Я прошелся до главной дороге и повернул направо. Среди турецких ресторанов (художники Гилберт и Джордж каждый вечер в одно и то же время сидят в одном и том же), кафе и баров, где владельцу "МакБук Про" уготовано местечко у окна, я в конце концов отыскал "печать фото" и вошел. Час времени займет, сказали мне, так что я оставил там флешку, пошел пешком по Стоук-Ньюингтон-Роуд. Когда-то в 1980-х, студентом, я был частым гостем в том районе, где раз за разом посещал кинотеатр "Рио", тогда он представлялся эдаким порогом в никуда, полупустым, позабытым. В последние годы в нем стали появляться молодые люди с летческими усиками, обросшие бородами, одетые в брюки гольф и жилеты. Так же, как и в 1980-х, многие женщины носили комбинезоны, только теперь не из полиэстера, а из хлопчатобумажной саржи, все забрызганные красками. Здесь слышалась скорее французская речь, чем английская – с турецким и ямайским акцентом. Позже вечером молодые люди со всего Лондона выстраиваются в длинные очереди у безымянных дверей, ведущих в подвальные клубы.
Часом позже я вновь был на кухне Джейн, распаковывая пиво из винного и овощи с рынка. Еще я принес цветной снимок десять на восемь красной вазы и дешевую рамку с зажимами из фотостудии. Отыскал у Джейн молоток с гвоздем и повесил фотографию в рамке над комодом на площадке, иными словами, за самой красной вазой. Не знаю, сможете ли вы себе представить такое: изображение чего-то по месту нахождения – позади этого чего-то. Не совсем позади, чтоб вещи видно не было, но выше по стене над и позади нее.
Джейн я об этом не рассказал, предпочел подождать и посмотреть, как много времени ей понадобится, чтобы заметить фото. Она пришла вечером домой и поначалу его не заметила. Я налил ей бокал вина и предложил передохнуть в передней комнате, пока я ужин подам.
– Если ты имеешь в виду гостиную… – сказала она.
Входя в комнату с едой, я увидел, что Джейн встала с дивана и разглядывала себя в зеркале над камином с восхищенным вниманием. Я, наполовину скрытый, задержался в дверях и любовался, как она оттягивала и ощупывала кожу под подбородком, которую привычно называла мне своим двойным подбородком. Я всегда уверял ее, что не понимаю, о чем она говорит, – и не понимал. У нее великолепная кожа, чистая, гладкая, совсем как у манекена, но Джейн несоразмерно сокрушалась о появлении признаков старения.
Меня не трогало, выгляжу ли я на свой возраст. Зато трогало не столько само по себе старение, сколько его неизбежное последствие. Смерть была уже не за горами и подступала все ближе. И дело было не столько в ее неизбежности в какой-то момент будущего, сколько в возможности ранней смерти, в особенности той, что можно избежать, а потому я постоянно бдительно следил за опасными признаками. Мне была невыносима мысль, что смерть сумеет одурачить меня и подкрасться, как раз когда я повернусь к ней спиной. Так, чтобы Джейн не подумала, будто я крадусь к ней из-за спины, я кашлянул, выдавая свое присутствие. Я опустил взгляд на миски-плошки, что держал в руках, но не раньше, чем увидел, как ее пальцы быстренько перебрались на лицо, смахивая воображаемую крошку туши для ресниц.
Кто, переваливши за пятьдесят, не изведал утрат? Я потерял отца, Джейн – мать, умершую очень молодой от прогрессировавшей болезни, когда Джейн едва вышла из подросткового возраста. Порой я задумывался, не выдает ли озабоченность Джейн старением ее особой тревоги по поводу той же или похожей прогрессирующей болезни, состояния неизлечимости. Она видела, как угасала ее мать: поначалу, в течение нескольких лет, медленно, потом стремительно. Что меня тревожило, так это то, что она предпримет, когда и впрямь обнаружит эти свидетельства.
