Я опять говорил в единственном числе, не упоминая о Кейт. Я знал, что мне еще придется рассказать о ней Данцигеру, но хотел, чтобы мы сначала остались одни. Я описывал каждый свой шаг, каждую увиденную и услышанную мелочь - и все это в абсолютной тишине. Вокруг стола и на раскладных стульях сидело, наверно, человек двадцать пять, и ни один не кашлянул и ни на секунду не отвел от меня взгляда. Может, кто-нибудь и закурил или откинулся на спинку стула, переменил позу или скрестил ноги; вероятно, да - отчет мой продолжался минут двадцать, не меньше. Но у меня осталось впечатление недвижной тишины, которую нарушал только мой голос, и такого сосредоточенного внимания, что я ощущал себя выступающим в луче какого-то невидимого юпитера.
Потом в течение получаса я отвечал на вопросы. В основном они в разной форме повторяли один и тот же, все тот же вопрос, на который не находилось ответа: "А как оно все-таки было? Что вы чувствовали?" Теперь они были возбуждены, они шевелились, хмурились, перешептывались, щелкали зажигалками. Потому что, как ни старался я вникать в детали, я не мог передать им сущности того, что со мной произошло; тайна оставалась тайной.
Одна серия вопросов - те, которые задавал сенатор, - отличалась от других по тону. По непонятным мне причинам он был настроен явно враждебно. Создавалось впечатление, будто он подозревает или по меньшей мере учитывает такую возможность, что я мистификатор. Сказать по чести, принимая во внимание все обстоятельства, я не могу назвать подобное подозрение совершенно безосновательным, но ведь, кроме него, никто и виду не подал, что не верит. Сенатор, например, не помнил, чтобы его дед когда-либо упоминал об омнибусе, похожем на тот, какой описал я. Провозгласив это, он хитро посмотрел на меня, будто поймал на лжи. Естественно, мне не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и повторить, что я видел именно такой омнибус. Подозреваю, что он просто-напросто следовал инстинкту ловкого политикана - обеспечить себе путь к отступлению на случай, если что-нибудь потом обернется не так. Но тут Эстергази ловко прервал его каким-то незначительным вопросом, а затем позабыл предоставить ему слово повторно. Полковник поблагодарил меня, попросив не уходить из здания, пока не кончится обмен мнениями. Я сказал: "Да, конечно", он поблагодарил меня еще раз, и я принял это как указание, что могу идти. Когда я уходил, мне даже немного поаплодировали, и я покраснел.
Мне показалось, я целую вечность просидел в кабинете Рюба, листая старые номера журнала "Лайф" и вновь убеждаясь, как бывало в приемной врача, что совершенно невозможно определить, видел ты раньше данный конкретный номер или нет. Я просмотрел также "Плейбой" и "Журнал американской пехоты", а потом прогулялся по коридору в кафетерий за бутылочкой кока-колы, которую так и оставил недопитой. Раза два ко мне заходила секретарша Рюба и все допытывалась, как оно все-таки было "взаправду", а я в который уже раз подыскивал слова, чтобы передать свои ощущения. Наконец, в начале пятого, она зашла в третий раз - сообщить, что меня просят в конференц-зал.
Мне ни разу не случалось попадать в комнату присяжных заседателей после того, как они провели в ней взаперти несколько часов, но думаю, что и вид и атмосфера там должны быть именно такими. В конференц-зале имелась установка для кондиционирования воздуха, так что дым рассосался, но пепельницы уже не вмещали окурков и над столом висел отчетливый сигаретный запах. Пиджаки были сняты, галстуки приспущены, блокноты исчерчены каракулями, на столе лежали мятые бумажные шарики и даже переломленный пополам карандаш; лица у большинства были решительные, а кое у кого - угрюмые. Едва я вошел, Эстергази встал с любезной улыбкой. Он-то оставался совершенно спокоен, пиджак застегнут, рубашка не смята. Непринужденным жестом он указал мне на стул, на котором я сидел раньше, подождал, когда я сяду, сел сам, поставил локти на стол и изящно сомкнул руки.
- Мне очень жаль, что мы заставили вас так долго ждать; вы, вероятно, устали и физически и морально, - сказал он вроде бы участливо, и я пробормотал какой-то вежливый ответ.
Видимо, я ждал, что первым возьмет слово Данцигер, и бросил взгляд вдоль стола на него. Одна большая рука директора лежала на краю стола, но стул был немного отодвинут, словно он - шевельнулась в голове мысль - отмежевывается от остальных. И выражение лица было… рассерженным? Нет, пожалуй; скорее всего лицо ничего не выражало. Никак не удавалось определить, что он чувствует или думает, - а может статься, он просто устал. Говорил Эстергази.
