Меньше всего на свете ему хотелось оказаться за забором, где гремели выстрелы, ревели, призывая граждан на свободные демократические выборы, громкоговорители, а на центральной, изрытой снарядами площади на специальных помостах под одобрительные крики толпы рубили головы проворовавшимся, обманывавшим народ чиновникам и бизнесменам. Посаженного на цепь голого председателя местного союза предпринимателей и банкиров заставляли грызть пластиковые акции трастового муниципального займа, по которым, естественно, никто не сумел получить обещанных дивидендов. Видимо, председатель готовился к крутому повороту судьбы, потому что буквально накануне выборов вставил себе искрящиеся титановые самодвижущиеся челюсти, которыми сейчас и щелкал пластиковые акции, как семечки. Будь его воля, он бы запросто перегрыз и цепь, на которой сидел. По законам провинции за мошенничество на фондовом рынке предусматривалось именно такое - съедение эмитентом необеспеченных реальными активами ценных бумаг - наказание. У негодяя были все шансы легко отделаться - поток пластиковых акций иссякал, титановые же челюсти не знали усталости. Такого шанса не было у недвижно застывшего в корыте с бетоном президента городской биржи недвижимости, занимавшегося, как выяснилось, махинациями с муниципальными квартирами. О том, что президент все еще жив, свидетельствовал его исполненный нечеловеческой тоски, устремленный в небо взгляд. Наверное, президент считал мгновения до переселения из бесконечно тесной бетонной квартиры-корыта в бесконечно просторную квартиру-небо.
Пусть другие школьники идут ранним утром на уроки труда. Другие люди отоваривают в очередях талоны на студень и свекольное рагу. Другие рабочие клепают в отравленных, задымленных цехах пистолеты и пулеметы, и обменивают их на хлеб и водку в коммерческих ларьках. Антон отныне не желал иметь к этому ни малейшего отношения.
Конечно, убивали и в пределах, ограниченных бетонными заборами. У Антона до сих пор стоял перед глазами падающий в реку транспортный вертолет, объятый пламенем и дымом. Однако некоторые "внутризаборцы", если их не душили в постелях малолетние или уже не столь малолетние "воспитанницы", доживали до весьма преклонного возраста.
В основном за забор смерть приходила из-за забора. Подобно радиоактивному излучению, смерть плевать хотела на заборы. Жизнь за забором была перенасыщена смертью. Антон ненавидел жизнь за забором за то, что она выплескивала сюда смерть. Как раньше ненавидел жизнь внутри заборов, искренне полагая, что смерть выплескивается оттуда. Сейчас он не знал, откуда она выплескивается. Людей было легче заставить перестать дышать, нежели ненавидеть друг друга. В основе жизни лежала идея смерти. В основе смерти лежала идея ненависти. Страну можно было уподобить огромным развалившимся часам. Смерть и ненависть - не знающему усталости и преград в виде высоких бетонных заборов - маятнику. Все в мире имело свой конец и начало, кроме раскачивающегося маятника. Часам, стало быть, несмотря на мыслимые и немыслимые разрушения, износу не было.
Антон часто думал об Антарктиде. Там - внутри стометрового круга смертельного излучения - жили по другим часам. Иногда Антону казалось, что принцип мироустройства, в сущности, один. Антарктида - тот же особняк (правительственный квартал), только за куда более непреодолимым - стометровым - забором. Но как тогда быть с идеями - воскрешения всех мертвых и каждому по потребностям? Неужели точно так же, как с идеями свободы, демократии и частного предпринимательства? В особняках элитного квартала столичного города провинции "Низменность-У1, Pannonia" никто всерьез не говорил о свободе, демократии и частном предпринимательстве. В Антарктиде, если верить Елене, возводили на Южном полюсе дворец для последнего в истории КПСС съезда воскрешенных и живых коммунистов, отпускали в супермаркетах товары без денег. "Но ведь и у нас, - подумал Антон, - каждый свободен делать что хочет, избирать и быть избранным в органы власти, покупать и продавать акции, то есть непосредственно участвовать в экономическом процессе".
