Должно быть, я на секунду отключился. Открыл глаза и увидел, что лежу на полу. На левой руке было два локтя. Я пока этого не чувствовал. Криспин стоял надо мной - нога слева, нога справа. Остальных он отпихивал; все рычали, как псы. Казалось, в Криспине миля росту. Он спросил:
- Почему ты так поступил со Скидом? - Голос у него был спокойный, глаза - нет. Я простонал:
- Что-то с рукой... Криспин дал мне пинка.
- Дон! Позволь мне... - Началась толкотня, и сквозь толпу пробилась Фоун. Упала на колени рядом со мной и неожиданно сказала:
- Привет, Флук.
Я снова заплакал. Тогда она сказала:
- Бедняжка. Он сошел с ума.
- Бедняжка?! - заорал Сторми. - Да он...
- Флук, зачем ты это сделал? - спросила Фоун.
- Он никак не умирал, - сказал я.
- Кто не умирал? Скид?
Они меня совсем достали. Тупицы.
- Латч, - объяснил я. - Латч не хотел оставаться мертвецом.
- Что тебе известно о Латче? - прохрипел Криспин.
- Обожди! - огрызнулась Фоун. - Что дальше, Флук?
Я спокойно объяснил:
- Латч жил в гитаре Скида. Я должен был его выгнать.
Криспин выругался - никогда раньше не слышал, чтобы он ругался. Рука начала болеть. Фоун медленно поднялась с колен.
- Дон... - Криспин в ответ фыркнул. Фоун гнула свое:
- Дон, пойми, Латч всегда беспокоился о Флуке. Он хотел, чтобы Флук понял, что он нам нужен. В нем есть что-то, чего нет ни у кого, только Флук не хотел в это верить. Он думал, Латч его жалеет. И мы все жалеем.
Гитара все играла. Поднялась в крещендо. Я дернулся и завыл:
- Скид!..
- Мофф, выключи эту штуку, - приказал Криспин. Через секунду гитара смолкла, и он посмотрел на меня. - Я знал: кто-то попадет в ловушку, но и думать не мог, что ты. Это запись, она воспроизводится через усилитель гитары. Когда я ее налаживал, сделал сотни записей... Я давно забеспокоился из-за наших непрятностей: то группа медных пропадет перед концертом, то музыкант, то целая компания. Чем больше думал об этом, тем картина становилась яснее: кто-то все подстраивает. И после несчастья со Скидом я подумал, что этот человек выдаст себя - хоть на секунду, - когда заиграет гитара. Но такого не ждал, нет!
- Отстань от него, - устало попросила Фоун. - Он же тебя не понимает.
Она плакала. Криспин повернулся к ней.
- А что прикажешь с ним делать? Поцеловать и простить?
- Я убить его хочу! - завизжала Фоун. Выставила пальцы с полированными ногтями - скрюченные, как когти. - Убить! Своими руками! Ты что, не понимаешь?
Криспина это ошеломило. Он отступил.
- Впрочем, все неважно, - тихо проговорила Фоун. - Мы и теперь не можем не спросить себя: чего бы хотел Латч?
Наступила мертвая тишина. Фоун спросила:
- Вы знаете, что Флука в военное время освободили от армии?
Никто не ответил.
- Крайняя уродливость лица. Такое было основание для отсрочки.
Наведите справки, если не верите. - Она медленно покачала головой и посмотрела на меня. - Латч так старался щадить его чувства.., и мы все старались. Латч хотел, чтобы Флуку поправили лицо, но не знал, как подступиться - насчет этого Флук был патологически чувствителен. Понимаете, Латч слишком долго медлил, и я медлила, и вот что вышло. Говорю вам, теперь надо это сделать и спасти то, что осталось от.., этого существа.
- Заплати добром за зло, а? Так можно далеко зайти... - сказал Сторми.
Остальные заворчали. Фоун подняла руки и снова спросила:
- Так чего бы хотел Латч?
- Я убил Латча, - сказал я.
- Заткнись, мразь, - сказал Криспин. - Договорились, Фоун. Но послушай. После того, как он выйдет из больницы, - мне плевать, пусть выглядит, как Хиди Ламар - чтобы он мне не попадался, иначе я его скручу и разделаю тупой пилкой для ногтей.
Тут я наконец-то вырубился.
Потом было время, когда я лежал, уставясь в белый потолок с закругленными краями, уходящий во все стороны, и было время, когда я смотрел сквозь дырочки в бинтах. Ни разу не проронил ни слова, и мне тоже мало что говорили. Кругом были чужие люди, они знали свое дело, и мне это было в самый раз.
Нынче утром они сняли бинты и дали мне зеркало. Я ничего не сказал.
Они ушли. Я посмотрел на себя.
Не бог весть что. Но клянусь Богом - могу назвать вам сотни людей, более уродливых, чем я. Перемена, в которую не всякий поверит.
