- Не знаю, - смутился я, - вряд ли… И вот еще что, - наверное, уже зря, но все же говорил я, - у меня просьба… Ни слова никому, что это я нашел… - прижал я палец к губам. - И Марфе Петровне тоже ни слова…
- Это почему ж?
- Настоящее добро, - наконец-то сообразил я, как выкрутиться, - настоящее добро делается тайно…
- О!.. - то ли восхищенно, то ли издевательски проговорил доктор. - Да вы философ, Зимин… Не ожидал… Не бойтесь, не скажу…
Пожав мне руку, он нахлобучил шляпу на лысеющую голову и толкнул дверь. А я, опустившись на диван, почувствовал, как независимо от воли слипаются мои глаза.
Я делаю ход конем
И приснилась мне Сонечка, зело прелестная, в белом платьице подвенечном, с развевающейся фатой, она то ли летела, то ли бежала ко мне, скрываясь в пушистой вате облаков и являясь снова. Я сидел на диване в своей комнате и сквозь раскрытое окно наблюдал ее чýдное шествие по небесам. Мне хотелось подняться, мне хотелось вылететь на простор, мне хотелось воспарить навстречу милой моей, но тело было будто свинцовое, и, как ни пытался я, не мог шевельнуть и рукой.
- Сонечка… Сонечка… - хотел я позвать ее, но и губы мои не двигались.
А Сонечка наконец-то вылетела из облаков и начала спускаться вниз, словно по невидимым ступенькам шагала. С каждым шагом она была все ближе и вскоре уже подходила к моему окну. Открыв шире раму, Сонечка заглянула в комнату. Сильный ветер развевал ее фату, теребил волосы.
- Костенька, - произнесла она, обводя взглядом мое жилище.
- Я здесь, Сонечка, - безмолвно шептал я.
- Костя… - не видела она меня. - Где ты?
Но я лишь бессильно раскрывал рот, но я лишь страдал от невозможности дать ей знак. В последний раз оглядев комнату, Сонечка улыбнулась грустно и, вздохнув, скользнула куда-то в сторону. И только ночь, только бездонное звездное небо, только бездушный лик луны видел я и, не в силах перенести одиночества, заплакал и… проснулся. Я обнаружил себя действительно сидящим на диване с глазами влажными от слез. Окно оказалось открытым, хотя я наверное помнил, что затворял его. И луну, и бездонное звездное небо видели мои глаза в проеме рам точно такими же, как во сне. И ветер гудел в проводах, колебал открытую раму… И все это - и сон, и небо, тоскливая луна и хищно воющий ветер - родило во мне такую тоску, какой я не испытывал еще никогда в жизни. И поразительно ясно я понял вдруг, что меня не было на земле прежде и не будет потом и что кусочек времени, отпущенный мне на этом свете, который зову я жизнью, умопомрачительно мал, так мал, что я и сам не могу того представить, и смерть моя близка, стоит где-то рядом с косой в костлявых руках. И стало мне страшно, дядюшка, и захотелось прижаться к живому, теплому и родному… О, Сонечка, как я любил тебя в тот миг, как боготворил, как хотел слиться с тобой, как хотел родиться вновь в нашем ребенке. Но проклятый папаша твой тут же вспоминался мне, и суровые слова его: "Не быть тому…" - звучали в ушах и заставляли меня дрожать от ярости. В один из таких моментов, не умея больше терпеть, начал я вымещать злость на несчастном диване, колотя по нему кулаками. Что-то твердое попалось мне под руку и, прекратив избиение мебели, стал шарить я в темноте ладонью, ощупывая маслянистые колбасы и холодящие кожу кругляки банок с икрой. Моя авантюра вспомнилась мне, и дерзкая мысль пришла в голову. "Ох, Антоний Петрович, ох, и наколю же я вас, ох и разыграю… Вы у меня попомните Костю Зимина…" В нетерпеливом раже поднялся я с дивана, достал из шкафа рюкзак, напихал туда всякой всячины, а сверху сунул колбасную палку, нарочно не затолкав ее полностью внутрь, так что смуглокожий носик торчал из-под брезента, словно