- Мы должны были заслушать все мнения, мы хотели учесть все оттенки мнений, прежде чем принять столь важное решение, как то, с которым, - он обвел глазами сидящих вокруг стола, - мы сейчас все согласны.
Он улыбнулся и секунды две внимательно смотрел на меня, и я вдруг понят, что интересую его как личность, а не только как человек, выполнивший трудное задание.
- Ваше первое "путешествие", если его можно так назвать, осуществлялось со всеми возможными предосторожностями. Никто вас не видел и не слышал, и никаких следов от вашего кратковременного пребывания в прошлом не осталось. Вмешательства в события прошлого не происходило вообще - вы не воздействовали на него ни на йоту. Однако второе ваше путешествие было - умышленно, согласно плану - более смелым. Вы опять-таки не вмешивались в события, если только не считать, - он расцепил руки и поднял указательный палец, как лектор из военной академии, требующий тишины. - если не считать само ваше присутствие событием. Событие, конечно, незначительное, но на сей раз вас видели, с вами, хотя бы кратко, разговаривали. Какие мысли могли возникнуть вследствие встречи с вами? Могли ли они как-то, в большей или меньшей степени, повлиять на последующие события? В этом заключалась опасность, и серьезная опасность, но, - тут он стукнул кулаком по столу, впрочем, совершенно беззвучно, и старательно подчеркнул каждое слово, - опасность уже позади, риск оправдал себя. Мы пошли на этот риск, и вот перед нами полный доклад, и опять-таки нет ни малейшего указания на то, что ваше присутствие в прошлом хоть как-нибудь повлияло на события настоящего.
Он помолчал и вдруг добродушно осклабился.
- И должен вам сказать, что меня лично это нисколько не удивляет. Это подтверждает гипотезу, с которой согласно большинство из нас и с которой, я убежден, рано или поздно согласятся и остальные, - гипотезу, которую мы назвали гипотезой "веточки в реке". Пояснить вам ее? - обратился он ко мне, и я кивнул. - Как вам известно, время нередко сравнивают с рекой, с потоком. То, что происходит в какой-либо точке потока, во определенной степени зависит от того, что произошло когда-то раньше выше по течению. Но каждый день, каждую секунду происходит бессчетное множество событий, мириады событий, и некоторые из них огромного масштаба. Так что, если время - река, то она неизмеримо шире и глубже, чем Миссисипи в половодье. А вы, - он послал мне улыбку, - вы представляете собой крошечную веточку, брошенную в ревущий поток. Не исключено, по крайней мере теоретически, что самая маленькая веточка способна воздействовать на поток в целом; она, например, может где-нибудь застрять и положить начало большому затору, который в свою очередь может оказать влияние даже на такой могучий поток. Стало быть, теоретическая возможность, теоретическая опасность изменить историю, по-видимому, существует. Но насколько она реальна? Каковы действительные шансы что-либо изменить? Практически стопроцентная вероятность - за то, что веточка, брошенная в невообразимо мощный поток, в необъятную Миссисипи событий, не окажет на него никакого, ни малейшего влияния!..
На мгновение лицо его порозовело, потом снова приняло обычный бледный, почти мертвенный цвет; он откинулся на спинку стула, положил руку на стол и тихо закончил:
- Такова теория и таковы факты.
Воцарилось молчание, длившееся секунд шесть или семь; если бы в комнате были часы, мы услышали бы их тиканье: затем Данцигер, не меняя позы, не придвинувшись к столу и не пошевелив даже пальцем, мягко возразил:
- Теория такова. И я с ней согласен. И не удивительно, что согласен, ибо, в сущности, теория эта моя. Но таковы ли факты? Думаю, что да, полагаю, что да. - Он медленно повернул голову, оглядывая всех присутствующих. - Ну, а если мы ошибаемся?
Я был поражен - Эстергази с серьезным видом закивал головой и забормотал:
- Да, да. Существует и такая возможность. Несомненная и страшная. И все же, - он медленно, с неохотой повел плечом, - если мы не собираемся свернуть проект единственно по той причине, что он удался…
- Нет, конечно, нет, - довольно резко прервал его Данцигер. - Никто за это не ратует, а я меньше всего. Единственное, что я говорю…
- Знаю, - сказал Эстергази с сожалением в голосе. - Не спешить. Следовать вперед с чрезвычайной осторожностью. Растянуть эксперимент на недели, месяцы и даже годы, если это необходимо для полной уверенности в успехе. Ну что ж, возможно, и я придерживался бы того же мнения, если бы… если бы у меня был выбор. Но, как знает сенатор, как знаю я и многие здесь присутствующие, - вам, доктор Данцигер, к сожалению, не представлялось случая это узнать, - правительственные дела так не делаются. - Он обвел широким жестом вокруг себя, словно обозначил контуры приютившего нас здания. - Все это стоит денег, в том-то и беда. И теперь по той простой причине, что опыт оказался удачным, мы обязаны, именно обязаны оправдать расходы практическими результатами. Мы все согласились с тем, что мистер Морли вновь отправится в прошлое. Совершенно немыслимо, чтобы он этого не сделал. Однако… однако действовать ему придется быстрее и смелее, чем некоторым из нас, возможно, хотелось бы. Чисто исследовательские работы, предоставленные самим себе, могут вестись с бесконечным долготерпением. Но здесь вопрос денег. Государственных денег. Израсходованных секретно. Без согласия конгресса. Так что теперь, черт возьми, нам нужно выдать практические результаты.
