Я послал Иэну сообщение с предложением встретиться. Сообщил, где меня найти. Ответа я не ждал – и не получил. Я воспользовался своим свежезаряженным телефоном, чтобы еще раз и повнимательнее разобраться с "Географией", и вышел на форум коллекционеров и любителей географических карт, на котором какой-то пользователь задал вопрос о недатированной карте, а в одном из ответов сообщалось, что "География" если и датировала свои карты, то делала это кодом. Код требовал пронумеровать буквы в слове "КАМБЕРЛЕНД" от одного до десяти. Так, если вы понимаете, к примеру, буквы М.РМ в левом нижнем углу карты означали март 1963 года.
Это побудило меня подумать (времени подумать у меня было полно), я вновь взглянул на послание Иэна, что силился разгадать как раз перед тем, как ступить на проезжую часть улицы.
ДЛ-ККК
Я еще раз проверил в Интернете и решил, что Иэн, наверное, не побеспокоил меня известием о существовании некоего "Детройт-Лэйкс: коммьюнити и клуб культуры".
Зато, применив код "КАМБЕРЛЕНД" в обратном порядке, получил 107–111, а когда посмотрел дома 107–111 по Флит-стрит, то выяснил, что служебные конторы дома № 111 на деле являются служебными конторами домов 107–111, и, не глядя, понял, что войти туда можно через ничем не примечательную дверь дома № 107.
И еще одно я выяснил с помощью своего телефона: Джо умер от субарахноидального кровоизлияния. Того редкостного случая, о каком и не помышляешь.
В прихожей Джейн скопилась куча почты. Некоторые письма отбросило к стене, когда я открыл входную дверь. В квартире было холодно, молоко в холодильнике свернулось. Я врубил водонагреватель и приготовил себе зеленого чаю.
Извлек из спальни ноутбук, повременив немного, проверяя, на месте ли манекенная Джейн. На ней по-прежнему было серое платье из модного бутика. Парик малость скособочился – в который раз. Поправив его, я улыбнулся. Открыл гардероб Джейн. Все как будто нормально. Верхние ящики комода на площадке все еще были забиты кофточками, майками, колготками и нижним бельем.
Я потерял массу времени. Редактировал не покладая рук. Почувствовав приближение головной боли, глотал пригоршню таблеток и продолжал работать. Все таинства Иэна я оставил неразрешенными и – в духе картографов, которые намеренно вносят ошибки в свои карты, чтоб подловить плагиаторов, – допустил троякое написание одного конкретного термина: "литподенщик", "лит-подёнщик" и, наконец, правильное – "литературный поденщик".
Скинул по почте отредактированную рукопись печатникам, и те через пять минут ответили, интересуясь, долго ли я буду тянуть с обложкой. Я отправил им рекламку, сочиненную мною несколькими неделями раньше и дожидавшуюся одобрения Иэна. Да черт с ним!
Печатники опять мне ответили: "Ждем только цитаты на обложку". И вот что я им отправил: "Эта призрачная повесть о смерти, неуемном желании и заблуждении заставит вас гадать и догадываться до самого конца… и после. – Джо Кросс".
Я закрыл ноутбук, встал и потянулся, что было промашкой. Плечо мое все еще болело. В трубах и радиаторах раздавались ободряющие звуки, но в квартире, похоже, не делалось теплее. Я набрал номер Джейн, но в ответ даже гудка не раздалось. Я прошел в прихожую, сгреб в охапку всю почту и понес ее обратно наверх. Занес всю кипу в спальню Джейн и сбросил на одну сторону постели. Сам улегся на другой.
Повернулся на бок и приподнялся на локте.
– По-моему, лишь мы с тобой теперь и остались, Джейн, – вздохнул я.
Ее стеклянные глаза сверкнули отсветом от окна.
– Может быть, – кивнул я. – Может, ты и права.
Я поворошил кучу писем. Писем для неприкаянных людей.
– Может быть, найдется здесь что-нибудь и для меня, – сказал я.
