Глава 4
Через некоторое время ко мне пришли странные сны…
Мне десять лет. Я стою в парке пятидесятилетия, где‑то на стадионе идет какой‑то важный международный матч. Я достаю складной ножик и начинаю кидать его в сплетенные корни старой вековой сосны. Потом у меня в руке оказывается топор и я начинаю кидать уже его. Причем я понимаю, что мне жалко дерево, но оно постепенно превращается в олицетворение зла и я с ним сражаюсь. Вдруг что‑то заставляет меня повернуться. Я вижу лейтенанта в форме времен второй мировой войны под руку с девушкой, одетой в платье времен шестидесятых. Они говорят мне: "Мальчик, матч уже начался, тебе пора идти дальше"… Я проваливаюсь в темноту…
Руины города… Минск…
Я нахожусь в каком то другом, незнакомом мне городе… Вспоминаю Москву времен моего детства… Может, уехать в Минск? Там люди чище и добрее. Просто город никто не любит, поливают его грязью, а он так же стар, мудр, красив и переживет еще несколько поколений живущих в нем муравьев, что бы они с ним и в нем не делали.
Снова руины города. Универмаг Беларусь, Турист…. Мы с братом от кого‑то убегаем… Это терминатор… Нам надо оружие…
- Спаааасиииитеееее!
В развалинах универмага зажата кассирша, вся бледная от страха и потери крови. Мы пытаемся ей помочь, но ничего не получается, мы просим у нее какое‑нибудь оружие. Она дает нам биту и дробовик… Обещаем вернуться и помочь…
Мы, отстреливаясь, убегаем… Сзади нас настигает Арнольд Шварценеггер с металлическим лицом и надписью: "Лучшему губернатору. Посмертно". В руках у меня дробовик Дюка Нукема…
Просыпаюсь…
Я лечу к своей однокласснице, которую видел последний раз лет 10 назад, и которая почему‑то вчера эмигрировала в Америку… В голове воспоминания о давно забытых чувствах и мальчишеских ухаживаниях. Смутные картины памяти. Как звонил ей домой и включал магнитофон с песней "Ты не ангел" группы Ласковый Май. Как приглашал покататься на автодроме, сходить в кино. И как, когда она не пришла, катался со знакомым и давно забытым товарищем около часа на машинках, ел мороженое и пил квас… Сколько лет прошло, а случайные встречи с одноклассниками или ребятами из параллели отрывками воссоздавали судьбы школьных товарищей и просто знакомых, потерявшихся в лабиринтах времени и тысячах городов. Среди множества историй жизни, удавшихся и неудавшихся карьер, удачных и неудачных событий, взлетов и падений, судеб людей и их жизней, была и ее судьба – судьба человека, которого разбила безответная любовь. Судьба первой красавицы в классе и одновременно судьба слабого (в жизни) и сильного (в бесплодных попытках добиться женатого парня, который ею пользовался) человека, который потерял голову и не смог собрать свою душу…По своему несчастной и, в то же время, по своему счастливой девушки.
Я доктор, я лечу помочь… Знаю, что меня позвали. У меня уже своя семья… Руки в кожаных перчатках – держу черный дорогой кейс. Я весь в черном. Я олицетворяю смерть и печаль…
Вот уже я у нее дома. У нее ребенок.
Я смотрю на нее не своим – вековым взглядом. Таким, когда через твои глаза кто‑то сильный и мудрый смотрит сквозь вечность. Это очень тяжелый взгляд, который не всегда можно вынести. Слабые его боятся. Так может через тебя смотреть вековое зло или безграничное добро… Взгляд, который разит, словно выпущенная умелой рукой стрела – прямо в душу.