Что-то тут было не так. Отсутствовало некое важное звено, без которого разрозненные умозаключения не сковывались в единую цепь. Антон не сомневался, что вдохнуть жизнь в ту или иную идею может один лишь Бог. Помещаемые на знамена и банкноты профили и лица реально существовавших людей здесь ни при чем. Как будто стояло две свечи: свободы и коммунизма. Отчего-то одна была погашена могучим ветром, другая - бережно вставлена в белый ледяной подсвечник. Антон склонялся к мысли, что Господь ошибся. И еще склонялся к мысли, что Он хочет исправить ошибку.
От Золы он узнал, что в городе имеется библиотека, где хранятся книги.
- Сколько там? - спросил Антон.
- Охранников? - спросила Зола.
- Книг!
- В зале не очень много, - ответила Зола. - В подвалах тысячи. Я однажды спускалась туда со старичком Монти.
- Так много? - растерялся Антон. Ему потребовалось два с половиной месяца, чтобы дочитать "Дон Кихота" до середины. Что же делать, если книг тысячи? Антону было трудно вообразить себе человека, сочиняющего книги. Наверное, сочинители книг были похожи на мифических "электронных людей", появляющихся, по слухам, во время грозы возле компьютерных центров, ядерных электростанций, линий электропередачи, одним словом, возле сильных источников энергии. Чего-то они там искали, эти не касающиеся земли люди, как бы нарисованные в воздухе светящимися фломастерами, без труда проникающие сквозь бетонные и металлические стены. Они не питали враждебных чувств к обычным - живым - людям, но иногда, когда что-то сильно их пугало, электронные люди кидались прочь, не разбирая дороги, и тогда им случалось пролетать сквозь живых людей, которые сначала падали без чувств, а затем тихо сходили с ума. Антон не знал ни одной книги, где бы описывалась современная жизнь. Откуда же тысячи? - Меня туда пустят? - спросил он.
- В зал, скорее всего, пустят, - предположила Зола, - а чтобы попасть в подвал, надо иметь разрешение из центра. Сначала направляешь туда анкету-запрос. Потом они присылают специальную карточку с твоими магнитными отпечатками пальцев. В подвале электронный - шестого уровня секретности - замок. Зачем тебе в эту пыль? - сладко потянулась Зола.
Антон подумал, что там, где отпечатки пальцев, ему не светит ничего, кроме тюрьмы.
- А Монти зачем?
- Монти! - хмыкнула Зола. - Мы там одну такую книжечку углядели… Вся обложка в драгоценных камнях, как небо в звездах. Чего ей там пропадать?
- Значит, у Монти был пропуск? - спросил Антон.
- Значит, был, - ответила Зола.
- Как он получил? Ведь он, если я не ошибаюсь, занимался продовольствием?
- А черт его знает!
- Вспомни, - попросил Антон.
- Разве вспомнишь? - вздохнула Зола. - Когда это было… Я уже забыла, - прикоснулась щекой к плечу Антона, - какой он, этот старый хрыч Монти…
Они сидели, свесив ноги, на краю бассейна. В воде ноги как бы преломлялись, меняли угол - изящные точеные пепельные ноги Золы и белые в синяках, шрамах и кровоподтеках ноги Антона. Ноги пошевеливались в воде. Пепельные искали случая прикоснуться к белым. Белые вели себя индифферентно. Антону казалось: существуют две Золы. Одна рядом - много спящая, сладко пьющая и жирно едящая, на глазах толстеющая и тупеющая от горизонтальной жизни. Другая - умная, отважная, ловкая, гибкая, сильная, читающая и много знающая - как бы скрывалась под пеплом первой. Антон хотел разгрести пепел, добраться до милой его сердцу сущности подруги. Иногда, впрочем, он вспоминал, что есть и третья Зола - задушившая Монти, застрелившая Омара, укравшая драгоценности, любовница Конявичуса, капитана и Бог знает кого еще.
- Вспомнила, - вдруг спокойно произнесла Зола. - Монти получил пропуск-молнию. Он объяснил, что хочет попасть в хранилище, чтобы… уничтожить книги.
- Все? - удивился Антон.
