***
В детской памяти Роберта путь от гасиенды до сооружений Программы запечатлелся как невероятно долгий, даже когда отец вез его в старом турбомобиле. Сейчас же велосипед стремительно взлетал на холмы и скатывался в долины, и Макдональд заметить не успел, как добрался до выстланной листовым железом котловины, напоминающий в лучах солнечного света заржавленную тарелку. Позади виднелась меньшая по размерам чаша, венчавшая ажурную металлическую конструкцию, а еще дальше – за белой площадкой паркинга – показалось само здание.
Не увидев ни одной из припаркованных машин, он подумал, не закрылась ли Программа. И сразу же вспомнил: сейчас полдень, и в это время здесь работает считанное количество людей. Он оставил велосипед у входа и толкнул ведущую в здание стеклянную дверь. Вошел с яркого солнца в полумрак коридора и заморгал, потом вдохнул знакомые с детства запахи Программы – машинное масло и озон от электрооборудования. Он стоял у двери и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, когда кто-то позвал его:
– Мак! Мак!..
Сухие костлявые пальцы обхватили его ладонь и затрясли.
– Это не Мак. Это Бобби. Я вернулся.
Макдональд уже мог различить перед собой фигуру человека.
– Бобби, это я, Олсен, – сообщил старичок.
Макдональд вспомнил его. Коренастый рыжеволосый блондин, человек огромной силы и жизнелюбия; сажал его когда-то на плечи и носил по всем коридорам и залам Программы. Малышу казалось, будто он выше всех. Ему с трудом удалось увязать образ человека из воспоминаний со стоящим сейчас перед ним высохшим старикашкой. Он все еще продолжал трясти его руку с какой-то нервной настойчивостью.
– Я давно уже не работаю, – сообщил Олсен. – А в отставке я никому больше не нужен, да и себе, наверное, тоже. Мне, знаешь ли, разрешают еще болтаться здесь, – делают скидку за прошлые заслуги. Вот я и мастерю понемногу, вожусь с компьютером. Но, скажу тебе, ты застал меня врасплох. Когда ты вошел в эту дверь, ты был точь-в-точь, как твой отец, – таким я впервые увидел его когда-то… Веришь ли, мне даже на мгновение показалось, это он и есть, Роберт…
– Мне очень приятно слышать такое от вас, – сказал Макдональд. – Но на самом деле я мало похож на отца.
"Бедняга, у него наверняка старческий маразм", – подумал он.
– Чепуха, ты вылитый он… – Олсен по-прежнему не выпускал руки Роберта.
– Глаза у отца были голубые, – попытался возразить Макдональд, – а у меня черные, к тому же он блондин, а я – брюнет…
– Разумеется, что-то ты взял и от матери, но, честное слово, Бобби, когда ты вошел… Но ведь ты собирался приехать еще неделю назад, Бобби…
По знакомому коридору они шли в направлении кабинета, хозяином которого являлся когда-то его отец. Коридор, будто уменьшился со временем – бетонные плиты стен, с нанесенной на них в несколько слоев краской, выглядели старыми и запыленными.
– Сюда приезжали самые разные люди, – говорил Олсен, торопливо семеня сбоку, стараясь не отстать от Макдональда и все время видеть сына своего старого друга в лицо. – Знаменитые, прославленные люди – нынешний президент и несколько бывших, не менее двух госсекретарей и целая толпа послов и дипломатов. А уж ученых… Ты можешь гордиться, Бобби. Здесь побывали, по сути, все известные ученые мира…
– Мой отец тоже был великим человеком, – проговорил Макдональд.
Он приоткрыл дверь старого отцовского кабинета. Седой чернокожий мужчина поднял глаза и улыбнулся.
– Что, и твой тоже?
Он встал из-за стола и пошел им навстречу. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, мускулистыми руками.
– Привет, Джон, – сказал Макдональд. – Я надеялся застать тебя здесь.
Они пожали друг другу руки.
– А разве тебе ничего неизвестно? – спросил Джон Уайт.