Она готовит пиццу и о чем‑то рассказывает… Что‑то заставляет меня обернуться – вокруг поле, а я убегаю от черных воинов. Черных по сути своей – это Зло. Зло с большой буквы… Я одет в древнюю броню, в руках у меня мечи. Ладони ощущают приятную поверхность рукоятей. На лезвиях багровые блики тускло играют последними, кровавыми лучами солнца,… Я устал бежать. Останавливаюсь. Погоня тоже останавливается. Я поворачиваюсь лицом к толпе, не имеющей числа, столь велико количество воинов в ней. Искаженные Безликие смотрят на меня, и от взгляда их мурашки проходят по всему телу. Постепенно поднимаю взгляд, чувствую себя уверенно. И вот за моей спиной тихо появляются мои друзья. Нас много меньше, но мы сильны духом, и это последний Бой. Бой между добром и злом… С диким, родовым кличем, вырвавшимся помимо моей воли из глубин души, кличем, с которым мои предки уничтожали врагов и бросались в бой, я бросаюсь на толпу… И вот мы, атакующие нечисть, сливаемся в единую волну Света, противостоять которой ничто не в силах.
Просыпаюсь…
Мне холодно. С непривычки побаливает спина. Рядом слышится какой‑то шорох. Как будто кто‑то легкий осторожно крадется в поисках чего‑то важного и интересного. Прислушиваюсь. Кажется, это небольшое животное, наверное, собака. Тело напрягается, руки сами собой сильно сжимают трубу. Но нет, шаги удаляются и постепенно стихают вдали… Горло сухое от пыли. Хочется кашлять, но боюсь привлечь к себе внимание владельца аккуратных лап или… Или ног… Постепенно попадаю в странную галерею.
Непонятная вереница сменяющих друг друга картин: тут и чудища (Гигера), и куб (Эшера), и многие–многие другие. Вот Чужой объясняет мне принцип куба, разворачивает его, разбирая на грани во всех плоскостях, я понимаю, что он разворачивает пространство. Мозг не в силах вынести подобное из‑за навязанных с самого детства стереотипов, и вот я уже бреду по зеленому, залитому солнцем лугу. Справа бежит, блестя волнами, ручеек. Вокруг растут незабудки… Легкие облачка, не создавая тени, плывут по голубому–голубому небу и кажется, что оно, небо, вдалеке сливается с незабудковым лугом. Легкий ветерок играет в моей гриве, перебирает каждый волос. Ласково гладит. Ручеек вливается в чистейшую реку – я вижу маленького окунька на трехметровой глубине и хочу до него дотянуться. Появляются птички, и вот я уже бегу наперегонки с ласточками, обгоняя ветер. Я лев. Мои лапы уже почти не касаются мягкой шелковистой травы, я лечу.
Ветерок ласково обдувает лицо. Открываю глаза… Кусок бумаги мешает осмотреться. Я на гамаке… Вот так номер… Начинаю вспоминать вчерашнее рандеву, мысли начинают освобождаться от паутины снов. Я встаю, надеваю тапочки, иду в ванную… Стоп!
С трудом раскрываю слипшиеся веки.
Теперь я точно не во сне. Чуть не падаю с гамака. Достаю бутылку с минералкой, смачиваю горло, потом делаю большой глоток… Вот так вот, странно! Но у меня никогда не было таких реальных снов. Я ущипнул себя за руку – больно! Встряхнул головой. На часах шесть утра. Какая рань… Задумчиво сказал: "Куда ночь, туда и сон".
(Так обычно отменяю плохие сны, дабы они не исполнились.).
За ночь пыль осела больше и теперь видно на относительно большом расстоянии. Вокруг хаос, но пора идти, тем более, что где‑то вдали слышатся чьи‑то крики…
Мне повезло, кажется, я нашел людей.
Глава 5
Я по–прежнему не понимал, где явь, а где сон. Да и явь в свете последних событий воспринималась совсем не однозначно. Дурной сон сам собой превратился в обыденность, а то, что несколько дней назад казалось рутиной, сейчас было самой желанной мечтой, в которую я жаждал окунуться с головой. Все настолько резко изменилось, приняло странные, новые формы, смешалось с невероятным и невозможным… И эти сны… Или все же не сны? Как сон может быть столь реальным, что заставляет спутать с собой реальность… И что такое реальность? Уж не совокупность ли стереотипов, навязываемых нам с детства? А может, елка – это вовсе и не елка, и не дерево, и не зеленое? А может, это жидкая розовая береза? Какая же ты, на самом деле, Реальность?