- Нет, только по истории бухгалтерского учета.
- Книги Луки Пачоли? - не поверил Антон. Портреты Луки Пачоли висели в каждой школе. Он считался одним из позднейших продолжателей родоначальника великого дела экономической свободы древнеегипетского бога Сета, объяснившего людям, что есть вексель. - Зачем нужно было уничтожать книги Луки Пачоли?
- Не знаю, - пожала плечами Зола. - Монти сказал, что это верняк.
Антон соскользнул в воду, поплыл. На середине бассейна перевернулся на спину, увидел, как слуга - седой стриженый старик в зеленом комбинезоне - накрывает под деревьями стол. Антон не знал, как разговаривать со слугой. Все распоряжения делала Зола.
- Эй! - догнал его по воде ее встревоженный голос. - Ты напрасно думаешь, что с помощью книг можно что-то изменить. Не трать на них время. Они еще никому не помогли.
Зола была неправа. Антон вспомнил длинное копье Дон Кихота. Впрочем, если бы он рассказал Золе, она бы ответила: "Я не Дон Кихот, но спасла тебя от смерти, по меньшей мере, три раза". И была бы совершенно права.
"Если Монти усомнился в идеях Луки Пачоли, - подумал Антон, - отчего бы мне не усомниться в идеях… Адама Смита? - Антон вспомнил светящиеся бегущие строчки, которые постоянно встречал в банках и почему-то… на вокзалах: "Свобода человека - это свобода торговли" и: "Экономическая свобода, реализующаяся в ничем не ограниченном товарно-денежном обмене и рынке, достижима исключительно путем снятия всех внеэкономических влияний на поведение человека". - Ах, Монти, - мысленно восхитился Антон, - высшая степень свободы - сомнение в первоисточниках свободы. Но высочайшая - уничтожение самих первоисточников во имя свободы! Принесение в жертву мало кому видимой за облаками вершины во имя прочности попираемого миллионами ног подножия!"
…Пока Антон решал, вернуться в постель или отправиться в бассейн, в соседней комнате зазвонил телефон. Всякий раз, перед тем как снять трубку, Антон испытывал страх. Раз звонят, значит, он кому-то нужен. Для чего? Антону хотелось, чтобы о нем забыли, Снимая трубку, он прорабатывал план бегства из особняка. И никак не мог заставить себя ответить первым.
- Я здесь, - выдавил Антон после долгого мучительного молчания.
- Чем ты занимаешься, Антонис, - услышал в трубку бодрый голос Конявичуса, - пьянствуешь, трахаешься или плаваешь в бассейне?
- Всем понемногу, Бернатас, - Антон подумал, что Конявичус определил основные его занятия в общем-то верно.
- Ты ни в чем не нуждаешься?
- Абсолютно. И я бы солгал, если бы сказал, что мне это не нравится.
Конявичус засмеялся, ему понравился ответ.
29
Антон вернулся в спальню. Зола еще не проснулась. Ее щека расплющилась о подушку, рот сделался квадратным. Лицо спящей подруги показалось Антону темным и грубым. Он ощутил внутренний протест, что отныне все свои дела и поступки вынужден соотносить с много спящей, непрерывно едящей, на глазах толстеющей полуафриканской девицей. Но тут же устыдился. От Золы не отказывались Ланкастер и Конявичус - лучшие люди провинции. Она же предпочла жить с ним. Еще неизвестно, какая у него физиономия, когда он спит.
- Пока ты болел, - продолжил он, - наша партия одержала убедительную победу на выборах. Мы уже почти сформировали правительство. Боюсь, все заботы об этой несчастной провинции опустились на наши плечи, Антонис.
- Бернатас, мои жалкие плечи и зажившие ребра в полном твоем распоряжении. Что я должен делать?
- Понятия не имею, - рассмеялся Конявичус, - но ребята-литовцы намекают, что дело найдется.
- Литовцы? - загрустил Антон. - Их много?
- У меня создается впечатление, что все вокруг литовцы, - ответил Конявичус. - Плюнь - обязательно попадешь в литовца. Но мы-то с тобой знаем… - выдержал паузу, - что на самом деле нас двое.