Анджела Слэттер
Анджела Слэттер удостоена Мировой премии фэнтези, пяти австралийских премий "Ауреалис" за произведения фантастических жанров, она единственная из австралийцев, получившая Британскую премию фэнтези. Выпустила в свет шесть сборников рассказов – в том числе Sourdough & Other Stories ("Закваска и другие рассказы"), The Bitterwood Bible and Other Recountings ("Биттервудская Библия и другие повествования"), получила степень доктора философии, писательскую стипендию Квинсленда, ведет работу независимого редактора и временами обучает писательскому мастерству. Ее повести "О скорби и таком ("Tor.com")" и "Потрошитель" (включены в "Ужасологию" издательства "Джо Флетчер букс") были напечатаны в 2015 году, то же издательство выпустит в свет ее первый роман, Vigil ("Бдение"), и собирается издать его продолжение, Corpselight ("Трупный свет").
Она пишет в блогах обо всем блестящем, что привлекает ее взгляд, в www.angelaslatter.com , а найти ее можно в Твиттере по @AngelaSlatter.
"Должна признать, что, когда Конрад спросил, не смогу ли я написать что-нибудь для "Неприкаянных писем", он застал меня в идеально подходящее время. Я только что осознала, что посылка с парой довольно дорогих серег, которую я отправила в подарок лучшей подруге, не дошла и, по сути, так никогда и не дойдет. Меня охватил праведный гнев. "Да, – подумала я тогда, – уж я-то сумею написать кровавую сагу о пропавшей почте. Мерзавцы!" Когда же я получила запальное "неприкаянное письмо" для моего рассказа, то должна также признать, что забыла про данное себе слово и лишь некоторое время спустя вспомнила. Но, в конечном счете, мысли, застрявшие во мне, были о самоидентичности, идеях, навязываемых нам, о том, к чему мы испытываем привязанность нездоровую, или, наоборот, о тайнах, хранимых людьми, что могут оказаться совершенно неожиданными и негаданными, а еще о том, как любовь может вспыхнуть в самых странных местах. Не уверена, что первоначальный мой гнев в полной мере попал в русло "Как управлять переменами"… хотя, возможно, и попал – он просто превратился из моего в Эвин. Наверное, у нее в ярость впадать было побольше причин, это надо признать со всей честностью".
Анджела Слэттер
Как управлять переменами
"Центр перераспределения почты" – так теперь полагалось Эве называть это. Ей был ненавистен вид такой надписи на ярлыках, которые она штемпелевала в подсобке. "Перемены – вот единственная постоянная", – любил бормотать вполголоса ее отец в тех редких случаях, когда решал, что мудрость потребна. В те редкие случаи, когда он бывал дома.
Эва предпочитала старое название.
"Канцелярия мертвых писем" – это, казалось, волновало больше, в этом было больше поэзии, сущности. Как будто она имела дело с предметами искусства, ископаемыми, вещами, в которых некогда пульсировала энергия возложенной на них задачи: переносить сообщения от одного человека к другому. И она была звеном в цепи, что опекала их, пусть всего лишь маленьким звенышком. Смотритель, патологоанатом, старающийся докопаться, что помешало письмам сделать свое дело, можно ли хотя бы некоторым из них дать еще один шанс: возможно, цифры в индексе перепутаны, не указан адрес пересылки, почтовый сбор не оплачен – глупые пустячки, какие легко исправить, если она немного в том покопается. М-р Бурсток то и дело указывает, что это не ее дело: "Просто шлите их к специалистам".
Что бы ни приходилось ей отсылать в белфастский ЦПП, всегда возникало ощущение поражения: это низводило ее до гробовщика, неспособного делать ничего другого. И всегда воспринималось как провал, только она выучилась уживаться и с этим. Иногда попросту ничего нельзя было поделать.
Перемены – единственная постоянная, да только это не значит, что это ей должно нравиться. Впрочем, после реорганизации она по-прежнему проводила большой кусок своего дня в том же здании, пользуясь на входе той же карточкой-ключом, проводя ею по той же щели, что и десять лет назад, – невелика разница. Самым большим (и наихудшим) из нововведений был м-р Бурсток, которого наняли для "рационализации дел" и два месяца назад поставили на место миссис Эрроусмит, старой управляющей.