Так что, убил ли я Латча Кроуфорда?
Кто был этот мудрец-хитрец, фокусник-покусник, остряк за так, книжник-подвижник, что сказал: "Зло, которое творят люди, живет и после них..."? Болван не знал Латча Кроуфорда. Он творит добро.
Посмотри на парня в зеркале. Это сотворил Латч.
Латч не умер. Я никого не убивал.
Ведь говорил я вам, говорил, говорил, что хочу жить на свой треклятый манер! Не нужно мне этого лица! И теперь я все это написал и ухожу. Не удалось тебе заодно сделать меня хорошим парнем, а, Латч? Уйду через фрамугу. Смогу пролезть. И - мимо шести этажей, лицом вниз.
Фоун...
Музыка
Больница…
Отсюда не выпускают, даже когда звон тарелок и бессмысленная болтовня и жалобы раздражают меня. Они знают, что это раздражает меня, должны знать. Кругом крахмал, скука и ярко-белый запах смерти. Они знают. Знают, что я ненавижу это, поэтому каждый вечер повторяется одно и то же.
Я могу уйти. Не на самом деле, не туда, где люди ходят не в серых халатах и не в длинном белье, вызывающем зуд во всем теле. Но я могу выйти во двор, где видно небо, где пахнет рекой, где можно выкурить сигарету. Если плотно закрыть дверь, направиться прямо к забору, осторожно смотреть и осторожно вдыхать воздух, можно забыть о том, что творится внутри здания и внутри меня самого.
Я люблю вечера. Зажигаю сигарету и смотрю на небо. Оно покрыто облаками, а между ними - просветы. Холодный воздух бодрит меня, а внизу, на реке, длинная золотая лента лежит на воде и тянется к свету на другом берегу. И снова ко мне приходит моя музыка, потихоньку, потихоньку, настраивается. Я горжусь этой музыкой, потому что она моя. Она принадлежит мне, а не больнице, как какое-нибудь белье, от которого чешется тело, или серые халаты. Больница - это старые здания и заборы красного кирпича и множество санитарок, которые ловко справляются с подкладными суднами, но ни в ком, ни в чем там нет никакой музыки.
Легкая полоса тумана лежит над самой землей; туда, подальше, где стоят рядком мусорные баки, туман не может проникнуть, потому что он очень чистый. Раздается музыка: она предваряет и сопровождает появление кота.
Кот черно-белый, облезлый. Он вылезает на прогалину перед баками и стоит, склонив голову на бок, помахивая хвостом. Он худ, и движения его прекрасны.
Затем появляется крыса, жирный маленький комочек с длинным хвостом, похожим на червя. Крыса выскальзывает из щели между баками, замирает, припадает к земле. Музыка становится напряженнее и громче: кот готовится к прыжку. Я ощущаю боль и смутно понимаю, что впился ногтями в собственный язык. Моя крыса, мой кот, моя музыка. Кот бросается на крысу, она взвизгивает и затихает на открытом пространстве, где ей видна собственная кровь. Кот припадает к ее ране, и мяучит, и рвет дрожащее тельце. Кровь на крысе, кровь на коте, кровь у меня во рту.
Музыка эхом повторяет тему смерти, и я оборачиваюсь, потрясенный и ликующий. Из здания выходит она. Там, в больнице, это мисс Крахмальный Чепчик. А сейчас - просто коричневый комочек, маленький жирный комочек. Я худ, и движения мои прекрасны… Улыбнувшись мне, она направляется куда-то. Я очень доволен, я иду рядом, поглядывая на ее нежную шейку. Мы вместе входим в полосу тумана. Около мусорных баков она останавливается и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
Кот продолжает есть, с любопытством наблюдая происходящее. Мы продолжаем есть и слушать музыку.
Это был не сизигий
Лучше вам этого и не читать. Правда, правда. Это вовсе не предостережение, вроде: "возможно, такое может с вами случиться". Гораздо хуже. Вполне вероятно, что такое происходит с вами именно сейчас. А вам этого не понять, пока все не закончится. Не понять по самой сути происходящего.
(Интересно, что на самом деле представляют собой люди, живущие на Земле?)
С другой стороны, возможно, не так важно, расскажу я вам об этом или нет. Если вы освоитесь с этой мыслью, то, возможно, сможете даже расслабиться и неплохо провести время. Ей-Богу, здесь есть чему порадоваться - я снова повторяю - по самой сути происходящего.
Ну да ладно, если вы думаете, что сумеете понять…
Я встретил ее в ресторанчике. Возможно, вы знаете, - ресторанчик Мэрфи. Там большой овальный бар, а за перегородкой маленькие столики, затем, за проходом - отдельные кабинки.
