Если подумать, то в последнем возвращенном письме что-то выдавало необычную безотлагательность, словно бы отправитель недоумевал, отчего не были подтверждены остальные.
Это позволяло предположить, что отправитель занимал различные сторожевые посты в этом высококлассном отеле, отправляя по почте регулярные напоминания, мало что предпринимая, если не считать подсчета оставшегося до даты времени. И только вот это последнее сообщение доносило заметное ощущение тревоги.
На деле, на поверку только на первом из них значилось "Сквайр-966", и можно только догадываться, что это должно означать номер почтового отделения поместья Босмэйн, иначе как бы добралось оно до нашего дома?
Значит, если я этого письма не отправляла, то отправить его мог только Дедушка.
Я сообразила, что мне хотелось испытать какое-то детективное наслаждение, и я по-детски расстроилась, что оно не выразилось в чем-либо ужасном и зловещем. Теперь предстояло самое томительное: мне попросту придется вернуться домой и спросить у Дедушки, что это значит.
Мне грезились цепочки улик, раскрытие тайн, а вот опять я – это я, одинокая внучка одинокого человека, мечтающая о приключении в затхлой спальне клуба джентльменов в Блумсбери, где разделить мне свои грезы не с кем. Ради острых ощущений вскрывать письма какого-то незнакомца и не получать ни одного самой.
На что я втайне надеялась? Наверное, что дорогой Дедушка был серийным убийцей или сатанистом? До чего же предсказуемо! Загубленные невинные души? Члены тайной секты приглашаются на обеды и торжества для исполнения ритуалов?
Перспектива, вызывавшая у меня только что не зевоту. Такая чепуха – для английских отдающих желтизной еженедельничков. Я бы откровенно расстроилась, если бы никто из Дедушкиных дружков не отправил на тот свет случайного сироту или не плясал голый, разве что с оленьими рогами и в накидке. Ни малейшего труда не составляло представить себе картину того, как в этот самый момент в нечто подобное вовлечена половина управляющих этого Треста.
Ужасная правда состояла в том, что меня возбуждала перспектива более интригующей тайны. Полагаю, это у меня от одиночества было. Точно. В этом я признаюсь. Я одинока.
Стыд берет, куда занесла меня эта порожденная одиночеством слабость. Оставалось только вернуться на следующий день в деревню и услышать от Дедушки какую-нибудь жуткую сказку о том, отчего какой-то жуткий человек в Лондоне каждый месяц получает письма, напоминающие ему о летнем празднестве. Устроитель, наверное? Человек, снабжающий маркизов программами устройства балов? Он уехал год назад, а почта доставлялась ему, пока лавка оставалась открытой, но когда ее закрыли, его письмо вернулось. Я чувствовала себя дурочкой. Ищу приключений там, где нет ни единого.
Я вновь взглянула на карту и на буквы, аккуратно выписанные под их именами.
Олив Чэннинг А-
Ширли Фог Б-
Коллум Дэйл АБ+
Группы крови. Кровь.
У меня оставалось еще добрых два часа до прямого поезда, и я воспользовалась ими для того, чтобы вернуться в лавку на Каледониан-Роуд. Она опять была закрыта и забрана решеткой. Я зашла в букмекерскую. Она не была дымным и убогим логовом, а оставляла впечатление неряшливого холла аэропорта. Двое мужчин стояли, уставившись на телеэкран высоко на стене, женщина постарше сидела возле автомата, а молодой человек стоял за отделенным ширмой прилавком.
Я подошла к нему.
– Могу я спросить, возможно, вы знали джентльмена, владевшего лавкой по соседству?
Молодой человек вытянулся и поправил галстук.
– Не-а. Извини, милочка. Я про то не знаю.
– Вы знаете, когда она закрылась?
– Не-а. Уже закрыта была, когда я пришел сюда.
– Благодарю вас. – Я повернулась к выходу.
Женщина подняла взгляд:
– Вы спрашиваете про место, где Шахид работал?
– Лавка электротоваров. Рядом с вами.
