портрету, и решил, что выйдет только на самого Апокова или не будет разговаривать вообще ни с кем. Александр Завенович хоть и выслушивал жалобы от "сторожевых" десятками в день, но до конца не верил ни одной из них, как и никому вообще, что в данном случае Садовникову было на руку. Теперь надо подумать, как добраться до Апокова в обход всех редакторш, поговорить с ним с глазу на глаз и по-своему разъяснить вчерашний диалог относительно рок-оперы.
Выйти на генерального, конечно, становилось труднее с каждой неделей, особенно такому опальному типу, как Садовников. Однако на этот раз Сергей чувствовал, что Апокову он нужен. Чувствовал, что Александр Завенович его все-таки примет после серии унижений и отказов. Кстати, заодно и проверит, насколько Садовников стал "лояльнее". А это как раз и проверяется с помощью унижений.
Сергей дошел до нужного корпуса, поднялся на третий административный этаж, встал в тупик, где можно было курить, не особо привлекая внимание, и с интересом начал наблюдать за "обитателями" коридора, который был хоть и длинный, но прямой, и простреливался хорошо.
Судя по тому, что весь персонал дефилировал довольно беззаботно, Апокова у себя еще не было. Сергей знал его расписание, но сейчас опыт подсказывал: придется подождать. Хотя "сторожевые" бегали туда-сюда с прежней скоростью, на их лицах не было того подобострастно-напряженного выражения, которое всегда появляется, если поблизости находился шеф. Оставалось только курить да наблюдать за редакторшами. Сергей сразу отметил, что накопилось их много. А это означало одно – у Апокова дела идут хорошо.
Понятие "апоковские сторожевые" существовало в обиходе работников канала уже давно. Вообще "сторожевые" – это слой или, может быть, правильнее, класс, который определялся вокруг больших начальников любых предприятий. Это люди, проверенные временем, люди разводящие, отводящие, принимающие на себя ответственность, если надо, и подвергающиеся наказанию в случае чего. Но основной обязанностью этих людей являлось ограждать руководителя от нежелательных контактов и представлять своего шефа в чистоте и на высоте вне зависимости от того, что этот шеф напортачил.
В отличие от обычных "сторожевых", телевизионные "сторожевые" отличались значительно большей злостью вследствие специфики дела и размытой ответственности. Это были лица на сто процентов женского пола (имеется в виду именно пол, а не сексуальная ориентация) и вырастали, как правило, из услужливых и преданных секретарш. Образование тут никакого значения не имело. Ценилось умение с улыбкой принимать похлопывания по попке и печатать на компьютере. Отыгрываться за унижения "сторожевые" начинали уже в зрелом возрасте, когда становились редакторшами, в должности, которое дается на телевидении исключительно за выслугу лет. "Сторожевые" редко выходили замуж, поскольку в обычной жизни вели себя не совсем адекватно. (По этому поводу Руденко все обещал написать трактат "О влиянии эфирного электромагнитного излучения на поведение телевизионщиц"). Они очень быстро бегали и быстро говорили. И у каждой из них был накоплен набор специальных аргументов-фраз, позволявший наглухо прикрыть свою сущность, причем так, что ни один гад не смог бы проверить, стоит ли за этими фразами какое-нибудь образование или не стоит. Фразы эти были примерно следующего содержания: "Я на телевидении двадцать лет! А вы сколько?", "Вы поймите, телевидение – это особое искусство! Мало его понимать, его нужно чувствовать!", "Я лично не читала ваших реприз, но давала Гале Иквиной. Галя мне сказала, что она не смеялась", "Я бы показала вам, как надо снимать, но не могу же я разорваться на части!" Ну и, конечно, коронная фраза: "Надо же! У меня когда-то давно была точно такая же идея!".
С возрастом телевизионные "сторожевые" худели, а не добрели, в отличие от большинства отечественных женщин, и скорость передвижения у них год от года возрастала. Благо двухсотметровые пролеты останкинских корпусов, где начинали все, весьма способствовали поддержанию спортивной формы. Пролеты эти были вполне сравнимы с угодьями легкоатлетических или конных манежей, так что у любого случайного посетителя закрадывалось подозрение: а действительно ли телецентр изначала закладывался как телецентр? Когда редакторши перемещались в более скромные шаболовские корпуса, скорость у них ничуть не уменьшалась, но увеличивалась маневренность и цикличность, и внешнее ощущение занятости редакторш только росло.
Садовников на минуту подумал об Останкино и представил, как выглядел бы конный корпус редакторского телевизионного состава. Наверное, так: на породистых скакунах, с папками, плетками и косметичками за голенищами. Представил, насколько легче редакторшам стало бы уходить от назойливых авторов и режиссеров. "Но-о, Яхонт! Но-о!" "Цок-цок-цок!" "Галина Васильевна! Постойте! Вы читали мои репризы?" – кричит вслед выдыхающийся автор. "Нет, не читала. Но давала Румянцевой. Оля сказала мне, что она не смеялась", – отвечает Галина Васильевна свысока и не оборачиваясь. "Когда следующий вариант принести?" – взывает отстающий автор. "Так вы разве еще не принесли? Когда-когда… Вчера! Но-о!"
"Да-а. Авторам стало бы труднее" – вздохнул Садовников.