– Я уже лет двадцать как ничего не читаю о Программе.
Направляющийся в это время к столу Олсен, заслышав слова Роберта, остановился и замер в изумлении.
– Разве отец не писал тебе?
– Письма от него приходили. Вот только я их не читал. Складывал, не распечатывая, в ящик.
Олсен покачал головой.
– Бедный Мак… Он никогда и не скрывал, что ты не пишешь. А приносил, бывало, вырезки из вашей школьной газеты, твои табели успеваемости, какие-то еще документы, – хотел показать, как все у тебя прекрасно получается.
– Он все понимал, Бобби, – сказал Уайт. – И тебя не винил.
– А в чем ему полагалось меня винить? – осведомился Макдональд.
Он постарался произнести это спокойно, но голос выдал его напряжение.
– Ты сохранил его письма? – спросил Олсен.
– Письма?
– Ящик набитый письмами, которым теперь нет цены, – медленно проговорил Олсен. – Все, собственноручно написанное им. И ни одно из писем не вскрыто… – Старик произносил "его", будто вписывая это слово золотом и с прописной буквы. – Все, кто приезжал сюда… все эти люди, они столько рассуждали на тему, как важна Программа и все, с ней связанное. А его письма – это же уникальная хроника Программы, составленная для сына.
– Да нет, какой я ему сын? Он лишь помог произвести меня на свет, – проговорил Макдональд. – Ничего мне неизвестно. Я слишком много ездил по свету.
Конечно, он знал, где все эти письма находятся – все до единого, втиснутые в пыльный ящик стенного шкафа. Сколько раз ему казалось: сейчас он выбросит их, однако всякий раз, нахмурив брови, он возвращал все на место. И еще он подсознательно разделял чувства Олсена, осознавая: в его руках – сама история и выбросить их – означало уничтожить важные свидетельства о Великом Человеке.
– Программа… она что, уже скончалась? – спросил Макдональд.
– Навсегда ушел твой отец, – ответил Уайт. – А Программа продолжает жить. Трудно поверить в ее существование без твоего отца. Но, коль так уж случилось, мы обязаны отдать ему этот долг. Так должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить прекращения Программы.
– Нет с нами Мака, Бобби, – проговорил Олсен. – Он ушел от нас, и с ним ушло все. Ушел сам дух этого места.
В груди Макдональда начала подниматься знакомая волна отчаяния и горя. "Я горюю не по отцу, – внушал он себе, – но из-за него, оттого, что у меня никогда не было отца".
– Джон думает, будто ему под силу тянуть воз дальше. – Олсен вздохнул. – Но это только так кажется. Вот Мак протащил этот воз пятьдесят лет. И первые двадцать – напрасно. Не было никаких результатов. Никаких. Мы попросту слушали подряд все сигналы, идущие со звезд, а Мак подгонял нас и всякий раз заставлял пробовать что-нибудь новенькое, – стоило только закрасться в нас безразличию. Мы разрабатывали все новые подходы к тем же старым проблемам, а они с Марией укрепляли наш дух.
Макдональд оглядел комнату, где отец провел столько дней и ночей. Взгляд его скользил по зеленым бетонным стенам, по скромному рабочему столу и книжным полкам за ним, по книгам в уже потрескавшихся кожаных переплетах – темно-зеленых, тускло-красных, коричневых. Он заметил встроенные в стены с двух сторон динамики и попытался представить, как в этом кабинете, день за днем, проходила жизнь его отца, постепенно впитываемая этими стенами, столом, так любимой им библиотекой… Однако воображение отказывалось подчиняться его желаниям. Он так и не смог увидеть отца здесь. Отец ушел навсегда.