– Ага, – кивнула она. – Шахид. Уж два месяца, как уехал.
Я двинулась к ней и, не дожидаясь приглашения, села.
– Почему интересуетесь?
– У меня есть письмо для человека, который, возможно, там работал. Некий мистер Карвер.
Женщина прищурила глаза, задумалась.
– Такого не припомню. Не-а. А вот Шахид был человек приятный. Приятный и вежливый. Чё хошь для тебя сделает.
– Вы знаете, почему он уехал?
Женщина потерла ладонью затылок. От нее слегка пахло розовой водой и мочой.
– Визитеры достали вроде.
– Визитеры?
Она кивнула.
– Я их ни разу не видела. Но он говорил, что ему на них наплевать.
– Налоговики? Бандиты?
Она взглянула на меня сквозь запотевшие очки.
– Визитеры. Я так, кажется, выразилась, а?
Двое мужчин повернулись в нашу сторону, рассерженные тем, что нарушили их сосредоточенность на собачьих бегах.
– Благодарю вас, – вежливо сказала я. И решила, что кофе с пирожным на вокзале будет более полезным для меня времяпрепровождением, нежели дальнейший разговор с психически нездоровой женщиной. Я вышла так же тихо, как и зашла.
Празднество по полной программе мы устраиваем всего раз в году. Летний прием – это всё. Я в нем мало участвую. У меня есть кучка друзей, скорее хороших знакомых, которая сложилась в Кембридже. Я всегда их зову, но они редко бывают. У них супруги, семьи, они ведут жизнь занятую или живут за границей, и после многих лет, когда меня оставляли с носом, я попросту стала оставлять почти все заботы о списке гостей Дедушке, который рад был компании знаменитостей всех оттенков.
Но вот к чему я успела привыкнуть, так это к спокойствию Дедушкиного поведения накануне этих событий. Очень немногое способно его взволновать.
Впрочем, на этот раз, когда я вернулась из Лондона, дело было далеко не так. Единственный мой остававшийся в живых родственник был бледен, рассеян, только что руки не заламывал на каждом шагу. Несдержанность в нем проявлялась быстро, а заботливость исчезала еще быстрее.
При таком Дедушкином настрое неразумно было приставать к нему с вопросами о возвращенном письме. Впрочем, настрой Дедушкин так не был ему свойствен: сейчас он был до того напряженным, до того раздражительным, что поразил меня уже в большой прихожей.
– Сара! – проревел он. – У тебя совсем уже ум за разум заходит?
Я не совсем представляла себе, как это понимать. "Ум за разум"? Хотел ли он сказать, что я дурочку валяю? Крохотная ранка, о какой до того я и понятия не имела, зазияла в моем сердце, но какая ни крохотная, а ее хватило, чтобы и мой настрой переменить. Я ответила ледяным тоном:
– Что-то неладно, Теушка? – Тут я должна сказать, что у нас есть ласковые прозвища. Когда для меня лучше его никого нет, он всегда Теушка, наследие неверного звучания младенческого лепета. Он в свою очередь зовет меня Пышня, что в точности бьет в цель как любовно грубоватый намек на мое телосложение. То, что он назвал Сарой, значило, что Дедушка раздражен.
– Все.
– Тогда, видимо, нам следует виски выпить. Уже не слишком-то и рано.
Он тяжело опустился в шахматное кресло. Я налила нам и уселась напротив. Он выпил свой виски залпом.
– Теушка, я тебя спросить хочу. – Он едва ли внимание обращал, ерзая и ворочаясь. – Нам знаком некий Аллун Карвер?
Хрустальный графин со стаканчиками был свадебным подарком моим родителям. Мне очень жаль было потерять один из шести стаканчиков, когда Дедушка уронил его на каминную плиту, однако куда большая жалость резанула при виде того обнаженного, первобытного страха, который охватил черты знакомого лица, сделав их непривлекательными до неузнаваемости.
Адам помог Дедушке добраться до его комнат, и тот около часа тихо пребывал в покое, а потом появился у меня на пороге. Лицо его по-прежнему покрывала восковая бледность, однако то был уже совсем иной, собранный человек.