носик любопытной таксы. Когда все было готово, взглянул я в окно и, увидев, что темень уже рассеялась и солнце вот-вот покажется из-за леса, закинул рюкзак за спину и вышел в прохладное утро. Я шел по тишайшей улице, по скрипящему деревянному тротуару, еще влажному от росы, я шел по едва рожденному дню, еще не залапанному грязными руками и не оскверненному грубой болтовней. Я был, как канатоходец перед выступлением, как испытатель перед полетом, как мальчик перед первой встречей с любимой девочкой. Я волновался, но решимость моя была настолько сильна, что о пути назад я не хотел и помыслить, и потому тело мое, несмотря на нервное подрагивание, было крепко и покладисто. Сонные, со слипшимися глазами дома плыли сбоку. Солнце золотило влажные крыши. Я шел, будто праздный дачник, руки в карманах, губы трубочкой, легкомысленный посвист будил дремавших собак. Но в мыслях моих легкости не было, мысли были упруги и холодны, и, словно Штирлиц, словно Максим Максимыч Исаев, глядя себе под ноги, я видел все далеко вокруг. Я видел, как шевелилась занавеска в окне соседнего дома, и пухлое лицо бабы прижималось к стеклу - куда это прется учитель в такую рань? Я видел, как ковылял вразвалку от крыльца к уборной дед Мохов, и слышал, как отчаянно жужжала муха, запутавшаяся в его бороде. Я видел… как далеко впереди, там, где блестел перламутровыми стеклами "Универсам", в сопровождении двух белых боксеров переходил улицу тот, кто был нужен мне. Антоний Петрович, посмотрим, что скажете вы? Посмотрим, как напугает вас смуглокожий носик любопытной таксы! Вскоре уже подходил я к березовой рощице, шумящей превесело юной листвой. Еще издали разглядел я Антония Петровича, сидящего на сбитой вчера мною ветке, глядящего сосредоточенно на адидасовские кроссовки свои, думающего тоскливую мысль. "О чем задумался, детина?" - хотел я ласково спросить. И я спросил, но только не ласково и прямо, а как бы пóходя, из праздного интереса:
- Здравствуйте, Антоний Петрович… Собачек выгуливаете?
Реакция его понравилась мне. Не зря, кажется, прошел вчерашний спектакль. Антоний Петрович, увидев меня, поднялся даже, и легкий восточный полупоклон обозначился в его позе.
- Здравствуйте, Костя.
Но тут же, наверное, вспомнив о своем сане, опять напустил на себя важный вид. Собаки его, белошерстные Рэм и Сэм, тоже занервничали и, вытянув шеи и наклонив головы, исподлобья рассматривали меня. Когда же хозяин сказал: "Здравствуйте, Костя", - они кивком тупорылых морд тоже поздоровались со мной. Но стоило Антонию Петровичу взять себя в руки, как короткохвостые твари тут же потеряли ко мне всякий интерес и снова начали задирать ноги у белоснежных берез. Похлопав себя по карманам, словно бы что-то ищу, взглянул я на Сонечкиного папу.
- Извините, Антоний Петрович, не найдется ли у вас спичек? Позабыл… Неохота возвращаться…
На лице Антония Петровича явилась подобострастная улыбка:
- Спички? Пожалуйста… А может, и закурить? Посидели бы, подымили. Вот "Филиппок"… А? - В руке Антония Петровича возникла знакомая мне пачка "Филип-Морриса".
- Нет, нет, - отмахнулся я, - курить не буду, но посидеть можно…
Я стянул рюкзак и поставил его пред очами Антония Петровича, так что колбаска смотрела прямо в лицо Сонечкиному папе.
- Утро-то какое, - сказал я, усаживаясь, - птички поют…
- Да, - произнес напряженно мой собеседник, - славненькое утречко…
Взгляд Антония Петровича был направлен куда-то вдаль и совсем не интересовался моим рюкзаком. Верно, вконец одолели мужика заботы. Я уж теряться стал, не зная, что делать дальше.
- Значит, гуляете…
- Гуляю… - Антоний Петрович едва заметно скривил рот, видно, усмехаясь моим речам.