– А потом, уже после получения послания, возникли другие проблемы, – говорил Олсен. – Мы наконец-то получили результат. Да, я часто вспоминаю те великие дни. Все мы тогда ошалели от радости. Наши пятьдесят лет окупились с лихвой – как монеты, брошенные в игральный автомат – нам выпал супер-выигрыш, и мы по очереди пересчитывали его, пожирали взглядом, наперебой поздравляя друг друга. А Макдональду снова пришлось подталкивать нас, чтобы мы двигались дальше, не расслабляясь, опять засаживать нас за долгую и кропотливую работу, одним словом – впрячь в новое ярмо. А ведь голова у него была забита и другими заботами, о которых мы тогда и не подозревали. То солитариане возомнили, будто мы покушаемся на их веру, то политики, вроде отца нашего Джона, убеждали нас не отвечать на послание.
А потом, когда мы ответили, – что осталось нам? Какая работа? Только ждать отклика. Ожидание длиною в девяносто лет. Ждать и тащить воз дальше, чтоб было кому принять отзыв, если он придет. И снова Мак загнал нас в работу – в поисках новых сигналов, новых посланий… Вот только, кому нас подталкивать теперь? Как дальше тащить весь этот воз без Макдональда? Мне все покоя не дает… – говорил Олсен ослабевшим голосов. – Меня не страшит смерть, но я испытываю настоящий ужас при мысли о том, что отзыв придет, а здесь никого не окажется. Мы бросим прослушивание, и Программа перестанет существовать.
Олсен умолк и принялся разглядывать свои старческие руки.
Макдональд посмотрел на Джона. Это его, Уайта, способности как руководителя Программы сейчас подверглись сомнению. Впрочем, Джон никак не прореагировал на все эти намеки и нелестные сравнения. Он отошел и присел рядом с Олсеном с краю стола.
– Олли, по существу, не сообщил ничего нового. Все это время мы только и говорим о том, как жить нам дальше. При жизни твоего отца на эту тему не говорили. Да она, собственно, и не возникала. Пока жив был Мак – жила и Программа. Но Мака нет сейчас с нами.
– Весь мир – могила славным людям, – произнес Макдональд.
– С тех пор, как я сел в это кресло, – Уайт постучал по подлокотнику, – прошло уже пять лет, – я многое узнал, в том числе и тщательно скрываемое Маком, чего он не желал обнаруживать, поскольку это могло навредить Программе. Продлится ли ее существование и каким образом, – вот именно те вопросы, которых никто и никогда не ставил, поскольку от ответа на них Мак уходил. А сейчас здесь задают их все и каждый. Я – не Мак и, естественно, не могу действовать, как он. Ту же работу мне приходится выполнять теми средствами, которыми а на данный момент располагаю, и делаю я это, как умею. Вот почему я и решился пригласить тебя сюда.
Уайт встал и положил на плечо Роберта свою огромную ладонь, заглянул ему в лицо, будто пытаясь прочесть ответ на вопрос, который ему еще предстояло задать. – Добро пожаловать домой, Бобби.
***
Они приземлились в аэропорту – маленький мальчик и смуглая черноглазая женщина. К зданию аэровокзала они направлялись пешком, так как вспомогательный транспорт здесь не предусмотрен. Женщина шла энергично, явно в радостном предвкушении встречи, а мальчик, которого она держала за руку, с неохотой тащился следом. Потом появился мужчина. Он обнял женщину, сжимал ее в объятиях и целовал, и все говорил, как рад он ее возвращению и как он скучал. Наконец, он присел на корточки перед мальчиком и попытался обнять его, однако тот шагнул назад и замотал головой. Мужчина протянул к нему руки.
– Добро пожаловать домой, Бобби.
– Не хочу домой, – проговорил мальчик. – Хочу путешествовать всегда – madre и я, только мы вдвоем.
Макдональд помотал головой.
– Это не мой дом. Я покинул все это двадцать лет назад, десятилетним мальчиком и появился здесь только сегодня, да и то лишь благодаря твоей телеграмме.
Уайт убрал руку.
– Я надеялся, ты приедешь не только потому, что твой отец уже умер.
Макдональд взглянул на стол, пустое кресло.
– С какой стати он должен значить для меня после смерти больше, чем при жизни?
– За что ты так ненавидишь его, Бобби? – спросил Олсен.
