* * *
Моуза похоронили у нас во дворе, между амбаром и полем. Папа сделал ему деревянный крест, и вырезал на нем "МОУЗ", и поклялся, что раздобудет денег на надгробный камень.
После этого папа уже не был таким, как раньше. Он хотел бросить работу констебля, но те небольшие деньги, что он получал, были нам нужны, и потому он остался, хотя божился, что еще раз что-нибудь такое - и он это дело бросит.
Осень сменилась зимой, и убийств больше не было. Те, кто помогал линчевать Моуза, утешали себя сознанием собственной правоты. Плохого ниггера убрали. Женщины больше не будут погибать - особенно белые женщины.
Из них многие были папиными клиентами, и больше они в парикмахерской не появлялись. А остальных почти всех стриг Сесил, и папе доставалось очень мало работы, так что он в конце концов дал Сесилу ключ и увеличил ему пай, а сам приходил только изредка. Переключился на работу на ферме, на рыбалку и охоту.
Когда настала весна, папа, как всегда, начал посадки, но о всходах говорил мало, и я мало слышал его разговоров с мамой, но иногда, поздно ночью, через стену, я слыхал, как он плачет. Не объяснить вам, как это больно - когда плачет твой отец.
В школе весной появился новый учитель, но решили, что занятия до осени не начнутся, пока идет посадка растений. Сесил начал учить меня стричь, и я даже уже мог кое-что делать в парикмахерской - в основном стричь ребят моего возраста, которым нравилась сама идея, что я это делаю. Деньги я приносил домой маме, и когда я ей их отдавал, она чуть не плакала.
Впервые в моей жизни Депрессия стала ощущаться мною как Депрессия. Мы с Томом все еще ходили на охоту и рыбалку, но возрастной разрыв между нами становился заметнее. Мне должно было исполниться четырнадцать, и я ощущал себя таким старым, как Моуз.
Пришла и ушла весна, и она была приятна, но лето навалилось мстителем - горячее, как адская сковорода, и река обмелела, и рыба не хотела клевать, и белки с кроликами в это время года были червивыми, так что пользы от них было мало. Всходы сгорели, а чтобы мало не показалось, в середине июля возникла большая вспышка бешенства. Лесные звери, домашние собаки и кошки падали ее жертвами. Ужасно было. Люди стали стрелять бездомных собак на месте. Мы держали Тоби поближе к дому и в прохладе, поскольку считалось, что бешенство собака может подцепить не только от укуса больного зверя, но и просто от жары.
В общем, люди стали называть это лето летом бешеного пса, и оказалось, что они были правы не только в том смысле, в котором думали.
* * *
Клем Сумшн жил от нас в десяти милях по дороге - там, где отходил проселок от тогдашнего главного хайвея. В наше время это не назвали бы хайвеем, но это была главная дорога, и если с нее свернуть, стараясь пересечь наш лесной перешеек и выехать к Тайлеру, проедешь мимо дома Клема, который стоял у реки.
Дом Клема выходил задней стеной на реку и устроен был так, что все исходящее из Клема и его семьи попадало прямо в реку. Так делали многие, хотя некоторым, вроде моего отца, это не нравилось. Такое было в том месте в то время понятие о канализации. Отходы вываливались сквозь дыру на речной берег, а когда вода поднималась, она уносила все это безобразие. Когда не поднималась, в кучах жили мухи, покрывая ее своими телами, блестя как драгоценности в протухшем шоколаде.
У Клема был придорожный киоск, где он продавал кое-какие овощи, и в тот жаркий день, о котором я говорю, ему вдруг понадобилось отойти по случаю легкого расстройства желудка и оставить в киоске сына Вильсона.
Сделав свое дело, Клем свернул самокрутку и вышел посмотреть на кишащую мухами кучу - быть может, в надежде, что река ее унесла хоть частично. Но было сухо, куча была больше, а вода ниже обычного, и что-то бледное и темное валялось на, куче лицом, вниз.
Клем с первого взгляда решил, что это здоровенная распухшая всплывшая кверху брюхом зубатка. Из огромных придонных обитателей, о которых ходят слухи, что они хватают маленьких собак и детей.
Но у зубаток нет ног.
Клем потом рассказывал, что, даже заметив ноги, он не сообразил, что это человек. Слишком оно было непривычное, распухшее для человека.