Эта его замаскированная улыбка совершенно выбила меня из колеи. Теперь я уже положительно не знал, как дальше себя вести, и, словно двоечник у доски, тупо молчал, вытирая со лба нервный пот. Но тут четвероногие наши друзья, короткошерстные Рэм и Сэм, совершенно неожиданно пришли мне на помощь, Неизвестно почему именно в тот миг ощутили они сладкий дух колбасы и в одну секунду, будто договорившись, кинулись к рюкзаку и, если бы я хоть чуточку зазевался, вцепились бы в колбасный носик. Но я был настороже. Аки вепрь, метнулся я к своему богатству.
- Цыть! Цыть! Проклятые! Кому говорю!
Но псам, наверное, до ужаса хотелось колбаски, и, остановив свой прекрасный бег, они тем не менее все равно надвигались на меня, с рыком, медленно, но неудержимо, как бандиты, замыслившие грабеж.
- Антоний Петрович! - почувствовал я неумолимую звериную рьяность. - Да отгоните же их! Сонечкин папа пришел мне на помощь.
- Фу! - произнес властно и коротко, подняв над головой арапник.
Псы тотчас замерли.
- Что это с ними? - не понял Антоний Петрович.
- Да вот захотели меня завтрака лишить, - доходчиво разъяснил я ему ситуацию, указав на торчащую из рюкзака колбасную палку. - Мясо почуяли, оглоеды…
После этих слов, дядюшка, я затих, ожидая звуковой реакции. Но ни криков, ни вздохов не услышал я, и, уже начиная расстраиваться, обернулся к Антонию Петровичу и обомлел: Сонечкин папа, белый, как лист бумаги, на котором написаны эти слова, закрыв глаза, покачивался, словно шест на ветру.
- Она… Она… - шептали посиневшие губы. - Откуда?
Признаюсь, дядюшка, не ожидал я подобного пассажа. Что-что, но только не обморок предполагал я и нашатыря с собою не прихватил. Единственное, чем мог я помочь Сонечкину папе, это взять его под мышки, усадить на зеленую травушку и помахать на безжизненное лицо козырьком старой кепки. Я старался, и от стараний моих Антоний Петрович вскоре опомнился, пот выступил на щеках, румянец проклюнулся. Когда же несчастный наконец открыл глаза, спросил я сочувственно:
- Что с вами? Может, "Скорую" вызвать?
- Нет, Костя, не надо, - шевельнул он рукой, - пустяки… От бессонницы… Сплю плохо… - Так говорил Сонечкин папа, а сам, я видел, давил косяка на колбаску и кадыком неутомимо работал, в истоме заглатывая слюну. - По пять шестьдесят… - сладострастно прошептал Антоний Петрович, не удержавшись, чтоб не потрогать дефицит. - Сырокопченая… Нда… Простите, а где вы ее брали?
- Купил-то? - напрягся я, почувствовав, что наступает решающий момент операции. - Да я не покупал. Мне дяхан прислал…
- Кто? Кто? - переспросил Антоний Петрович.
- Дядька… Он у меня в Москве, в Госснабе работает. Вот и шлет понемножку. То колбаски, то икорки, то еще чего-нибудь. Один я у него племянник-то, своих детей нет, вот и балует меня…
Антоний Петрович выпятил губы, покрутил головой и снова покачнулся, закатывая глаза. Но я удержал его и, с новой силой принявшись обмахивать кепкой, продолжил:
- Зовет меня к себе, один он в квартире-то, живи, говорит, пропишу, чего мне одному в трех комнатах делать. Женись, говорит, внучат, говорит, хочу…
Так фантазировал я, а сам время от времени ловил глазами взгляд помутневших от обморока зрачков Сонечкиного папы. Когда же увидел на щеках его слезы, умолк, понимая, что дело сделано и пора остановиться.
- До свидания, Антоний Петрович, - поднялся я. - Пойду…
- До свидания, Костенька, - трепетно выговорил Сонечкин папа, и я понял, что на светофоре моей любви загорелся зеленый свет.