Макдональд встряхнул головой, словно освобождаясь от давних воспоминаний.
– Это не ненависть. Хотя всех этих фрейдистских доводов вполне хватило бы для подобного чувства. Впрочем, я достаточно часто обращался за советом к психоаналитикам и довольно скоро научился разбираться во всех этих признаках собственного подсознания. И давно уже сжился с ними… Однако дело здесь в чем-то другом, гораздо большем: ребенку необходим отец, а тот постоянно занят. По сути, отца у меня никогда не было, только мать. Она обожествляла его, и меж ними не находилось местечка для мальчишки.
– Он любил тебя, Бобби, – дрогнувшим голосом сказал Олсен.
Макдональд прямо-таки жаждал, чтобы его перестали называть "Бобби", отлично, впрочем, понимая, заявить об этом прямо он не решится.
– Он и мою мать любил. Однако и для нее места не нашлось, ибо более всего он ценил свою работу. Он жил только своим делом, и она знала об этом. Да, пожалуй, и он знал, как и все, кто его окружал. О, несомненно, он был великим человеком, а вся жизнь великих посвящена собственному призванию. Все остальное приносится в жертву. Вот только, как же с принесенными в жертву? По натуре человек добрый, он понимал, какое зло причиняет этим нам – мне и матери. Он очень переживал и пытался хоть как-то вознаградить нас. Но компенсировать утраченное уже ничем не мог.
– Он был гений, – произнес Уайт.
– "Гений делает, что должен, а Талант – лишь то, что может",
* [Оуэн Мередит (1831-1891), "Последнее слово чувствительного поэта"]
– язвительно процитировал Макдональд.
– Будто снова услыхал твоего отца, – проговорил Олсен. – Всегда он кого-то цитировал.
– Зачем вы позвали меня сюда? – спросил Макдональд Уайта.
– Все находящееся здесь – вещи твоего отца, – пояснил Уайт. – Книги. – Он указал на полки. – Все это его. А теперь, если захочешь, будет твое. Как и все остальное – бумаги, письма, документы…
– Они мне не нужны, – сказал Макдональд. – Все это принадлежит Программе, и уж никак не мне. Моего здесь нет ничего.
– Ничего? – переспросил Уайт.
– Да, – подтвердил Роберт. – Но ведь не это послужило причиной для вызова.
– Я думал, ты помиришься с отцом, – проговорил Уайт. – Я, знаешь ли, со своим уже помирился. Правда, еще двадцать лет назад. В конце концов он понял: его сын не собирается становиться тем, кем желал бы он, и, более того, не разделяет даже его мечты. Я же, в свою очередь, уразумел: так или иначе, он любит меня. Вот я и высказал ему все это, и мы, помнится, даже всплакнули вместе.
Макдональд снова взглянул на кресло и заморгал.
– Мой отец умер.
– Но ты-то жив. Примирись с ним в воспоминаниях.
Макдональд пожал плечами.
– Но ведь не только из-за одного этого меня пригласили сюда? Зачем все же я тебе понадобился?
Уайт недоуменно развел руками.
– Ты понадобился всем нам. Понимаешь, здесь все любили Мака, и поэтому чувство это распространяется и на его сына. И все здесь хотят увидеть как сын вновь полюбит отца.
– И опять-таки во имя Мака, – проговорил Макдональд. – А сын его хочет, чтобы его полюбили просто так, ради него самого.
– И еще одно, – сказал Уайт. – Прежде всего, я хочу предложить тебе должность в Программе.
– Интересно, какую же?
Уайт пожал плечами.
– Любую. Если ты ее примешь, даже эту, – он указал на кресло за столом. – С удовольствием увидел бы тебя в этом кресле.
– А как быть с тобой?
– Возвращусь к тому, чем занимался до того, как Мак назначил меня директором, – стану работать с компьютерами. Хотя Маку перевалило далеко за восемьдесят и официально он числился в отставке, я так и не ощутил себя директором, пока он был жив. И вот всего пару дней назад я внезапно осознал: за все здесь отвечаю я. Я и есть директор Программы.