Но, осторожно спустившись по склону холма, думая только, как бы не вступить в продукт, который он со своей семьей все лето наваливали на берег, он уже понял, что это точно разбухшее тело женщины, лежащей лицом вниз во влажной черноте, и мухи в таком же восторге от трупа, как и от кучи отбросов.
Клем сел на лошадь и приехал к нашему двору вскоре после этого. Тогда было не так, как сейчас, когда тут же приезжают медэксперты, а копы бегают и меряют так и сяк и снимают отпечатки пальцев. Отец и Клем стащили тело с кучи и сунули в реку прополоскать, и тогда папа увидел лицо Марлы Канертон, похороненное под массой вспухшей плоти, и один холодный мертвый глаз открыт, будто она подмигивает.
Тело прибыло к нашему дому, завернутое в брезент. Папа с Клемом вынули его из машины и оттащили в сарай. Когда они прошли мимо нас с Томом - а мы играли в какую-то игру под большим деревом, - от брезента ударило страшной вонью, а ветра не было, и вонь была сухая и резкая, от которой меня затошнило.
Когда папа вышел из сарая вместе с Клемом, у него в руке было топорище. Он резкими шагами шел к машине, и слышно было, как Клем ему пытается втолковать:
- Не надо, Джейкоб! Не стоит оно того.
Мы подбежали к машине, когда из дома вышла мама. Папа спокойно положил топорище на переднее сиденье, а Клем стоял, и качал головой. Мама прыгнула в машину и набросилась на папу:
- Я знаю, Джейкоб, что ты задумал! И не думай даже!
Папа включил мотор.
- Дети! - завопила мама. - Залезайте немедленно! Я вас тут не оставлю!
Мы так и сделали, и с ревом умчались, оставив Клема озадаченно стоять во дворе. Мама пыхала огнем, вопила и умоляла всю дорогу до дома мистера Нейшна, но папа ни слова не произнес. Когда он заехал во двор Нейшна, жена мистера Нейшна была снаружи, пропалывая жалкий огородик, а мистер Нейшн и двое его ребят сидели под деревом на соломенных стульях.
Папа вышел из машины с топорищем в руке и направился к мистеру Нейшну. Мама повисла у него на руке, но он выдернул руку. Миновал миссис Нейшн, которая посмотрела на него с удивлением.
Мистер Нейшн и его сыновья заметили папу, и мистер Нейшн медленно встал со стула.
- На кой черт тебе топорище? - спросил юн.
Папа не ответил, но в следующее мгновение стало ясно, на кой черт оно ему было нужно. Оно свистнуло в горячем утреннем воздухе как огненная стрела и ударило мистера Нейшна по голове сбоку, примерно где челюсть подходит к уху, и звук был, мягко говоря, как винтовочный выстрел.
Мистер Нейшн свалился, как пугало под ветром, а папа стоял над ним, размахивая топорищем, а мистер Нейшн вопил и самым жалким образом прикрывался руками, а двое его ребят бросились на папу, а папа обернулся и свалил одного из них, а второй сбил его. Я тут же инстинктивно стал лупить его ногами, и он оставил папу и навалился на меня, но папа уже поднялся, и свистнуло топорище, и парнишка отключился, как свет, а второй, который был еще в сознании, пополз на четвереньках по земле, как изувеченная сороконожка. Потом кое-как встал и побежал к дому.
Мистер Нейшн несколько раз пытался встать, но каждый раз топорище прорезало воздух, и он падал обратно. Папа обрабатывал спину и бока мистера Нейшна, пока не выдохся, и ему не пришлось отступить и на что-нибудь опереться.
Нейшн, побитый, наверняка с переломанными ребрами, с распухшими губами, смотрел снизу вверх на папу, сплевывая зубы, но встать не пытался. Папа, когда перевел дыхание, сказал:
- Марту Канертон нашли у реки. Мертвую. Изрезанную точно так же. Ты, твои парни и вся твоя толпа линчевателей только и сделали, что повесили невинного.
- Ты у нас вроде блюститель закона? - спросил Нейшн.
- Был бы у нас хоть какой-то закон, я бы тебя арестовал за то, что ты сделал с Моузом, но в этом толку нет. Здесь тебя никто не приговорит, Нейшн. Все тебя боятся. Но я не боюсь. Ты понял? Не боюсь. И если ты еще хоть раз встанешь на моей дороге, Господом клянусь, я тебя убью.
Папа отшвырнул топорище, сказал "пошли", и мы все двинулись к машине. Когда мы проходили мимо миссис Нейшн, она подняла глаза, опираясь на мотыгу. У нее был подбит глаз и распухла губа, и на щеке старые кровоподтеки. И она нам улыбнулась.