Знакомьтесь: Любопытнов…
Проследив, как ушагал Сонечкин папа по безлюдной дороге, я свернул в проулок и задами вернулся в избу. Я чувствовал себя таким усталым, будто бы в одиночку разгрузил вагон с песком. А я ведь, дядюшка, всего лишь прогулялся да поболтал о том о сем с Антонием Петровичем. Вот что значит нервы… Войдя в дом, я ощутил, что буквально валюсь с ног от изнеможения. Я не стал мучить себя. Каникулы есть каникулы, хочу - сплю, хочу - гуляю, моя воля. Решив так, я зашторил окно, рухнул на диван и, натянув на голову одеяло, тут же уснул. Проспал я, помнится, часов пять, сладко, спокойно, без снов, и почивал бы, наверное, и дальше, если бы не разбудил меня стук в окно. Открыв глаза, я прислушался. За шторой мне не было видно говорящих, но по голосам я узнал их.
- А я говорю, он дома, - утверждала Марфа Петровна.
- Да не может быть, - возражал ей мужчина, в котором с удивлением узнал я завхоза нашей школы Любопытнова. - Он еще с утра куда-то ушел…
- А я говорю, дома, - уже начинала сердиться строптивая старушка моя. - Он точно куда-то ходил… Но после вернулся.
- Вернулся? - Голос Любопытнова был полон изумления.
- И спит. Уже несколько часов дрыхнет…
(Марфа Петровна, наверное, еще не простила мне вчерашней моей беседы с врачом).
- Так я пройду? - вкрадчиво спросил завхоз.
- Пожалуйста, - молвила старушка, - мне-то что?..
- Спасибо, - услышал я голос Любопытнова, и вслед за тем шаткие ступени крыльца заскрипели под его ногами.
Через секунду он должен был войти, и я, чтобы гость не догадался, что слышен был мне разговор, закрыл глаза. Скрипнула дверь, шелохнулась от волны воздуха занавеска, и я ощутил на себе чужой взгляд. Это очень неприятно - притворяться, но делать было нечего, и я лежал, дышал, как младенец, ровно и невинно, расслабив мышцы лица, и только ресницы не подчинялись, подрагивали нервно. А Любопытнов не торопился будить меня. С тревогою слышал я, как ходит он по комнате, словно отыскивая что-то. Я слышал даже, как приподнимал он одежду, раскиданную по всему дому. Потом неясный звук, будто открывали какую-то дверь, уловил я. Едва разомкнув веки, сквозь сетку изогнутых ресниц увидел я весьма странную картину: Любопытнов, распахнув холодильник, заглядывает в него, осторожно и трепетно, как в окно женского общежития. Что ему надо? Зачем он это делает? Ведь там же икра и колбаса? Я чуть не застонал от злости. И чтобы прекратить обыск, заерзал на диване. Дверца холодильника тут же захлопнулась, и Любопытнов прошагал к моему ложу.
- Зимин… А, Зимин… - проговорил он притворно ласково, касаясь моего плеча. - Проснитесь…
- А? Что? - так же притворно изобразил я разбуженного человека. - В чем дело?
- Ну и спите же вы, батенька, - улыбался мой гость одною стороной лица. - Полдень уже…
- Каникулы… - отвечал я первое пришедшее в голову, гадая о цели его визита. - Имею право…
- Каникулы каникулами, - по-молодецки расправив плечи, прошелся по комнате Любопытнов, демонстрируя мне американские джинсы и японскую, точь-в-точь такую же, как у Антония Петровича, куртку, - а внеклассная работа внеклассной работой… Меня к вам директор прислал. Сегодня ваш график работы на пришкольном участке. Так что к тринадцати часам будьте любезны…
Взгляды наши встретились, и в серых, как будто бы без зрачков глазах завхоза я разглядел вдруг незнакомую мне ранее злость.
- Хорошо, - ответил я тихо, - приду. Что надо делать?
- Окапывать яблони с пятым классом. Всего доброго.