Эва была вполне уверена: в рационализацию дел не входило то, что он дважды в день заявлялся к ее рабочему месту (порой и чаще), склонялся так низко, что грудью упирался ей в затылок, и путал ее мягкие каштановые локоны. Не включало в себя и касаний ее руки или плеча, а то и колена при всяком удобном случае (когда они были наедине, всегда наедине). И, уж конечно, в нее не входило приглашать ее выпить с ним в конце каждого дня. Эва говорила ему – всякий раз, – что она не пьет, и это было правдой. Когда он настаивал, она объявляла, что торопится домой, чтобы успеть сменить сиделку, приглядывавшую за ее немощной матерью.
От этого навязчивых приглашений не становилось меньше.
И ответ был почти сущей ложью. Еще три года назад не был бы – когда Бесс была еще жива, только никто из коллег по работе не знал, что ее мать умерла. Капризная старушка оставалась Эвиной отговоркой от приглашений, когда ей хотелось избавиться от любого общения с работавшими рядом людьми.
Для них Эва была одинокой маленькой мышкой: жила с матерью, работала хорошо, никого не беспокоила, хотя могла бы и поменьше упрямиться из-за мертвых писем. Коллегам она была безынтересна, несмотря на привязаность. Никто не знал, сколько упорства ей пришлось проявить, чтобы оставаться на работе, когда Бесс оказалась прикована к постели, капризничала и стонала при сиделке, требовала объяснений, отчего это Эва не ухаживает за ней.
У Бесс были все основания (на долгом времени совместного житья) ожидать, что Эва ей уступит. Эва не пошла в университет, а нашла себе работу. Она не приняла приглашения Тедди на бал последнего звонка, а осталась в безопасности дома. Она коротко подстригла волосы, как требовалось, чтобы их не затянуло в фильтр пылесоса. Эва не устояла ни в одной из битв воли – кроме этой. Она твердо отказалась бросить работу, вызывающе наняв домашнюю сиделку, сносившую оскорбления и жалобы Бесс с улыбкой и лишними пятью фунтами в час.
Для Эвы стало делом пылкой гордости устоять. Она сохранила работу, уходила из дому как раз на столько, чтобы оставаться в здравом уме и не придавить подушкой лицо матери, когда озлобленная старуха спала, – во всяком случае, желания не возникало до самого конца. Это означало, что ей приходилось оставаться с несчастными неприкаянными письмами, отправленными в никуда, недоставленными, или отправлениями, никогда не бывшими особо хорошими. С тем, что она понимала, с тем, к чему чувствовала родство.
Это давало ей возможность находиться среди людей, не будучи одной из них. Красотка Элис на выдаче (флиртовавшая со Скоттом, водителем-доставщиком, хотя у нее был жених, Хью) выходила разгружать грузовики, складывая то, что потяжелее, кучками и горками, которые Меган, Тоби и Лу потом сортировали и разносили. Они приносили порции поменьше в Эвину норку, дарили ей улыбку, спрашивали: "Все путем, Эви?" – и она кивала, никогда не говоря: "Ненавижу, когда меня зовут Эви, так меня отец звал, когда вытворял ужасные вещи". Она держала это в себе, чувствовала это, но вслух не произносила. И долгое время этого вполне хватало, пока не наступила Перемена…
Она глянула на пластиковый ящик на скамье и принялась разбирать верхний слой его содержимого: уплотненный пакет без знака оплаты, среднего размера пакет с наполовину оторванной адресной наклейкой, простой почтовый конверт, измаранный неприглядными красными надписями: "АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН" спереди и "ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ" сзади. А еще и черной (но тоже неприглядной записью): "ПОЧТОВЫЙ СБОР НЕ ОПЛАЧЕН", – с линиями, прочерчивающими адрес: Джонатану Оуксу, Лодж-Лэйн, 12, Ситон, Бранскомб, Девон ЕХ12?