– На вид пальчики оближешь, дорогой, – произнесла Джейн, когда я протянул ей одну из мисочек.
Ели мы в уютном молчании.
Наверное, больше тревожила утрата друзей. Рак груди унес самую давнюю из подруг Джейн. Опухоль мозга прервала жизнь одной моей приятельницы, но она уже была неизлечимо больна, когда я с нею познакомился, что в какой-то мере (во всяком случае, когда оглядываешься назад) было легче вынести, словно бы утрата с самого начала была вписана в сроки и условия приятельских отношений. Джейн отнесла грязную посуду на кухню и вернулась с десертом, дважды пройдя мимо комода на площадке. Если висящее изображение красной вазы позади красной вазы и было испытанием, то не тем, что определяло бы степень наблюдательности Джейн, а тем, что имело большее отношение к феномену дублирования, повторения. Могут ли, раздумывал я, возникнуть обстоятельства, в которых мы не сумеем заметить картинку внутри картинки, сюжет внутри сюжета.
– Что мы для Джо приготовим? – спросила меня Джейн.
Я тупо уставился в морскую глубь зелени ее глаз и почувствовал легкую тошноту, словно проваливался в какую-то пропасть. Ухватился обеими руками за ручки кресла, словно удержать себя хотел.
– Что случилось, дорогой? – долетел до меня голос Джейн.
– Не знаю, – ответил я. – То есть я забыл, что Джо придет.
– Ничего страшного, верно? Ты, должно быть, пригласил его.
Мы с Джо Кроссом дружим уже двадцать лет. Познакомились после того, как я написал ему о его рассказах, которые всегда были теми же самыми, но разными: я имел в виду, что они всегда были узнаваемо его, и действие их не только происходило в Лондоне, но во многом они рассказывали о Лондоне, хотя всякий раз и сюжет был другой, и персонажи другие. Ну, персонажи под иными именами, но многие из них во многом смахивали на Джо. И рассказы склонны были живописать сходно причудливую чепуху, случающуюся с типами вроде него. Он был из тех писателей, что мне по нраву – пользуются массой всякого происходящего в реальной жизни, а затем так перекручивают собранный материал, что и не поймешь, где заканчиваются собственные истории, а где начинаются истории их рассказчиков.
Когда небольшое издательство предложило Джо издать его первый роман, я заявил, что нам надо сделать ему авторскую фотографию. Мы отправлялись в длительные прогулки по Ист-Энду, и по Доклендсу, и вдоль реки, обходя знакомые ему места и пытаясь сделать приличный снимок. Беда в том, что он неизменно принимал вид, будто перед ним стоял готовый к расстрелу взвод с ружьями, а не я с фотоаппаратом. Вытягивался по струнке столбом и руки держал по швам.
– Я не знаю, что ему надо готовить, – сказал я Джейн. – Смешно, но мне никогда не удавалось залучить его поесть, где бы я ни жил – или проживал.
Я глянул на Джейн, и она улыбнулась мне. Спросила, что чаще всего мы с Джо ели, выбираясь в кафе (что мы делали не часто), и я ответил: карри, там, на Брик-Лэйн и в окрестностях рынка, вот, пожалуй, и все.
В тот вечер попозже я отправил Иэну сообщение по электронной почте, извещая, что намерен издать его роман.
Когда заявился Джо, я был на кухне в критической стадии готовки. Слышал, как Джейн впустила его и провела прямо в переднюю комнату. Я убавил жар, подхватил напитки со стаканами и рванул навстречу.
– Вы знакомы друг с другом? – спросил я, уже поздоровавшись с Джо.
– Уже несколько раз знакомились, – закатил глаза Джо, – а ты всякий раз об этом спрашиваешь.
– Я помню, – сказал я, улыбаясь Джо, тот услужливо хмыкнул.