Антон подумал, что сумасшествие Конявичуса носит какой-то волнообразный характер.
- Ты один, Бернатас, - сказал Антон. - Остальные примазываются, чтобы войти к тебе в доверие. И ты это знаешь.
- Сегодня вечером Ланкастер собирает всех в белом доме, - сухо объявил Конявичус. - Ну, как водится, назовет членов правительства, толкнет речугу. Ты должен быть. Пропуск привезут.
- Зачем? - Антон понял, что его надеждам на тихую жизнь пришел конец.
- Вероятно, чтобы получить назначение, - ответил Конявичус - Должен же ты что-то делать, чтобы оправдать доверие избирателей и окупить деньги налогоплательщиков. Раз уж поселился в особняке.
- Что я должен делать?
- Понятия не имею, - рассмеялся Конявичус и повесил трубку.
- Вставай, - ухватил Антон подругу за горячую пепельную ногу, - проспишь свое счастье.
Золу озаботили два вопроса, на первый взгляд показавшиеся Антону несущественными: в чем он пойдет и пришлют ли за ним машину? Антону было плевать - до белого дома идти две минуты, но постепенно ему передалась суетливая неуверенность подруги.
Зеленая холуйская одежда отпадала. Зола отрядила куда-то слугу. Тот принес серые штаны, которые оказались чрезмерно просторными для Антона, и синий пиджачок, который, напротив, плотно вцепился в плечи. Решили, что на первый раз, если расстегнуть, сгодится.
Так одевались презираемые, средней руки, бизнесменишки, каких, впрочем, в стране было большинство. Один такой - в излишне просторных штанах и тесном пиджачке - частенько наведывался на разбитой машине в школу, где учился Антон. Он арендовал хозяйственные постройки на школьном дворе и заодно поставлял оргалит для строящегося директорского особняка. Видать, поставлял плохо или не тот оргалит, потому что директор пускал его к себе не сразу, заставлял подолгу топтаться во дворе. Бизнесменишка, впрочем, стоически сносил любые унижения, потому что приезжал не только и не столько к директору. Из окон в бизнесменишку бросали разной дрянью, но он не уходил. В конце концов директор выдергивал из карцера какую-нибудь нахулиганившую старшеклассницу. Та - кому охота сидеть в карцере? - соглашалась. Бизнесменишка уединялся с ней в пустом классе. Как сейчас догадывался Антон, это происходило в случае, если стоимость поставленного оргалита не покрывалась платой за аренду школьных складских помещений. Девицы жаловались, что бизнесменишка расплачивался за услуги исключительно билетами социального продовольственного займа. Теоретически их можно было, отстояв многочасовую очередь, обменять в фондовом магазине на свекольное рагу, холодец или крупу. Но гораздо вернее было в этом фондовом магазине получить по морде и… еще билетов на дивиденды.
Посмотрев на себя в зеркало, Антон подумал, что лучше в лес, чем заниматься мелким бизнесом. Почему-то он был уверен, что его заставят отоваривать талоны на студень или распространять акции тысячепроцентного государственного займа "Свобода". А может, вылущивать из муниципальных квартир злостных неплательщиков за коммунальные услуги - это был весьма распространенный в городах бизнес.
Опасения отчасти развеял доставивший пропуска в белый дом курьер. Он почтительно осведомился, угодно ли господину Антону оставить машину за собой или же подослать ее за ним к определенному часу. Антон выбрал второе. "Ни в коем случае не соглашайся на бизнес-лицензию, - сказала Зола, когда курьер ушел, - только на госслужбу".
…В назначенный час Антон и Зола переступили порог резиденции главы администрации. Под белыми колоннами недвижно стояли, положив руки на короткие автоматы, спецназовцы в камуфляже. Сержант проверил пропуск. В углу пластиковой карточки значился цифровой индекс. Видимо, внешний вид Антона не вполне соответствовал индексу. Сержант удивленно козырнул, вернул пропуск.