Суровая. Жестокая… Нет… Просто Реальность… Такая, какая есть, такая, какую привыкли мы видеть в кино, о которой привыкли читать в книгах… Та, о которой мы мечтали, о которой иногда фантазировали, в которую играли, о которой разговаривали… Та, которую сами и создали и в которой жили. И не была она ни суровой, ни жестокой – это была обыкновенная реальность. Та, которая теперь окружила нас, сказав: "Вот я! Идите ко мне! Вы создали меня, теперь я создам Вас! И нет Вам пути обратно! Потому как задаток заплачен сполна!"
Размышляя на различные темы, я вышел на бывший проспект Франциска Скорины. Отчетливые крики слышались справа, со стороны площади Якуба Колоса, менее громкие слева, со стороны нулевого километра и "Паниковки", сквера, в центре которого стоял самый старый в городе фонтан – мальчик и лебедь. "Паниковский, отпустите птицу!" - так фраза из "Золотого теленка" Ильи Ильфа и Евгения Петрова, благодаря композиции фонтана и острому языку простого народа, дала имя скверу, ставшему одним из излюбленных для молодежи мест в городе. Так, вновь задумавшись, я повернул налево и вскоре вышел к Площади Победы… Вернее, к тому, что от нее осталось.
Огромный котлован зиял на месте, где недавно возвышалась стела… Все выглядело точно так же, как и у универмага Беларусь, только не хватало воды. Вокруг, сколько хватало глаз и позволяла видимость, сидели и лежали люди. Им было явно не до меня.
Осознав увиденное, я сильней взялся за лямку сумки, что висела через плечо, а второй рукой сильней сжал трубу. Помыться бы сейчас или хотя бы стряхнуть пыль и пепел, что превратили меня в седого старца с серой, мертвой кожей. Так и шел, смотря перед собой, но не видеть ужасов просто не мог.
Мужчина лет сорока смотрит в никуда, прижав к себе бездыханное тело ребенка лет десяти. Обняв, пытается защитить от всего мира, оградить от смерти, которая уже давно прошла тут, забрав дитя с собой. Он не рыдает, не плачет, просто смотрит перед собой стеклянными глазами. Слегка покачивается вперед–назад… Одет в бывший некогда черным, теперь серый, весь в разводах, с оторванным рукавом, пиджак. Штаны порваны и превратились в лохмотья. На ноге довольно большая, но уже почти сухая рана. Рядом лежит труп женщины. Из видимых повреждений – открытый перелом ноги. На ноге жгут… Не смертельная рана стала смертельной…
Переступаю еще через одну женщину, лежащую с неестественно вывернутой за голову рукой… Так можно вывернуть только расслабленную руку и это довольно больно… Но боль уже оставила это тело, впрочем, как и жизнь… Лежала ли она здесь до того, как сюда пришли выжившие, или ее сюда принесли еще живую?…
Парень с обмотанным какой‑то тряпкой остатком руки. А вот и недостающая часть – он тупо смотрит на нее, пытается сгибать пальцы уцелевшей рукой. Сколько же он так сидит? Какой у него пустой взгляд…
Вокруг бумага, окровавленные тряпки, бинты. Пахнет кровью и еще чем‑то, что заставляет собраться в горле комку и затуманить сознание ровно настолько, чтобы не сойти с ума. Трупы, трупы и еще раз трупы вперемешку с живыми, что, точно зомби, бродят среди мертвых в поисках знакомых или чего‑то еще, понятного только им самим, просто сидят, лежат или же мечутся с криками от одного тела к другому.