Я глянул на манекен, что был перенесен в переднюю комнату, где и стоял в углу все в том же голубом платье и рыжем парике.
Несколько минут поболтали, потом я сообщил, что еда вот-вот поспеет, и Джо спросил, где можно вымыть руки. Джейн разъяснила ему, где туалетная комната, а я смотрел, как он, выходя, ненадолго оказался в обрамлении дверного прохода. Голова у Джо сзади выглядела по-иному, как и с любого другого ракурса. С затылка и по бокам он еще в восьмидесятых стригся коротко, так коротко, как можно только ножницами постричься – либо самому, либо у парикмахера, и череп его выдавался над шеей, создавая видимость какого-то выпяченного выступа.
Когда Джо вернулся, то посмотрел на нас обоих по очереди, и я заметил, что волос у него на голове (у него всегда спереди волосы были длиннее, не совсем как у "Бродячих кошек", но нечто в том же духе) немного поубавилось с тех пор, как я видел его в последний раз.
– Ваза – прелесть, – сказал он.
Джейн на мгновение смешалась, потом улыбнулась.
– Благодарю вас! Так, старая вещица, я ее… и не вспомню, откуда она у меня.
Джо обернулся ко мне, насупившись. Я удерживал взгляд между ним и Джейн.
– Он говорит о… – начал я, но не договорил.
– Я говорю о том, что вы с нею устроили. Классика mise en abоme.
Джейн выразила недоумение.
– Спасибо, – сказал я, начиная сожалеть о своей затее.
– Извините, Джо, – произнесла Джейн, поднимаясь на другой уровень вежливости, как поступила бы, почувствовав, что сама зажата в угол. – Я не совсем понимаю. Догадываюсь, что это, видимо, из-за какой-нибудь затеи Ника, так? – И это, метнув в меня пристальный взгляд.
– Пойду лучше на стол накрою, – сказал я.
Когда я ушел, то слышал, как Джо принялся разъяснять Джейн значение термина "mise en abоme", и Джейн вышла на площадку взглянуть на вазу.
– Как я могла пропустить такое? – приговаривала она – громче и слегка с надрывом. – Почему это Ник мне не сказал?
Мы ели, усевшись вокруг кофейного столика, подхватывая курицу чана и бомбейскую картошку индийскими лепешками.
– Так сколько эта картинка уже здесь? – спросила Джейн.
– Со вчерашнего дня всего лишь.
– Не понимаю, как я могла ее пропустить. Ты должен был мне сказать! – укорила она, саданув мне под ребра, как бы игриво. Хм, вполне игриво, чтоб у Джо сложилось впечатление игривости.
– Так, – поднял Джо взгляд от пустой тарелки и перевел его на меня в явной готовности сменить тему, – как у тебя дела-то?
– Отлично. Только что нашел по-настоящему великий роман. Роман первый, но автор не желает, чтоб я представлял его как дебют. Он с севера, но не желает, чтоб его включали в категорию северных писателей. То и дело меняет дату своего рождения.
– Похоже, тяжкая работа, – сказала Джейн.
– Роман того стоит, – сказал я.
– О чем он? – спросил Джо.
– О Лондоне. Прорехах в ткани действительности. О кризисе. Личном кризисе. Еще шпионаж, но это как бы на втором плане. И о картах. Много всякой всячины про географические карты.
– Еще один для книжного клуба Ричарда и Джуди, – произнесла Джейн без тени улыбки.
Я потянулся и остатком лепешки подчистил карри с ее тарелки.
– Ты что?!
– Еще выпьем? – предложил я, вставая.
Вернулся с двумя бутылками пива и початой бутылкой вина. Разговор велся о повышенном давлении Джо.
– Полагаю, я мог бы бросить, – говорил он, – но из этого вовсе не следует, что я слишком много пью.
– Мне унести это обратно? – спросил я, убирая пиво, которое готов был предложить гостю.
– Ха-ха, нет. Давай сюда.