В зал заседаний вела широкая, застланная ковром лестница. Поднимаясь, Антон с горечью отметил, что одет хуже всех. Таких позорных штанов не было ни на ком. Зато Зола великолепно смотрелась в черных галифе, заправленных в высокие шнурованные ботинки, в пятнистом приталенном френче с заплетенной в металлическую сетку золотистой крашеной косой. Мужчин здесь было гораздо больше, чем женщин. Некоторые раскланивались с Золой, однако близко не подходили, видимо, находясь во власти более сильных и важных чувств.
У входа в зал пропуск проверили еще раз. Теперь два паренька в штатском, которые как бы невзначай пробежались растопыренными ладонями по одежде. - Оружия не было. "Пожалуйста, во второй ряд. Ваши места справа". Последний раз Антон слышал "пожалуйста" от Елены. Потом - как отрезало.
Зал быстро наполнялся людьми. Антона удивило отсутствие улыбок. Казалось бы, собравшимся победителям самое время улыбаться, веселиться и шутить. Но нет, лица были встревоженно-мрачны. Антон искал глазами Ланкастера и Конявичуса, Но их в зале не было.
- Они в президиуме, - шепнула Зола.
- Где? - Антон не знал этого слова. Зола раздраженно стиснула его ладонь.
Все вдруг дружно встали, начали аплодировать. Антон обнаружил, что один в зале сидит, в то время как все стоят и аплодируют неизвестно чему. Чувствуя себя полным идиотом, Антон поднялся. Лица аплодирующих были сосредоточенны и торжественны. Они как будто призывали аплодисментами некую высшую силу и одновременно боялись этой силы. Только в розовом, как у младенца, лице ближайшего к Антону старика между сосредоточенностью и торжественностью сыскалось местечко для ненависти. Старик посмотрел сначала на ботинки, потом на штаны, потом на пиджак Антона. Нижняя его губа дрогнула.
- Ты… почему в этом ряду? Тебе кто разрешил, сволочь? - простонал старик. Руки его между тем продолжали аплодировать, как будто существовали отдельно.
Воспользовавшись этим странным обстоятельством, Антон прищемил розовую упругую щеку старика пальцами. Сильно не получилось - пальцы съехали. "Какие же продукты надо жрать, чтобы была такая гладкая кожа?" - подумал Антон, захватывая и крутя пальцами против часовой стрелки резко суженный в целях эффективности воздействия сегмент щеки. Старик открыл рот. Антон испугался, что он сейчас заорет, прихлопнул другой рукой слюнявую пасть.
- Прекрати! - оттащила его от старика Зола.
Хам между тем сделался багровым, как свекольное рагу. Теперь не только нижняя губа, а все его лицо тряслось, как холодец.
Зола показала глазами наверх, на потолок. Антон тут же забыл про злого старика, который больно пнул его ногой. Потолок в полутьме раздвинулся. В проеме возникло медленно опускающееся деревянное днище, оклеенное… газетами? Присмотревшись, Антон увидел, что не газетами, но акциями, облигациями, векселями, сертификатами и прочими ценными бумагами, включая банкноты, среди которых, впрочем, не было новых - с солнцем на одной стороне и звездами на другой - рупий. Теперь все не просто аплодировали, но кричали: "Фондовому рынку - слава!", "Ура коммерческим банкам-эмитентам!", "Народ и предприниматели едины!", "Да здравствует рыночная экономика!", "Все на рынок ценных бумаг!", "Бизнесмены, вперед!" Днище постепенно превратилось в короб, в подобие лодки. В лодке торчали головы, все, как одна, в идиотских шапках с урезанными козырьками. Антон узнал головы Ланкастера и Конявичуса.
- Они… в чем? - спросил у Золы.
- Это шапочки брокеров, так положено, - шепотом ответила Зола.
Короб наконец опустился на сцену. Аплодисменты и крики достигли высшей точки неистовства. Вдруг вспыхнули прожекторы, и короб как будто взорвался сверкающими осколками. Оказывается, борта короба-лодки были инкрустированы монетами. Антону приходилось держать в руках монеты, но никогда - такие новенькие и яркие. "Свободной монетарной экономике слава-слава-слава!" - яростно проревел зал.