Девочка, плача, зовет маму, пытается до нее докричаться, просит проснуться. А мама спит. Спит вечным сном… Ее вены вскрыты от локтя до кисти, видимо, она была медиком – знает, как правильно вскрывать вены… Жаль ребенка…
Два мальчика лет семи–восьми дерутся из‑за машинки. Покалеченный отец безрезультатно пытается здоровой рукой их успокоить. Дети дерутся молча, отец тоже молчит. Подхожу ближе – у всех в ушах видна кровь…
Справа лежит окровавленный парень лет двадцати со сломанными руками и кровавым пятном на рубашке в области живота. Ему уже кто‑то помог и прекратил страдания – на шее затянуты узлом женские колготки. Бедняга, возможно, был против, но что можно сделать сломанными руками, когда ты не можешь двигаться и тебя душат?
Костер из досок, вокруг стоят три человека и смотрят на огонь. Рядом лежит человек. Лежит слишком близко от огня и ничего не может с этим поделать, только смотреть, как пламя пожирает его плоть и нечеловечески орать. Почти беззвучный вопль, переходящий в визг – тихий и гортанный, - просто у несчастного давно закончились силы кричать, он хрипит. Троице явно наплевать на обреченного, да и чем ему помочь – не запихнуть ли в костер, чтоб не мучился… Именно так они и поступили. Человек, которого они сожгли, не сопротивлялся вовсе, а, скорее, был рад закончить свои мучения… Всем на все наплевать… Новый закон… Хотя… Все новое – хорошо забытое старое. А главное, бросали они его в костер так, будто делали это не в первый раз.
Кто‑то бесполый – ноги перетянуты жгутом выше отсутствующих ступней – куда‑то ползет, раздирая в кровь руки. Из пустых глазниц течет кровь…
Трупы, трупы и еще много раз трупы… Боль, кровь и страдание. Отсутствие сочувствия, полное отсутствие. Море отрешенности, наплевательства, бесчеловечности… Море чего‑то нового, еще непонятного, но уже пугающего…
Вот женщина рыдает на груди у какого то погибшего мужчины, потом бросается с обезумевшим взглядом к следующему и точно так же рыдает о нем. Женщина в длинном платье, в платке, который почему‑то не посерел из‑за пыли, а остался ярким, с узорами. Даже блузка осталась точно такой, будто ее хозяйка только вышла из дома и направилась в гости. Странно видеть такую чистоту среди пыли, побелки и крови… Может, это такая специальная ткань? Как такое возможно?
Засмотревшись на "чистую" женщину, я споткнулся об очередного выжившего и чуть не грохнулся в глубокую яму – бывший пешеходный переход. Все бы хорошо, да вот беда… Правый ботинок, не рассчитанный на лазание по кирпичным горам, не приспособленный к ходьбе по хламу, битому стеклу, мертвецам и пересеченной местности, полной обломков бетона и острых кусков арматуры, почти лишился подошвы. Вот и доходился… Осмотревшись по сторонам, выбрав свободное место рядом с телом очередного несчастного, я присел и, вытащив из сумки веревку, кое‑как привязал подошву к ботинку и ноге.
Теперь понятно, почему на многих покойных не было обуви… Не один я такой… Надо найти и себе что‑нибудь достойное из обуви… Эх найти бы какого‑нибудь мертвого металлиста или, в крайнем случае, военного… Раздобыть бы "берцы"… Эх, а действительно, спецобувь была бы очень кстати…
Так! Где можно достать спецобувь и спецодежду? "Динамо", "Ждановичи", спортмагазины, спецмагазины… Надо зайти на досуге… Действительно, там должно быть столько всего полезного! Как раз рядом стадион "Динамо".