– Твое здоровье, – сказал я, и мы звонко чокнулись бутылками.
Когда Джо ушел, мы отнесли всю грязную посуду на кухню.
– Я помою. Ты отдохни, – сказал я.
– Это мое место. Мне и мыть, – возразила Джейн.
Мыть стали вместе, несколько минут – молча. Джейн вымыла сковородку и поставила ее на попа в сушку. Я взял ее, чтобы вытереть.
– Посуду можно оставлять в сушке, пусть стекает, – сказала она.
– Вообще-то… – начал я, подхватив кончик кухонного полотенца и стирая им остатки грязи внутри сковородки. Я сознавал: мне разом хотелось дать понять Джейн, что после нее в сковородке осталась грязь, и одновременно не хотелось, чтоб она узнала об этом.
Она бросила свои дела и устремила на меня проницательнейший из своих взглядов. Я продолжал вытирать сковородку внутри. Остатки пригорели, и нужно было постараться. Я потянулся еще за одним концом полотенца, а Джейн взялась вскрывать рулон бумаги у меня под рукой, потом убирать рулон от меня подальше, ухватившись за сковородку, которую я держал в руках, но я не выпустил, и мы ненадолго втянулись в войну кто-кого-перетянет. В конце концов я уступил, и Джейн швырнула сковородку обратно в раковину, откуда донесся – едва различимо, но безошибочно – приглушенный звук разбившегося под водой стекла. Мы оба уставились на грязную воду.
– Черт, – вырвалось у меня. – Извини. Виноват.
– Не бери в голову, – сказала она, повернувшись лицом к окну. На соседской кухне напротив женщина закончила мыть кастрюлю и передала ее стоявшему рядом мужчине, который, взяв кастрюлю, принялся вытирать. – Это старые стаканы.
– Но я, похоже, бью их по одному в неделю.
– Не важно.
Мы оба застыли на какое-то время, как манекены, пялясь на соседей, которые мирно и на пару занимались мытьем посуды.
– Послушай, – сказал я, – извини, что я не рассказал тебе про картинку. Или хотя бы спросил. Следовало бы спросить тебя, не важно, рассказал или нет.
– Подумаешь, делов-то, – отозвалась она.
Хотелось спросить: если и делов-то нет, то отчего начинает чудиться, словно – есть.
Ярким безоблачным днем я приехал на поезде в городок в графстве Суррей, больше всего известный своей школой-интернатом. Я, хотя и не бывал там никогда прежде и возле станции не было указателя, где находится школа, сразу зашагал вперед и, лишь когда подумал, что, возможно, иду не туда, обогнул поворот – и вот она, слева от меня, викторианская фантазия готических башен, шпилей и горгулий в песчанике светлых тонов, сияющем поразительным теплом в холодный день.
Учитель английского языка, м-р Уэйкелинг, встретил меня и повел в библиотеку, а оттуда в комнату с высоким потолком, отделанную панелями темного дерева и уставленными в каре столами. По трем сторонам этого квадрата сидели две дюжины сообразительных на вид учеников, лет, наверное, 14–15. М-р Уэйкелинг представил меня, напомнив, что после группового занятия им нужно собраться в классе Мэри Олив, где он будет представлять писателей, вошедших в список финалистов конкурса на лучший рассказ о призраках, на котором я выступил судьей от школы и где я объявлю победителя.
После ухода м-ра Уэйкелинга я задал молодым людям несколько вопросов и выяснил, что в классе находятся два писателя-финалиста, но что оба они позже придут в класс Мэри Олив читать свои произведения. Поскольку ученики работали над заданием, я открыл свой ноутбук. В то утро я вернулся к роману Иэна, до этого пару недель пришлось заниматься другими делами. Я дошел до того места, где рассказчик, Уайтхед (имя его мы так и не узнаем, только то, что оно начинается с Р), исповедуется в сексуальных фантазиях в отношении девочки-подростка, которую видит в школе обучения собак. Я говорю "исповедуется", но в романе Иэна и тени исповеди нет. Так, очередная подробность нечистой и гнетущей жизни рассказчика. Нечистой и гнетущей – в какой-то мере, зато в высшей степени захватывающей для читателя. Этим-то роман Иэна и поражал: материал неприятный, но не возникало желания бросить чтение, частично, наверное, и из-за отсутствия нравственного подтекста.