– Сара. Давай прогуляемся по саду.
Мы ни словом не обмолвились, пока не отошли подальше от дома по обрамленной золотым ракитником дорожке и дальше, до Небесных Врат, участка луга, где с годами находили последний покой все жившие в семье псы.
Я терпелива и ждала, когда Дедушка заговорит первым. Он неотрывно поглядывал по сторонам, словно ожидая увидеть кого-то еще, однако в таком укромном месте вряд ли можно было рассчитывать на чью-то компанию. Он посмотрел на меня слезящимися глазами.
– Мы не такое уж маленькое семейство, как ты полагаешь.
– Что ты хочешь сказать? С тех пор как умерли дядя Освальд и Лотти, одни мы и остались.
– Нет. Нет. Имя им легион.
– Присядь, Теушка, прошу тебя.
Его безумие пугало меня. Я подвела его к каменной лавке, устроенной для Мег, непослушного жесткошерстного фокстерьера, которого мы оба любили, и Дедушка присел на нее, как ребенок. Потом он взял меня за руку – обращение, дотоле мне неведомое. Было неловко, но хватка у него оказалась крепкой, и мне ничего не оставалось, как терпеть.
– Изложу попроще, Пышня. Времени у нас немного. – Я беспокойно шевельнулась. – Мой прадедушка… вкус к рабыням, что владел нами в те давние времена… породил много, много детей.
– О, будь любезен, – перебила я, – такого рода историческое поведение не имеет отношения к семье.
Дедушка ужесточил хватку, посуровел.
– Послушай. Он держал при себе женщину, дочь какой-то ведьмы-знахарки. Привез ее в Англию, содержал в сельском домике прямо под носом у леди Босмэйн. И было у них семеро детей. У этих детей, рожденных и выросших в Англии, было много других.
– Насколько я себе представляю, Теушка, нынче линия крови здорово размыта. И незаконнорожденность отнюдь не наша забота.
Он предостерегающе зашипел сквозь зубы, призывая к молчанию.
– Устроили они летний бал. Рабыня, тронувшаяся умом от старости и болезней, явилась в дом в прекрасном платье и ждала, когда ее впустят. Леди Босмэйн велела ее выпороть и вышвырнуть из усадьбы вон. Когда утром прислуга пробудилась, ступени крыльца украшал череп ребенка, увитый ивовыми прутьями и паслёном, вымазанный кровью, в глазницах его торчали обгоревшие клочки приглашения на бал. Позже в тот же день нашли рабыню, причинившую себе смерть собственной рукой.
Я вздохнула. Единственный мой живущий родственник начинал впадать в маразм.
– Что это за примитивная чепуха? Кто такой Аллун Карвер? Скажи же мне.
Дедушка выпустил мою руку. Мое раздражение было замечено.
– С тех пор и поныне уже 123 года мы устраиваем летний бал в Босмэйне. После некоторых, скажем так, волнений со смерти рабыни на бальные празднества – по совету ее сына – стало традицией приглашать тех самых непризнанных членов семейства.
– Почему же тогда я никогда не была представлена?
– Приглашаются только те родственники, которые умерли в год между балами. Они уклоняются.
Я, каюсь, фыркнула.
– Теушка, откровенно говорю тебе, что мы вместе навестим доктора Мастона, как только управимся с этим злополучным балом. Однако, если я правильно поняла, ты сообщаешь мне, что в течение 123 лет наша семья приглашала в Босмэйн мертвецов.
– Да, Сара.
Я поднялась со скамьи.
– И как же, позволь узнать, мы доставляли эти приглашения?
– Мы укладывали их на могилы приглашаемых.
– А Карвер?
– Он не из семьи. Просто почтальон. Кто-то из следующих по линии родства сообщает ему о рождениях и кончинах и отыскивает могилы. Карвер доставляет. Мы им хорошо платим. – Дедушка встал, вновь придя в возбуждение. – Где он, Сара?
– Уехал.