В лицах все новых и новых выживших ярко читалось непонимание и отрицание происходящего. Одни были похожи на безумцев, потерявших веру в жизнь. Другие – на мудрецов, в одно мгновение осознавших смысл бытия и от этого добровольно решивших отказаться от всего разом. Впрочем, таких были единицы. Третьи не верили в произошедшее и непонимающе смотрели по сторонам, пытаясь увидеть сквозь пелену какую‑то свою фантазию, воспоминания… Были и другие, с другими выражениями, эмоциями или без оных… Многие уже стали чем то еще, чем то другим, но еще оставались людьми и пытались схватиться за свой прежний образ… Все были кем угодно, но только не самими собой. Или наоборот, они стали теми, кем были на самом деле! Это ближе к истине! Только длительное время находясь в критической ситуации, человек становится сам собой. Меня осенило – они все просто не хотят жить! Возможно, каждый из них еще совсем недавно боролся за свою жизнь, за жизнь своих близких, а, может, и просто незнакомых людей, а теперь, попав в место, полное таких же выживших несчастных, в новую ситуацию, в новый мир, почувствовал безысходность и потерял не только веру – потерял смысл, перестал бороться… Наверняка, все было по–разному и совершенно иначе, а мои догадки остались всего лишь догадками.
Нигде не было помощи – ни милиции, ни докторов, ни военных – никого, кто мог бы помочь, направить, собрать воедино, вывести из ступора. Какая‑то старушка в таком почтенном возрасте, в котором даже есть должны через трубочку, сидела на бордюре и причитала, дескать, нет теперь у нас правительства, мол, здание обрушилось и погребло отцов–основателей всех до единого… Какой бы плохой или хорошей ни была бы власть в стране, какой бы ни был строй в государстве, сейчас бы подошло все…
Зато ответ пришел сам собой, по закону знаний, к тому, кто в нем нуждался, – ко мне. Теперь я знаю точно – вокруг новый мир, в котором все предстоит начинать заново, мир, в котором все будет по–другому, мир, полный загадок и открытий, мир, полный находок и опасностей. Мир, о котором я мечтал с детства, мир, к которому стремился и который видел в снах, но к которому так и не был готов, как и все выжившие.
Я встал и отправился дальше – в сторону моста над рекой Свислочь. Мост был разрушен, а поскольку я плавал плохо, лодочная станция виднелась на противоположном берегу, а в реке плавали только трупы, утки и чайки, я отправился вдоль русла налево, через парк – попытать счастья с другими мостами, коих я в своей памяти насчитал около четырех (в отношении одного у меня были сомнения, но я не так часто гуляю вдоль рек в центре города).
Кажется, все выжившие стягивались в центр города и никто из них не мог ответить на вопросы, мучавшие меня. В хмурых взглядах, изредка провожавших мой бредущий силуэт, читались, скорее, мысли и вопросы, нежели понимание происходящего, и еще что‑то другое, чего я не мог понять и описать – какое‑то новое, тревожное чувство…
Мост над плотиной с водопадом был разрушен и теперь лежал ниже в воде в виде обломков. Со следующим мне повезло больше – хоть он и был разрушен, но обрушился не весь и по нему можно было перебраться на другую сторону. Что я тут же и сделал – кряхтя, на четвереньках переполз на другую сторону. Не буду рассказывать, как добрался по горке к скинутому с постамента танку, перебрался через лесоповал, а точнее сказать, через древоповал, бывший недавно Паниковкой, и добрался до Октябрьской площади. "Мавзолей" - чудо белорусской архитектуры – лежал в руинах, музей Великой Отечественной Войны и прочие здания тоже не уцелели…
Повсюду лежали, сидели, стояли или бесцельно бродили хмурые люди. Кто‑то молчал, кто‑то стонал, кто‑то кричал и взывал о помощи. Везде царили хаос, смятение, боль и смерть.
Поняв, что ничего путного тут не найду, я направился в сторону стадиона "Динамо", - пора серьезно задуматься о выживании. Раз общества в привычном понимании теперь нет – каждый сам за себя и… сам по себе… А это значит, что в городе скоро станет очень опасно… Если, конечно, уже не стало…