* * *
На похоронах миссис Канертон были все. Моя семья вместе со мной стояла в первом ряду. Сесил тоже был. Были почти все, кроме Нейшнов и еще некоторых, которые были в толпе линчевателей.
В течение недели в парикмахерскую вернулись все папины клиенты, и среди них линчеватели, и все они просили, чтобы он их стриг. Он снова начал регулярно работать. Я не знаю, что он по этому поводу чувствовал, подстригая тех, кто бил его в тот день, кто убил Моуза, но он их стриг и брал с них деньги. Может быть, для него это было что-то вроде реванша. А может, просто нужны были деньги.
Мама нашла работу в городе в суде. Школы не было, и на моем попечении осталась Том, и хотя считалось, что в это лето нам надо держаться подальше от леса, особенно учитывая, что убийца гуляет на свободе, мы были детьми, мы скучали, и нас тянуло к приключениям.
Как-то утром мы с Томом и с Тоби спустились к реке и стали искать брода вблизи висячего моста. Через мост мы ходить не хотели под тем предлогом, что Тоби через него не перейдет, но это был всего лишь предлог.
Нам хотелось посмотреть на колючий туннель, где мы заблудились в ту ночь, но переходить через мост, чтобы туда добраться, нам не хотелось. Мы шли долго и дошли в конце концов до того сарая, где жил Моуз, и остановились, глядя на него. Это была лачуга из дерева, жести и толя. Моуз обычно сидел снаружи под нависавшей над рекой ивой.
Дверь была широко открыта, и мы, заглянув, увидели, что здесь вовсю похозяйничала лесная живность. Жестянка с мукой была опрокинута и обсажена жуками. Всю прочую еду трудно было определить. Просто месиво, вбитое в земляной пол. Кое-где валялось жалкое имущество Моуза. Деревянная игрушка на полке, а рядом с ней - выцветшая фотография смуглой негритянки, может быть, жены Моуза.
Все это произвело на меня гнетущее впечатление. Тоби вошел, понюхал и стал копаться в муке, пока мы его не отозвали.
Мы обошли дом, подошли к стулу, и там, оглянувшись на дом, заметили ее. Цепочка висела на стене, на гвозде, и на ней болтались несколько рыбьих скелетов и одна свежепойманная рыба.
Мы подошли посмотреть. Свежая рыба была очень свежей, даже еще сырой. Кто-то ее недавно здесь повесил, и по скелетам других рыб было видно, что этот кто-то делает это регулярно и довольно давно, как приношение Моузу. Приношение, которое больше некому брать.
На другом гвозде, связанная шнурками, висела пара старых ботинок, скорее всего выловленных из реки, а над ними - покореженный от воды ремень. На земле, прислоненная к стенке с гвоздем, на котором висели ботинки, стояла жестяная тарелка, яркий синий речной камень и каменный кувшин. Все это лежало как дары.
Я не знаю почему, но я снял мертвую рыбу, все старые кости, сбросил их в реку и повесил цепь обратно на гвоздь. Ботинки, тарелку, камень и кувшин я тоже бросил в реку. Не ради злой шалости, а чтобы казалось, будто дары приняли.
Старая лодка Моуза так и была возле дома - она лежала на камнях, чтобы не гнила на сырой земле. И там лежало весло. Мы решили взять ее и проплыть по реке вверх до шиповниковых туннелей. Погрузили Тоби в лодку, столкнули ее в воду и поплыли. Долго плыли до висячего моста, прошли под ним, высматривая Козлонога.
В тени под мостом было темное углубление, как пещера. Я подумал, что там и живет Козлоног, там и подстерегает добычу.
Мы медленно подгребли к берегу, где нашли тогда привязанную к дереву женщину. Ее, конечно, давно уже не было, и плетей ежевики, которые ее держали, тоже.
Вытащив лодку на глинисто-галечный берег, мы ее там оставили и поднялись выше по обрыву, мимо дерева, где была женщина, в заросли шиповника. Туннель был тот же самый, и при свете дня стало ясно, что он и в самом деле прорезан. Он был не так широк и длинен, как казалось ночью, и выходил в туннель пошире, а тот тоже был короче и меньше, чем мы тогда думали. На шипах висели клочки цветной материи, и картинки из каталога Зирса с женщинами в одном белье, и игральные карты вроде тех, что я видел. Ночью мы их не видели, но они, наверное, были и тогда.