Действительно, любой посетивший телецентр мог наблюдать следующую картину: бежит редакторша, за ней какой-нибудь непризнанный гений, жаждущий славы на телевидении, он что-то пытается объяснить ей и протягивает сценарий либо кассету. Редакторша, не оборачиваясь, отвечает на ходу и увеличивает скорость. Один поворот. Второй. Третий. Четвертый… Все зависит от того, как быстро автор догадается, что они бегут по кругу, и только после этого, все поняв, отстает. Если же автор недостаточно внимательный, или нет, если он упорный, если он не выпивает и не курит, если он с детства занимается спортом и решил во что бы то ни стало довести свое дело до конца, то тогда первая "сторожевая", за которой он бегал, перенаправляет его к другой, бегущей навстречу, и забег продолжается, но уже в другом направлении и с другим лидером.
Быстро двигаться и отвечать на вопросы не оборачиваясь редакторши учатся, как правило, у своего шефа. Именно так когда-то бегал и сам Апоков, когда был молод. Ну а теперь, находясь в уважительном возрасте и высоком положении, развел такое количество замещавших его женщин, что мог до конца жизни не отвечать ни на какие вопросы и не двигаться. А запершись на весь день у себя в кабинете, задумчиво рассматривать скабрезные фотографии и перечитывать доносы. Да. Теперь все. Теперь "сторожевые" защищают его в несколько слоев. И во имя него совершают многокилометровые кроссы. Сначала в Останкино, а теперь на Шаболовке, где пролеты, правда, хоть и покороче, но значительно загадочней и страшней.
Как уже было сказано, ни одной из своих "сторожевых" Александр Апоков не доверял. И чтобы отвести опасное внимание от своей персоны, время от времени устраивал среди редакторш профилактические ротации: менял рабочими местами, должностями и зарплатами, после чего в стане "сторожевых" глотался валидол и лились слезы. Но, как бы то ни было, странная вещь: проклинался не сам Апоков, а "эта дура, которая меня подсидела". Вот насколько непогрешим был Александр Завенович даже в мыслях своих подчиненных. И совсем понятно, что о нем могли говорить вслух: "мудрый", "справедливый" и "очень-очень занятой".
Последствия от ротаций были понятно какими: редакторши с утроенными усилиями интриговали и "стучали" одна на другую. Однако при появлении на горизонте новых личностей объединялись как одна и давали такой отпор любой "сволочи", желающей утвердиться на "помеченной" территории, что сам Апоков удивлялся возможностям "спецподразделения", которое создал. Гордился, конечно, своим творением, но иногда и сам побаивался его.
Говорят, как-то раз "апоковские сторожевые" зацарапали двоюродную сестру самого гендиректора, которая приехала из Еревана и по простоте душевной решила напрямую, без ритуалов навестить братца на работе. Ждали последствий. Но все обошлось без разносов и увольнений. Апокову такая боеготовность даже понравилась, несмотря на родственные чувства. И он поблагодарил всех, кто принимал участие в женской разборке. Александр Завенович показал всем, что он выше блата и родственных привязанностей. "Дело превыше всего!" – такой прозвучал лозунг.
Руденко, отправляя Садовникова на Шаболовку, прекрасно об этом все знал и пытался всучить Садовникову дымовую шашку на тот случай, если нужно будет выкурить редакторш из приемной и прорваться к гендиректору. Но Сергей отказался, вспомнив, как один режиссер не сумел испугать их даже крысой и до конца дней своих был "вытурен" с Шаболовки и не принят потом ни на один канал. Поэтому сейчас Сергей решил положиться на волю случая. Он стоял и курил в тупике, вспоминая эпизоды из истории, и думал, как будет действовать, когда в коридоре появится шеф.
Стравливание "сторожевых" было не только необходимым, но и любимым развлечением Александра Завеновича. И делать это он предпочитал во время празднеств, которые все встречали с большим напряжением. А происходили эти празднества, например, дни рождения, обычно так. К началу банкета генеральный обычно опаздывал. И битый час народ думал, пить без него или не пить. Решались не пить. Затем под всеобщие аплодисменты появлялся Апоков, и все редакторши, опережая административную мелочь, ту же бросались к нему. (До самого именинника, естественно, дела никому не было). Подбегали, клали головы на покатые плечи и гладили по очереди грудку, после чего позабытый именинник откуда-то издалека дрожащим голосом проговаривал: "Ну вот, теперь можно и начинать! Все собрались". Однако Апоков, вдруг что-то вспомнив, быстро уходил, оставляя собравшихся в недоумении и с поднятыми бокалами. Проходило полчаса. В течение этого времени опять поднимался вопрос: "Пить или не пить?" Опять решались не пить. Затем приходил. "Сторожевые" снова подбегали к нему и гладили грудку. После чего Апоков с важным видом доставал мобильный, удалялся в ближайшую комнату, чтобы провести важный разговор по телефону. И только с третьего появления брал рюмку и произносил тост. Картина празднеств повторялась, потому как Апокову лень было менять сценарий. Все равно самое интересное – в развязке. Кто же станет фавориткой главного на этот раз? Галя Иквина или Таня Вранович? Катя Гендель или Оля Румянцева? Аня Кривошеина или Наташа Грох?