"Нелюбезно, – подумала Эва, поджимая губы. – Но не так уж и трудно исправить". Она перевернула пакет, и из него сквозь прорезь поверху выпала небольшая пачка плотно сложенных листов. Странички персонального органайзера под черной скрепкой, крохотная голубенькая наклейка с надписью: "Джонатан, нашла это в какой-то мусорной канцелярской лавке. Ты ведь увлекаешься такого рода утильсырьем, нет? (Громкий смех.) Жутко как-то, грустно. Твоя Стеф, целую". Оборот последней странички заляпан красно-коричневыми пятнышками.
Вот честно, разве трудно было закончить цифровой ряд? Эва уже потянулась за перечнем почтовых кодов, но ее отвлекли звуки, донесшиеся из главного зала. Голоса, двое, орут. Женский громче и сердитее, чем мужской. Устоять было невозможно, и Эва осторожно подошла к двери, встала сразу за проемом, чтобы можно было видеть самой, но оставаться неприметной в сумеречном проходе.
Кожа м-ра Бурстока, монолитной глыбы в сером костюме и до блеска начищенных туфлях, покрывалась прелестным оттенком красного цвета, даже на голове под коротко стриженной черной щетиной. Зато женщина, оравшая на него… О! Тонкая, тоньше Элис, в черных джинсах и черной футболке под потертой красной кожанкой, а лицо до того бледное, что даже голубым просвечивает. Волосы у нее длинные и черные, воронова крыла, упивались светом и удерживали его. Губы ее, кроваво-красные, сузились от гнева, а глаза сделались темными, как самое тьма. Она была прекрасна и одновременно нагоняла страх, Эва при виде ее затаила дыхание.
– А я вам говорю, – убеждала женщина на повышенных тонах, – оно было послано моему брату, Джонатану Оуксу. Оно не было доставлено, значит, должно было сюда попасть.
– Ну, и где же он? – допытывался м-р Бурсток.
– Он болен. Меня прислал.
– Где же тогда ваши документы? Покажите мне доказательство того, кто вы такая. Где же тогда доверенность вашего брата? – Женщина молчала. – Я так и знал, его нет, – рокотал м-р Бурсток, явно мелочно довольный своей властью карать и миловать вопиющую беспомощность. – Тут вам не прилавок распродажи старья, тут вам собственность Королевской почты, в которой вам не порыться! Пойдите прочь.
Женщине можно было дать сколько угодно лет, от девятнадцати до сорока, потому как вела она себя так, будто в ракушку укутана, где прятала от чужих глаз сколько угодно истин. Она подняла руку и наставила длинный, тонкий изогнутый палец на управляющего. Только и всего, однако жест выразил все, что требовалось.
Эва коротко охнула, чего м-р Бурсток, похоже, не услышал, зато женщина услышала. Она метнула взгляд туда, где затаилась Эва, поискала и выискала ее среди теней. Бросила туда долгий пристальный взгляд, потом отступила, не отрывая перста указующего от толстой красной физии м-ра Бурстока до тех пор, пока спиной вперед не отошла к двери и не вышла за порог.
Эва осталась стоять, прижав руки к груди, чувствуя сильные толчки сердца, будто оно пыталось последовать за той девушкой, женщиной. Будто… будто… будто…
Тут м-р Бурсток начал оборачиваться, и Эва припустила прочь от двери по проходу к себе в каморку. Подобрала пакет, предназначавшийся Джонатану Оуксу, и сунула в него листочки органайзера. Заслышала тяжкую поступь м-ра Бурстока и сунула пакет в карман жакета. Эва глубоко вздохнула и занялась дальнейшим содержимым пластикового ящика, поджидая, когда прибудет управляющий с утренним визитом.
По пути домой Эва почувствовала, что за ней следят.
"Не глупи, – подумала она, – просто чувство вины разыгралось". Мелкотравчатая вина-то: сразу отличишь от чего-то настоящего. Письмо все еще лежало у нее в кармане, прожигая, казалось, дыру в ткани над бедром. "Ты умыкнула собственность Королевской почты".