Глория сидела за одним из маленьких столиков. Все кабинки, кроме двух, были пусты; все столики, кроме одного, незаняты, можно было сесть, где угодно.
Но для меня могло найтись место только за ее столиком. Потому что, когда я увидел Глорию, все остальное перестало существовать. В жизни не испытывал ничего подобного. Я застыл на месте и, выронив портфель, уставился на нее. У нее были блестящие рыжеватые волосы и смуглая кожа. Тонкие, изящно вырезанные ноздри, прекрасно очерченный рот: верхняя губа изогнута, как распластанные в полете крылья чайки, а нижняя - полная. Глаза - цвета старого коньяка глубоки, как ночь в горах.
Не сводя взгляда с ее лица, я ощупью нашел стул и уселся напротив нее, забыв обо всем, даже о том, что был голоден. Но Хелен не забыла. Щеголиха Хелен была главной официанткой в этом заведении. Сорокалетняя, всегда довольная жизнью толстушка. Моего имени она не знала, и обычно звала меня Обжорой. Мне и заказывать ничего не приходилось. Как только я появлялся, она наполняла мне кружку пива и наваливала на огромную тарелку двойную порцию фирменного блюда. И сейчас она принесла пиво, подняла с пола мой портфель и отправилась за едой. Я продолжал смотреть на Глорию, лицо которой выражало явное изумление, смешанное со страхом. Страх, как она потом объясняла, был вызван лишь размерами моей пивной кружки, но у меня на этот счет есть сомнения.
Она заговорила первой.
– Составляете опись?
У нее был редкостный голос, по сравнению с которым все остальные звуки кажутся просто шумами. Я кивнул. Закругленный подбородок с легким намеком на ямочку, но линия челюсти резко очерчена.
***
Мне показалось, она была чуточку пьяна. Она опустила взгляд - я был рад этому, так как сумел рассмотреть, насколько длинны и густы ее ресницы, - и поковыряла вилкой в салате. Затем снова подняла глаза и чуть улыбнулась. Зубы ровные, один к одному. Я знал, что так бывает, но прежде не видел ничего подобного.
– Так что же, - спросила она, - я одержала победу?
Я снова кивнул.
– Несомненно.
– Ну что ж, - сказала она, вздохнув.
– Вас зовут Глория. - Я не спрашивал, а утверждал.
– Как вы узнали?
– Так должно было быть, только и всего.
Она внимательно рассматривала меня, мои глаза, лоб, плечи.
– Если вас зовут Лео, я закричу.
– Тогда кричите. Но почему?
– Я.., я всегда думала, что встречу человека по имени Лео, и…
Как раз в этот момент Хелен принесла мне ланч, перечеркнув тем самым прекрасные отношения, сложившиеся между нею и мной за последний месяц.
Когда Глория увидела тарелку, ее глаза расширились.
– Должно быть, вы большой любитель омара по-голландски.
– Большой любитель всего изысканного, - сказал я. - Причем в больших количествах.
– В жизни не встречала человека, похожего на вас, - призналась она чистосердечно.
– И никто, похожий на вас, - никогда не встречал.
– Да?
Я взял вилку.
– Конечно, нет, иначе на свет появился бы уже новый род. - Я зацепил вилкой омара. - Вы не будете так добры, не последите за тем, как я ем? Не могу перестать смотреть на вас и боюсь, что ткну вилкой в лицо.
Она фыркнула. Это не был ни сдавленный смех, ни хихиканье. Настоящее фырканье, как у Льюиса Кэрролла. Большая редкость.
– Я послежу.
– Спасибо. А пока будете следить, говорите, что вам не нравится.
– Что мне не нравится? Зачем?
– Вероятно, остаток жизни я проведу в поисках того, что вам нравится, причем занимаясь этим вместе с вами. Поэтому давайте исключим ненужное.
Она засмеялась.
– Хорошо. Мне не нравится тапиока, потому что из-за нее я чувствую себя кричащей, бросающейся в глаза. Мне не нравится мебель с пуговками на обивке; не нравятся тюлевые занавески, которые расходятся; ткань в мелкий цветочек; крючки и кнопки там, где должна быть молния; тот дирижер, у которого в оркестре слащавые саксофонисты, а солист поет йодлем; мужчины в твиде и с трубками; не нравятся люди, которые не могут смотреть мне в глаза, когда лгут; не нравятся ночные рубашки; не нравятся люди, которые делают коктейли со скотчем… Боже, как вы быстро едите.
– Это чтобы утолить голод, теперь я могу есть, соблюдая все правила хорошего тона. Мне нравится ваше перечисление.
– А что не нравится вам?