Он оглядел меня, затем - медленно-медленно - весь стол и продолжал:
- Тем не менее я хотел бы сейчас сказать мистеру Морли и всем остальным - а вам, доктор, это известно и без меня, - что, хотя решения, имеющие жизненное значение для проекта в целом, не могут, к сожалению, приниматься доктором Данцигером единолично, он по-прежнему остается во главе дела. Он здесь хозяин, только совет вправе отменить или заменить его решения, и в тех редких случаях, когда это может потребоваться, это произойдет лишь после самого тщательного и серьезного анализа его мнения. Так что теперь, мистер Морли, - он опять улыбнулся мне, - возвращаю вас вашему начальству.
Он встал, расправляя плечи, все последовали его примеру, начался общий разговор, и заседание закрылось.
В кабинете Данцигера я заговорил первым. Выбравшись из конференц-зала, он, Рюб и я двинулись по коридорам, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Когда мы зашли в кабинет, Данцигер сел за стол, вынул из верхнего ящика половинку сигары и осмотрел ее, очевидно размышляя, закурить или нет. В конце концов он сунул сигару в рот не зажигая. Я молча ждал, пока он завершит процедуру, потом, не вставая, перегнулся к нему через край стола; Рюб расположился слева от Данцигера, чуть позади него, прислонив свой стул к стене.
- Доктор Данцигер, - сказал я, - мне не известно, кто такой полковник Эстергази. Судя по всему, какой-нибудь полковник запаса эквадорской армии. - Рюб ухмыльнулся, ему это понравилось. - Но кто бы он ни был, я клятвы верности ему не давал. Ни тому или тем, кто за ним стоит. Завербовали меня вы и Рюб, я работаю на вас и сделаю то, что скажете мне вы.
Когда я заканчивал свою речь, Данцигер широко улыбался, явно польщенный.
- Спасибо, Сай. Большое спасибо, - сказал он. Усевшись поудобнее в своем вращающемся кресле, он вытянул нижний ящик стола и поставил на него ногу. - Знаете, вплоть до вашего успеха все шло прекрасно. В самом деле, без сучка и задоринки. Отчеты мои принимались без комментариев, совет послушно рассматривал поднимаемые мной вопросы, в основном просьбы о дополнительных ассигнованиях. Как правило, ассигнования выделялись, хоть и не всегда в тех размерах, о каких я просил. Зачастую едва набирался кворум, заседания редко длились более получаса. Не думаю, чтобы большинство членов совета вообще хоть сколько-нибудь верили в успех проекта, да они, как правило, люди просто назначенные. И мне, по-видимому, начало казаться, что это моя личная вотчина. - Он вынул изо рта половинку сигары, осмотрел ее задумчиво, снова взял в рот и, положив локти на стол, сплел пальцы рук. - Но Эстергази, разумеется, прав. Это не просто забава, и пора показать какой-то практический результат. Сам знаю. Предпочел бы двигаться вперед медленнее, как можно медленнее. А с другой стороны, полагаю, как и все остальные, что мы, вероятно, достаточно осторожны. Вероятно… Предпочел бы обойтись вообще без всякого риска, но права выбора у меня больше нет.
Тем не менее я соглашаюсь с решением. Я хочу, чтобы вы делали то, чего от вас хотят все, конфликта здесь не предвидится. А то, чего мы хотим все, напоминает мне, пожалуй, о нашем первом искусственном спутнике Земли. - Данцигер по обыкновению откинулся в кресле. - Самый первый, крошечный - сколько он весил? Несколько килограммов? И все просили места на борту, помните? Биологи просили поместить мышей, чтобы изучить воздействие космической радиации. Ботаники явились со своими семенами, географы, метеорологи, да и военные желали установить фотоаппараты. Связисты, радиоинженеры и бог знает кто еще - все приходили со своими просьбами и даже требованиями. В конце концов была создана капсула, в которой пытались дать место - или хотя бы видимость места - каждому из претендентов.