Чем ближе она подходила к станции, тем сильнее становилось ощущение, и, не выдержав, Эва глянула через плечо. В потоке дневного солнечного света силуэтом виднелась следовавшая за нею фигура – не слишком близко, но и не слишком далеко. Сердце замерло, но фигура вошла в тень от какого-то конторского здания, яркая корона рассеялась и обратилась в женщину в черно-красном, с волной колышущихся за нею волос.
Эва, глядя перед собой, ускорила шаги и услышала, как и другая походка сделалась торопливее. Не настолько, чтоб всерьез сказать: "Я тебя догоняю", – а скорее, чтоб подразнить, потерзать, предупредить, мол, догоню в любое время, когда мне только, блин, охота придет. До станции она доберется, только вдруг никого вокруг не окажется? Такое порой случается; положим, не часто, но все-таки. Справа показался паб, тот самый паб, мимо которого она каждый день ходила вот уже десять лет, тот самый паб, куда ее настойчиво приглашал м-р Бурсток, тот самый паб, в котором до того ноги ее не было.
Толчком открыла она дверь и зашла в "Олень и псы". Было мало света, и пахло вроде пивом, но подошвы ее не липли к деревянному полу, а место, которое она выбрала, не было ни сырым, ни липким. Женщина за стойкой улыбнулась – ярко крашенная блондинка-паучиха в паутине из стекла, металла и зеркал.
– Чего налить тебе, милочка?
– Джин с тоником, пожалуйста, – пролепетала Эва, хотя в жизни не пила ничего такого. Мать, бывало, рассказывала ей о двоюродной бабке Агате, которая шаталась по клубам и пивала такое и, уж конечно же, по словам Бесс, творила с мужиками такое, что и довело ее до беды. Эва повторила, будто убеждаясь, что мать, где бы ни находилась, ее услышит: – Джин с тоником.
Она расплатилась и уставилась на прозрачную жидкость, восторгаясь тем, как тычется лед в краешек лайма, как сдвигают его и раскачивают крохотные пузырьки, поднимаясь вверх и лопаясь на поверхности. Барменша направилась в дальний угол бара обслужить двух старичков, что смотрелись постоянной принадлежностью заведения.
Эва скорее почувствовала, чем увидела, как кто-то сел рядом. Понадобилась череда мгновений, чтобы повернуть голову, встретиться взглядом с этими темными-темными глазами, заметить глянец на этих красных-красных губах.
Частички татуировки выглядывали из-под горла женской футболки, и Эве захотелось узнать, что за рисунок прячется под ней, даже рука зачесалась оттянуть ткань и посмотреть, что под ней. Она сжала в кулак одну руку, потом вторую и уложила кулаки по обе стороны своего стакана.
– Привет, цыпка, – произнесла женщина. – Я Люси.
– Я вас видела.
– Знаю, что видела, потому и пошла за тобой. – Она склонилась к столу. – Тебя как звать?
– Эва. – Слетело с языка, остановить не успела.
– Надеюсь, ты сумеешь мне помочь, Эва. – Имя Люси произнесла красиво, по-взрослому, Эва даже поежилась внутренне: женщина не сокращала его и не тянула, будто кличку какой-то глупой девчонки.
– Не могу. Это против правил. – Фраза вырвалась таким высоким тоном, что барменша решила вмешаться и кликнула: "Все в порядке, милочка?" Эва коротко кивнула, не желая устраивать сцену. И следовало признать, что не было у нее полной уверенности, страх ли потянул ее за нерв или возбуждение. Другие женщины будили в Эве интерес, да, но не настолько, чтобы рискнуть что-то сделать из-за этого. Но вот эта… Не подмешали ль ей в питье чего покрепче, подумала она, но тут же вспомнила, как следила за приготовлением напитка, да к тому же еще и глотка не сделала. Голова, однако, шла кругом, дурманилась от близости этой женщины, от ее запаха, в котором мешались лаванда и пот.
– Я ищу письмо…