Дедушка мой – мужчина высокий и, как пишут, человек великой силы воли и репутации. Однако он сник прямо у меня на глазах, съежился в калачик.
– Значит, мы пропали. Мы пропали. – Он зарыдал.
– Он карту оставил.
Дедушка резко выпрямился.
– О, девочка моя дорогая. Любимая!
Никогда он не обнимал меня так, как тогда, и, надеюсь, никогда больше не будет.
Я плохо себе представляла, что буду чувствовать, приближаясь к могиле. Скромное захоронение на крохотном деревенском погосте к югу от Маркет-Харборо. Место непритягательное, церковь XIX века без особых достоинств, отгороженная по обеим сторонам неказистыми современными летними домиками с верандой. Олив Чэннинг была, судя по свежевысеченной надписи на ее гранитном надгробии, любимой женой Эрнеста, тоже уже почившего, и матерью двух любящих детей, горько тоскующих по ней.
На траве лежали увядшие хризантемы, стояла уродливая белая пластиковая ваза поддельных фиалок, все еще перевязанных порванной пурпурной лентой. Казалось нелепым, что эта женщина, это обыкновенное, ничем не примечательное в личном плане ничто, могла иметь отношение к семейству Босмэйнов. Да как хотя бы выглядели любые из этих самозванцев? Проделали ли непокорные гены свое путешествие в целости и сохранности, или сотни моих умерших родичей были частью гигантского человеческого калейдоскопа?
Я извлекла из сумки приглашение и с отвращением глянула на него. Не окажись я такой глупенькой всего неделю назад и не останови почтальона в дождливый день, так убереглась бы от этого абсурдного суеверия, что омрачало всю жизнь моему во всем остальном непоколебимо здравому деду.
Однако теперь и я втянута. Забавно, но я почувствовала, что начинаю сердиться. По какому праву эти личности заслуживают подобной суеты в стиле плаща и кинжала из-за одного лишь их существования? У них есть собственные семьи. Значительно более многочисленные, нежели у меня. Мужья, жены, дети, братья и сестры, приятное общество любящих, живых родственников.
И, пока я играла в игры сама с собой, эти люди, кто, как гласит история, делят со мной одну кровь, участвовали в чем-то, чем я насладиться не могла никогда. Даже смерть соединяла их, приглашаемых на какой-то глупый ритуал, чтобы по-прежнему быть частичкой большей картины, кусочком мозаики, из которой я по сю пору чувствую себя отброшенной.
Не ждал ли Дедушка, что я продолжу все это после его смерти? Обязана ли я теперь и дальше платить нашим таинственным слугам и сохранять этот ритуал до самой моей смерти, когда линия Босмэйнов оборвется на мне?
Я уже слишком стара, чтобы иметь детей, даже если бы и захотела. По зрелом размышлении, здесь, над могилой этой простой женщины, кажется, всё, что у меня осталось, – это наша история. Никакого будущего.
Почувствовала, как горячие слезы резанули мне глаза, и склонила голову, нагнувшись к могиле.
Печальная поездка в среду по кладбищам осталась далеко в прошлом, как казалось мне, стоявшей в украшенной лилиями библиотеке с тонким бокалом "медока" в руке. Дедушка опять вполне в себе. Одет он превосходно, с белым галстуком-бабочкой, и восторженно рад, что в этом году у нас на празднестве присутствует какой-то младший отпрыск королевской крови, и вместе с юными леди в саду совершенно сходит по нему с ума.
Бал определенно стал Событием в чреде парадных приемов последних нескольких лет, и выясняется, что я рада этому ничуть не меньше Дедушки. На любом сборище внимания мне уделяется немного, но я с тихим удовлетворением смотрю в окно на зеленый простор до самых лесов. Погода весь день вела себя по-дружески, а солнце разгара лета только-только заходит за высокие березы, погружая громадные стволы в глубокую тень на фоне розовеющего неба.