То же самое, Сай, случилось теперь с нами. Именно поэтому совет разрешил вам подсмотреть за вашим человеком с конвертом. Он, по-видимому, каким-то образом связан с кусочком истории, с одним из второстепенных советников президента Кливленда. Естественно, любопытно было бы выяснить, что это за связь. В общем историки хотят убедиться в том, может ли наш проект помочь им, открывает ли он новые пути расширения исторических знаний, пути, о которых до сих пор и не помышляли. У социологов есть свои вопросы, у психологов свои, ну а у физиков, которых я здесь представляю, у тех миллион вопросов. Ваш человек, связанный каким-то образом с маленьким примечанием к истории, представляет собой такую же первую капсулу. Если вы сможете осторожно понаблюдать за ним, изучить его и если результат окажется обнадеживающим, тогда мы сможем постепенно перейти к более крупным, более масштабным целям, к таким, где ощущаем серьезную нехватку знаний.
Итак, вот чего мы хотим, Сай. Мы хотим, чтобы вы, действуя с чрезвычайной осторожностью, как мышь в углу, как муха на стене, понаблюдали за ним. Узнайте все, что можно, - такова ваша основная задача. Безусловно, это усилит ваше вмешательство в события прошлого, - он помолчал, потом пожал плечами, - но постарайтесь свести его до минимума, хорошо? Вы знаете, где живет ваш человек. Сможете вы вернуться туда и сделать то, о чем мы вас просим?
Я кивнул было утвердительно, но, прежде чем я успел ответить, заговорил Рюб - тихо, в высшей степени дружелюбно, но серьезно:
- Только давай в одиночку. На этот раз в одиночку. На этот раз девочка Кейт пусть останется там, где ей надлежит быть.
Я открыл рот - и не нашелся, что сказать, и так и сидел, пока Рюб не улыбнулся слегка.
- Ладно, не старайся объяснить. Я и без тебя догадываюсь, как все произошло, и винить тебя, вероятно, трудно. Да ничего плохого, видимо, и не произошло. Однако, право же, у нас достаточно хлопот и без привлечения посторонних наблюдателей…
Я кивнул:
- Согласен. Я и сам собирался рассказать доктору Данцигеру, можешь мне поверить. Но как ты узнал?
- Мы все знаем. В нашем хозяйстве, кроме тебя, немало других мелких и нудных деталей. Ты у нас прима-балерина, и мы не пристаем к тебе со всякими винтиками и гаечками. Но наблюдение за проектом ведется всеми возможными способами, и никакие личные соображения - не оправдание. Понял?
Это было предупреждение и, если угодно, угроза, но я заслужил ее, а потому снес покорно:
- Понял.
Рюб улыбнулся своей широкой улыбкой, той самой, которая так понравилась мне с самого начала. Выпрямился на стуле - тот с маху стукнулся передними ножками в пластиковый пол - и встал.
- Ну что ж, тогда назад, в "Дакоту". Пошли, счастливчик, я тебя подвезу.
12
На этот раз, выйдя из "Дакоты" на Семьдесят вторую улицу с саквояжем в руке, я чувствовал в себе уверенность. Я двинулся налево, к Сентрал-парку, лежащему по ту сторону улицы, и хотя никакой заметной разницы не было, я твердо знал, в каком я времени. И когда через перекресток впереди проехала повозка с сеном, запряженная парой лошадей, меня это ничуть не удивило.
Но я кое-что вспомнил, поэтому на углу, вместо того чтобы пересечь улицу и направиться в парк, повернул к северу. Я вспомнил незастроенное пространство, сквозь которое смотрел с балкона несколько ночей назад, черную пустоту между "Дакотой" и Музеем естествознания. Теперь я хотел взглянуть на это пространство при дневном свете, и полминуты спустя, когда оно вдруг раскрылось передо мной, я остановился, пораженный, и тут же расхохотался.
Уж не знаю, что я ожидал увидеть, - вероятно, все что угодно, только не это, - и, все еще посмеиваясь, я достал из саквояжа альбом для эскизов. Я сделал грубый, но достаточно точный подробный набросок и позже закончил его. Вы видите его на следующей странице. Вот что я увидел, стоя в десятке метров от тротуара на углу Семьдесят четвертой улицы и Сентрал-парк-уэст; на рисунке я лишь добавил листву, чтобы деревья стали приметнее. Обитатели этих домишек, этих лачуг, построенных явно собственными руками, занимались сельским хозяйством! Я не преувеличиваю - они выращивали овощи и держали скот, и, пока я рисовал, я слышал блеянье овец, хрюканье свиней, гоготанье гусей и одновременно грохот надземки вдали.