– Но Мак никогда не вмешивался в дела Программы, об этом и речь не шла, – проговорил Олсен. – После смерти Марии и твоего отъезда в школу он сделался сам не свой, – настолько он изменился. Стал каким-то равнодушным, и все-таки до последних дней ощущал себя составной частью этого огромного механизма прослушивания, лишь потому и не сдавался. А поскольку запущенный механизм не давал сбоев, двигался и он. Вот так, вместе они и шли. После назначения Джона Мак, казалось, вздохнул с облегчением: он перестал во что-либо вмешиваться, почти не разговаривал, за редким исключением, когда его просили помочь.
Уайт улыбнулся.
– Все это так. Но вместе с тем, пока он находился с нами, ни у кого не возникало даже малейшего сомнения, кто здесь настоящий директор. Мак – это Программа, а Программа – это он. И вот теперь Программа должна остаться без Мака.
– Следовательно, как я понял, понадобилось мое имя, – полувопросительно констатировал Макдональд.
– Отчасти да, – признался Уайт. – Как я уже говорил тебе, я никогда не чувствовал себя руководителем. Мне казалось, я занимаю это кресло временно, до прихода настоящего его хозяина… или кого-то, носящего его имя. Имя Макдональда.
Роберт снова огляделся по сторонам, будто представляя себя хозяином этого кабинета.
– Если это попытка уговорить меня, – произнес он, – то, должен заметить, что аргументы твои звучат неубедительно.
– За нашими антикриптографическими занятиями мы позабыли, как это можно – говорить одно, а думать – другое. К тому же везде здесь незримо присутствует нечто, постоянно вопрошающее: "А как бы поступил в этом случае Мак?" И мы знаем одно: он всегда оставался бы искренним и безупречно честным. Разумеется, я справлялся, чем ты занимался после своего отъезда. Мне многое о тебе известно. Ты лингвист. Одно время специализировался в китайском, японском, много путешествовал в период учебы и после окончания университета…
– Следовало же как-то распорядиться собственными каникулами, – заметил Макдональд.
– Твой отец тоже изучал языки, – вмешался Олсен.
– Вот как? – проговорил Макдональд. – Но я-то занимался ими, поскольку сам того пожелал.
– А потом ты занялся компьютерным программированием, – сказал Уайт. – А твой отец – электротехникой.
– Я вышел на это, когда работал над машинным переводом.
– И внес в искусство программирования кое-что оригинальное, – заявил Уайт. – Разве ты еще не понял, Бобби, ведь все эти годы ты шел к Программе, готовился занять это кресло.
– Возможно, вы с Маком и не понимали друг Друга, – проговорил Олсен. – Но тем не менее, вы очень похожи. Ты просто шел по его следам, Бобби, сам того не ведая.
Макдональд покачал головой.
– Лишний повод заняться чем-либо другим, коль мне уже все известно. Я не желаю становиться таким, как мой отец.
"Никто не может стать таким, как другой", – подумал он.
– Двадцать лет… Не слишком ли долго ты носишь обиду в сердце? – проговорил Уайт.
Макдональд тяжело вздохнул, чувствуя, как подступает знакомое ощущение скуки и нетерпения, когда ему и всем остальным становится ясно – разговор окончен, но никто не знает, как поделикатнее его завершить.
– Что ж, у каждого свой крест.
– Ты нужен нам, Бобби, – сказал Уайт. – Нам и мне – тоже.
"Ну вот и дошли до личных просьб".
– Если Программа каким-то образом и нуждается во мне, то наверняка это не моя индивидуальность. Вам нужно лишь отцовское имя. И, стоит мне только согласиться, как я окажусь, подобно ему, погребенным здесь навсегда. Она поглотит меня, как сделала это с отцом, использовав его полностью, без остатка, не оставив ему ни сил, ни желаний на что-либо другое.
На лице Уайта отразилось сочувствие.