Глаза привыкли, и я замечаю, как несколько гостей блуждают среди деревьев. Улыбаюсь при мысли о состоянии, в каком окажется их бальная обувь, когда они оттуда выберутся. Они плохо себе представляют, до чего там может быть грязно даже в самую сухую погоду. Некоторые гости у нас, охотясь в сезон на фазанов, зачастую выходят из этой самой рощицы, с головы до ног покрытые всякой гадостью, будто в окопах побывали. Блуждания окажутся не менее пагубными для платьев из тафты, чем для костюмов из шотландского твида.
Опускаю немного бокал и щурюсь. Их трое, по-моему, но мысли у меня о том, что они там делают. Идут сюда, обратно к дому, не спешат. Походка у них необычная. Они что, ранены? Надеюсь, никакого несчастного случая не произошло. Этот вечер для меня тоже важен.
Чувствую, сердце забилось быстрее, хотя точно и не знаю почему. Ставлю бокал и иду искать Дедушку. Требуется время, чтобы найти его, уже и свечи зажжены: становится темнее. Отчего-то меня охватывает легкая паника. В конце концов отыскиваю его, стоит в прихожей у входа за большими колоннами, приветствует каких-то поздних вечерних прибывших, с которыми щедро обменивается хлопками по спинам. Дедушка видит меня, и лицо его омрачается.
Неужели у меня озабоченный вид? Неспешно шагаю к нему, желание быть рядом с ним охватывает сильно, как никогда. Быть вместе. Семьей. Тянусь к нему, поднимаю руку, чтобы взять его ладонь.
Раздается стук в дверь. Вместо того чтобы широко раскрыть дверь и отступить, приветствуя гостей, Адам проскальзывает в узкий зазор, не дав нам увидеть наших новых пришельцев. Дедушка смотрит на меня.
Адам разговаривает с кем-то. Нам слышен только его голос. Он взвивается в тревожном возбуждении. Звучит вполне громко, чтоб нам было слышно: "Очень прошу меня извинить, но боюсь, что я вынужден попросить вас показать ваши приглашения".
Дедушкины глаза – черные дыры. В них разочарование, обвинение и обнаженный примитивный страх.
Он понимает, что я натворила.
Нина Аллан
Рассказы Нины Аллан печатались в многочисленных журналах и антологиях, в том числе в 6-м сборнике "Лучшие ужасы года", "Лучшее в научной фантастике и фэнтези за 2013 год", "Большущей книге рассказов о привидениях, написанных женщинами". Ее дебют как романиста роман The Race ("Гонка") удостоен премии "Красное щупальце" Китсчиз за 2015 год и Мемориальной премии Джона Кэмпбелла. Рассказ "Сбившиеся с пути" был написан в то время, когда Нина работала над вторым своим романом, что привело к немалому числу сверхъестественных подобий в персонажах и сюжете.
Нина живет и работает в Северном Девоне. Найти ее блог можно по The Spider’s House ("Паучий дом") на www.ninaallan.co.uk.
Нина Аллан
Сбившиеся с пути
Вот кое-что, сохранившееся в памяти: мы с моей подругой Линси в квартире в Висбадене пугаем самих себя бессмысленным смотрением фильма ужасов под названием "И скоро темнота". Нам было по десять лет, и смотрели мы потому, что там играла английская актриса Мишель Дотрис, мы обе знали ее как Бетти Спенсер из сериала "Есть матери, которые спуску не дают". Заранее мы не знали, что про темноту – это фильм ужасов. В нем рассказывалось о дружеской паре, которая отправилась в велопоход по северной Франции. Для женщины (ее играла Мишель Дотрис) все кончилось тем, что ее убил местный полицейский. Не того сорта картина, какую родители позволили бы нам смотреть, в особенности родители Линси, но мы были одни в квартире, а никто и знать не знал, что у нас есть видео. Что меня в том кино напугало больше всего, так это музыка, французская песенка, которую то и дело проигрывали. Она была такой привязчивой, так радостно звучала. Музыка обманом внушала мысль, что в конце все будет хорошо, только – ничуть не бывало. Я и сейчас вижу, как велосипед Мишель Дотрис лежит на боку в траве, а колесо его продолжает вращаться.