В середине туннеля кто-то устроил кострище, а над ним ветви шиповника так густо переплетались с низкими ветвями деревьев, что можно было себе представить, как это место остается почти сухим даже под ливнем.
Тоби нюхал и бегал вокруг, как только позволяли ему поврежденные ноги.
- Это вроде гнезда, - сказала Том. - Гнездо Козлонога.
Тут меня слегка пробрало холодком, когда я понял, что так оно и есть, и здесь, а не под мостом, его логово или одно из его логовищ, и он может в любой момент вернуться домой. Я сообщил это Тому, и мы позвали Тоби и быстро убрались, потом попытались подняться на лодке обратно вверх по реке, но не смогли.
В конце концов мы вылезли и попытались пронести лодку по берегу, но она была слишком тяжелой. Мы сдались и оставили ее на берегу. Потом прошли под висячим мостом и еще далеко шли, пока нашли песчаную отмель. По ней мы перешли реку вброд, вернулись домой, быстро доделали все, что нам было поручено, отчистили себя и Тоби и успели все это до того, как мама с папой на машине вернулись с работы.
На следующее утро, когда мама с папой уехали в город на работу, мы с Томом и Тоби отправились опять туда же. Что-то в старой лачуге Моуза не давало мне покоя, и я хотел в этом разобраться. Ничего нового не висело на гвоздях и не стояло у стены. Но кое-что любопытное было. Лодка, которую мы бросили на берегу, стояла на месте, и весло лежало в ней.
* * *
Той ночью, лежа в кровати, я услышал разговор папы с мамой. После того как папа отлупил топорищем мистера Нейшна и его ребят, дух его восстановился. Я услышал, как он говорит маме:
- Вот об этом я и сам подумал, милая. Что если убийца хотел, чтобы подумали на старого Моуза, и потому поднял такой шум - просто скрыть, что это сделал он. Может быть, он хотел это бросить, но не смог. Понимаешь, как такая болезнь: ты думаешь, она уже прошла, а она вдруг возвращается.
- Ты имеешь в виду мистера Нейшна? - спросила мама.
- Об этом я и думал. И мне пришло в голову, что это может быть кто-то из его ребят, Изо или Урия. С Урией все не так просто. Много поговаривали, что он мучает мелких животных, топчет на берегу пойманных рыб без всякой причины.
- Это еще не значит, что он убил тех женщин.
- Нет. Но он любит убивать живое и резать на части. А второй, Изо, все время поджигает огонь, и не так, как другие дети, а регулярно. У него уже были за это неприятности. Меня такие люди тревожат.
- И это все равно не значит, что они убийцы.
- Нет. Но если Нейшн на такое способен, вполне в его духе свалить это на цветных. В наших местах народ запросто такое проглотит. Слыхал я пару раз, как полицейские говорили: когда не знаешь, кто это сделал, хватаешь какого-нибудь ниггера. И людям спокойнее, и одним ниггером меньше.
- Это ужасно!
- Конечно, ужасно. Но так оно здесь делается. Если Нейшн этого не делал, но знает, что это сделали один или оба его бездельника, он мог сделать им такое прикрытие.
- Ты в самом деле думаешь, что это возможно, Джейкоб?
- Думаю, что возможно. Не знаю, насколько, но буду за ними присматривать.
Папа относился к мистеру Нейшну и его ребятам настороженно. Я видел мистера Нейшна пару раз после того дня, как папа его отлупил, и когда он меня видел, глядел на меня так, что камень задымился бы, и шел дальше своей дорогой. Изо однажды даже шел за мной по Главной улице и корчил зверские гримасы, но когда я дошел до парикмахерской, свернул за пару домов до меня.
Но я, несмотря на все это, по-прежнему думал на Козлонога. Он был возле того места, где мы с Томом нашли тело, и он шел за нами до дороги, будто мы должны были стать его следующими жертвами. И еще я думал, что надо быть не совсем человеком, чтобы так поступить, как с теми женщинами.
Бедная миссис Канертон всегда была такая хорошая! Книги, вечеринки на Хэллоуин. И улыбалась она хорошо.
Засыпая, я подумал, что надо папе рассказать насчет картинок из каталога Зирса, кусочков материи и вообще что мы видели в шиповниковом туннеле, но в мои годы я боялся, что мне влетит за то, что оказался там, где мне не полагалось. И потому я промолчал. Оглядываясь назад, можно теперь сказать, что это ничего не изменило бы.