Любопытнов развернулся, показывая мне какой-то затейливый иероглиф на широкой и молодой своей спине. Я видел, как он мелькнул в проеме неплотно задвинутых штор, красивый и стройный, с уверенным выражением бывшего десантника на лице. "Зачем он приходил? - думал я. - Какой-то странный визит… Откуда он знает, что меня не должно быть дома?" Смутное подозрение зародилось в душе. Я и прежде воспринимал Любопытнова с настороженностью. Какой-то неподходящий он был для завхоза. Мужику бы землю пахать, а он с глобусами возился и другой рухлядью из школьной кладовки. И на сто неполных рублей ухитрялся одеваться, словно манекенщик из салона Зайцева. И с нашей братией, учителями, держался высокомерно, вежливо презирая нас всех вместе взятых. И странно - мы, рефлектирующие выпускники педагогических вузов, не могли ничего противопоставить его презрению и тайно, замаскированно, но все же побаивались его. И в тот день я, несмотря на чувство протеста, возникшее во мне при столь странном поведении Юрочки, (так звали мы меж собой Любопытнова), все равно не сумел осадить его и, только когда он ушел, принялся переживать и возмущаться. "Зачем он приходил? И почему обыскивал комнату? Для какой надобности заглядывал в холодильник? Наглец… Ведь он же увидел там икру и колбасу…" Так думал я, а сам одевался, как полагается одеваться, когда идешь в школу - костюм, галстук и все такое прочее… Я зашнуровывал себя, прятал душу и тело в панцирь, готовился к работе, и постепенно тревожные мысли отступили, и я принялся думать о школе. Что буду я говорить детям, работая с ними в саду, какие примеры из истории приведу? Толстой пахал в Ясной Поляне… Чехов сажал деревья в Мелихове и Ялте… Есенин любил косить… Но что же еще-то, что? Мало мне этого казалось. И вышагивая по скрипящему тротуару к школе, я думал, что слабо еще знаю свой предмет с этой стороны и надо бы за каникулы ликвидировать сей пробел…
Благие мысли, дядюшка, благие намерения… А ими, как известно, выстелена дорога в одно малоприятное место. И моя, наверное, тоже, потому что, подходя к школьному саду, я вдруг увидел Сонечку, и просветительские иллюзии мои разлетелись, как голуби при появлении кошки. Сонечка шла - вот жаль - по другой стороне дороги, по параллельному тротуару, и, вначале рванувшись к ней, я все же передумал, не побежал, постеснялся чего-то. Во все глаза глядел я на мою милую в надежде встретиться с нею взглядом, но Сонечка, как сомнамбула, шагала, не видя ничего вокруг. Так мы и разошлись, будто чужие. И с той минуты, дядюшка, я думал уже не об учительском долге, а о несчастной любви своей, целый день думал и потому не помню даже, как окапывал яблони с детьми. Но зато вечер весь в моей памяти, дядюшка, весь, до каждой секунды, кажется, - потому что вечером пред закатом солнца постучалась в окно мое надежда в образе прекрасной неописуемой Сонечки.
Визит прекрасной дамы
О, дядюшка, вы знаете этот пальчик, нежный, ласковый, вы знаете блестящий розово ноготок, знакомы вам сии милые суставчики, в которых, как в иероглифе, видится нам порой целое царство. Ведь вы любили, мой дорогой, и пухлые пальцы дородной супруги вашей хоть когда-то, хоть на день, хоть на час были для вас средоточием всех желаний, и хотелось коснуться их, хотелось ощутить их тепло, хотелось задержать в ладони, хотелось поцеловать… Но хватит, хватит, размечтался, дурачок. Ничего уже нет. Сонечка далеко от меня. И я совсем один на жесткой больничной койке уже который день, которую ночь. За окном идет дождь, стекло все в каплях, словно в слезах. Свет фонаря едва освещает тетрадь, и оттого буквы из-под моего карандаша наползают друг на друга, как тараканы. И мне горько, ох, как горько, дядюшка, и, если бы не эта повесть, я бы, наверное, сошел с ума. Но что за диво! Она спасает меня. Картины будто наяву встают передо мной и успокаивают душу. И вновь я вижу тот вечер, как шел я из школы, усталый и пустой, отчаявшийся и разочарованный. Так важно в столь горькие минуты хоть с кем-нибудь перемолвиться, так важно взглянуть в человеческие глаза. И потому-то, может быть, увидя Марфу Петровну, возившуюся в огороде, я не удержался и, несмотря на нашу размолвку, спросил:
- Чем занимаетесь, Марфа Петровна?
Но бабушка только покосилась на меня с укоризной и, даже не разжав сухих губ, опять взялась за лопату.
- Марфа Петровна, вы что, обиделись на меня? - спросил кротко. И так, видно, трагически прозвучали мои слова, что женщина не выдержала:
- Обиделась, да… А как не обидеться?
Я пожал плечами.