Я пометил себе спросить Иэна, не хочет ли он уточнить возраст девочки-подростка, чтоб получилось, по крайней мере, в рамках закона, выпало ли рассказчику половое сношение с ней, но, читая дальше, я понял, что автор хотел, чтоб было неопределенно. Неопределенность входила в его стиль.
Я поднял взгляд от экрана на учеников в классе. Смесь мальчиков и девочек, они были примерно в том возрасте, который я вообразил себе для подростка в романе Иэна.
Когда присутствуешь на сборищах писателей, редакторов, литагентов и иллюстраторов – плюс поклонники, – и участвуешь в обсуждении тем из мира литературы, один вопрос пробьется с предсказуемым постоянством: "Есть ли нечто такое, о чем вы не стали бы писать?" Как и: "Существуют ли какие-либо табу? Что для вас табу?" Для меня тема секса с детьми лежит где-то там, куда я как писатель не пошел бы, только неведомо почему я бы с большой радостью отправился туда как редактор.
Замечая, что большинство молодых людей в классе перестали писать, я объявил, что остается всего две минуты, а затем нам предстоит перейти к следующему упражнению.
Классом Мэри Олив было укромное пространство среди темного дерева, где стояли два баронских кресла с высокими спинками (меня пригласили сесть в одно из них) лицом к нескольким рядам складных стульев. На них сидели мальчики, девочки и учителя, еще больше их стояло позади и по сторонам. Когда я только начинал, такое событие сделало бы меня взвинченным еще за несколько дней до начала.
Обратив внимание, что пять финалистов были мальчиками-девятиклассниками, а одна – тринадцатиклассницей, я поделился с м-ром Уэйкелингом мыслью вручить два приза, поскольку стоило ожидать, что семнадцатилетняя девушка пишет лучше, чем отстающие от нее на четыре года обучения мальчики. Вручили мы приз за самый впечатляющий рассказ о призраках и приз за самый оригинальный сюжет. Я разбирал все рассказы и, к удивлению своему, все говорил и говорил и, как неизменно у меня получалось, влезал во все большие и большие подробности, сбивался с мысли и возвращался к сказанному, потом вымучивал шуточки, которые воспринимались не очень, учителя из вежливости встречали их сдержанным смехом. Удивляясь себе, я заговорил даже о романе Иэна и, говоря, вспомнил, что не позаботился еще об одном важнейшем деле при издании книги: не нашел кого-нибудь, чтоб сделать похвальную цитату на обложку. Не знаю, что заставило меня думать об этом в такой момент, но теперь только об этом я и думал. Я вернулся к более подходящим темам, возможно, довольно резко после столь беспорядочного выступления, и завершил его.
Мероприятие закончилось. Библиотекарь предложил подбросить меня до станции, и я согласился. Вечер был чрезвычайно холодный, и мне хотелось как можно скорее вернуться в Лондон, где грезилась возможность позднего ужина с Джейн. Выйдя у станции, я направился к подземному переходу, ведшему к платформе, откуда отправлялся лондонский поезд, и вдруг почувствовал вибрацию у себя в кармане. Звонил Стив, близкий друг, с кем я обычно общаюсь посредством электронной почты и эсэмэсок. Я подивился, но не подумал сразу о плохой вести. Я ответил, Стив поздоровался и спросил, как у меня дела, а потом спросил, слышал ли я про Джо. Он не хотел, чтоб я об этом из Фейсбука узнал, пояснил он.