– Мне не нравятся интеллектуалы от литературы, которые без конца уснащают свою речь цитатами. Не нравятся купальные костюмы, которые не пропускают солнца, и погода, в которую носят такие костюмы. Не люблю соленую пищу; девушек в облегающих платьях; музыку, которая никуда не ведет и ничего не дает; людей, которые разучились удивляться, как дети; автомобили такой обтекаемой формы, что на них удобнее ехать назад, чем вперед; людей, которые попробовали что-нибудь один раз, и боятся попробовать в другой или в третий и войти во вкус; и скептиков-профессионалов. - Я вернулся к своему ланчу.
– Попали в яблочко, - сказала она. - Происходит что-то удивительное.
– Пусть происходит, неважно, что это и почему. Не поступайте, предостерег я, - как тот парень, что бросил электрическую лампочку на пол, чтобы проверить, насколько она хрупкая.
Мимо прошла Хелен, и я заказал сливовицу.
– Сливовая водка! - воскликнула Глория. - Она мне нравится!
– Я знаю. Это для вас.
– Когда-нибудь вы ошибетесь, - сказала она, вдруг помрачнев, - и будет плохо.
– Будет хорошо. Это просто будет различие между гармонией и контрастом.
– Лео…
– Да?
Она посмотрела прямо на меня, взгляд был таким теплым, что я ощутил его кожей.
– Ничего. Мне просто хотелось произнести "Лео". Лео!
Я поперхнулся - но не из-за омара. С ним все было кончено.
– Мне нечего на это ответить. Нечем крыть. Я могу только постараться соответствовать, Глория.
Было сказано и другое, но без слов.
Для этого все еще нет слов. Потом она протянула руку через стол и коснулась моей руки кончиками пальцев. Мир вокруг расцвел радугой.
Прежде чем уйти, я нацарапал на бумажке меню цифры.
– Это мой телефон. Позвоните, когда не будет другого выхода.
Она вскинула брови.
– Вы не хотите записать мой телефон, или адрес, или что-то еще?
– Нет, - ответил я.
– Но…
– Все это слишком серьезно, - сказал я. - Простите, если кажется, что я предоставляю решать вам. Но мне хочется, чтобы, если вы будете со мной, то только потому, что сами хотите этого, а не потому, что думаете, будто я этого хочу. Мы будем вместе, потому что движемся в одном направлении с приблизительно той же скоростью, каждый по своей воле. Если же я позвоню вам и договорюсь о встрече, может случиться, что у меня сработал условный рефлекс, как у любого ловеласа. Если же позвоните вы, мы оба будем знать, как обстоит дело.
– Это имеет смысл. - Она подняла на меня глубокие глаза. Уйти от нее было все равно, что выбраться из очень глубокого ущелья. Долгий путь. Я только что проделал его.
Оказавшись на улице, я героически попытался вернуться к реальности. Самое замечательное во всем этом замечательном происшествии было то, что за всю свою предыдущую жизнь я никогда ни с кем так не говорил. Я всегда был чрезвычайно застенчив, беззаботен, неагрессивен, да и соображал довольно медленно.
Я чувствовал себя, как поддавшийся на ухищрения рекламы слабак весом в сорок кило, когда он выстригает из газеты объявление.
– Эй, ты!
Я обычно реагирую на подобное обращение, как на любое другое. Я обернулся и на миг остолбенел. В воздухе рядом со мной плыла человеческая голова. От удивления я даже не перестал шагать вперед. Голова двигалась рядом со мной, чуть покачиваясь, словно невидимые ноги несли невидимое тело, которому она принадлежала. Суховатое лицо ученого человека, немолодого, с чувством юмора.
– Ты вроде бы крепкий орешек, верно? Странно, но я даже сумел ответить.
– Некоторые вполне приличные люди считают, что так, - пробормотал я. И нервно огляделся вокруг, ожидая увидеть, как разбегается народ при виде этого ужаса.
– Никто не видит меня, кроме тебя, - сказала голова. - Во всяком случае, никто не собирается поднимать шум.
– Чего т-ты хочешь?
– Я просто хотел сообщить тебе кое-что, - сказала голова. Очевидно, у нее где-то располагалось горло, потому что она прокашлялась. - Партеногенез, продолжала голова нравоучительно, - не дает больших возможностей сохраниться, даже при сизигии. А без него… - Голова исчезла. Немного ниже показались два голых обнаженных плеча, выразительно передернулись и пропали. Снова появилась голова. - ..никакой возможности нет.
– И не говорите, - произнес я дрожащим голосом.
Голова больше не говорила. Ни слова. Она уже исчезла.
Я остановился и обернулся, ища ее взглядом. То, что она сказала, показалось мне довольно бессмысленным, как и само ее появление. Мне понадобилось время, чтобы понять, что ее слова были самой сутью явления, о котором я вам рассказываю. Надеюсь, я изъясняюсь более понятно, чем Голова.
Так или иначе, это оказалось первой странностью, и ее одной было недостаточно, чтобы я усомнился в собственном рассудке. Как я уже говорил, это было только начало.