Руки его дрожали не только от усталости. По телу разливалась какая–то странная опустошенность. Лиза помнила. Он - нет. Может, это объясняется ее молодостью, биохимией мозга или…
Ему была невыносима мысль, что они не делили больше забвение на двоих. Он не желал, чтобы амнезия стала односторонней. Было просто унизительно не помнить собственной свадьбы, тогда как она помнила. Ты неразумен, сказал он себе. Врачу, исцелися сам?
- Давай, вернемся, - сказал он.
- Но ты же не кончил…
- Потом.
Он вошел в помещение штаба. Камакура держал в обеих руках телефонные трубки, записывая на диктофон новые сведения. Экраны жили утренней жизнью города: суббота, толпы на Унион Сквер. Камакура повесил обе трубки и сказал:
- Я получил интересные сообщения от доктора Клейна из Леттермановского Центра. Он говорит, утром у них заметили первые признаки восстановления памяти. Пока лишь у женщин моложе тридцати лет.
- Лиза говорит, что она тоже начинает вспоминать, - сказал Брайс.
- Женщины моложе тридцати лет, - повторил Камакура. - Правильно. Еще: число самоубийств постепенно сокращается. Мы, похоже, начинаем выпутываться из этой истории.
- Ужасно, - сказал Брайс бесцветным голосом.
***
Халдерсен жил теперь в десятифутовом куполе, поставленном одним из его апостолов посредине Голден Гейт Парк, на запад от Арборетума. Вокруг него быстро выросло еще пятнадцать куполов поменьше, придавая местности вид современного эскимосского поселения с пластиковыми иглу. Заселяли этот лагерь мужчины и женщины, у которых осталось так мало памяти, что они даже не помнили, как их зовут и где находится их жилье. Он подобрал дюжину этих потерянных душ в пятницу, а в субботу вечером их стало уже на сорок больше. По городу распространилось известие, что всех таких неприкаянных рады принять к себе проживающие в парке. Во время катастрофы 1906 года такие вещи тоже случались.
Несколько раз к ним заглядывала полиция. Сначала осанистый лейтенант попытался уговорить всю группу отправиться во Флетчеровский Мемориал.
- Понимаете, это то место, где ухаживают за жертвами эпидемии. Доктора дадут им что–нибудь, а после мы попробуем опознать их и отправить к родственникам…
- Возможно, этим людям лучше всего некоторое время воздержаться от встреч с родственниками, - возразил Халдерсен. - Некоторое расслабление… открытие удовольствий в забвении… вот и все, чем мы здесь занимаемся.
Сам он отправился бы во Флетчеровский Мемориал разве что под конвоем. Что же касается других, то он чувствовал, что способен дать им больше, чем кто–либо в больнице.
Второй раз полицейские пришли в субботу днем, когда группа уже значительно разрослась, принеся с собой передвижное коммуникационное устройство.
- Доктор Брайс из Флетчеровского Мемориала желает поговорить с вами, - сказал другой лейтенант.
Халдерсен взглянул на оживший экран.
- Хэлло, доктор. Беспокоитесь за меня?
- Я беспокоюсь теперь за все, Нат. Какого черта вы делаете в парке?
- Основываю новую религию.
- Вы больны. Вы должны вернуться в больницу.
- Нет, доктор. Я больше не болен. Я прошел нужную терапию и нахожусь в прекрасном состоянии. Это было великолепное лечение; селективное уничтожение памяти, как я и просил. Болезни больше нет.
Брайса, казалось, заинтересовали эти слова. Серьезность официального представителя на минуту исчезла, уступив место профессиональному интересу.
- Любопытно, - произнес он. - Нам встречались люди, забывшие одни лишь существительные, и люди, забывшие, с кем состоят в браке, а также люди, забывшие, как играют на скрипке. Вы первый, кто забыл про травму. Все же вам надо вернуться. Вы не можете верно оценить свое состояние при воздействии внешних факторов.
- Ничего, смогу, - сказал Халдерсен. - Я в порядке. И я нужен моим людям.
- Вашим людям?
- Бездомным. Заблудшим. Потерявшим память.
- Мы собираем таких людей в больнице, Нат. Мы хотим вернуть их семьям.
- Разве это обязательно хорошо? Может быть, некоторым из них полезнее побыть некоторое время вдали от семьи? Эти люди выглядят счастливыми, доктор Брайс. Я слыхал, всюду происходят самоубийства. Везде, но не здесь. Мы применяем терапию взаимной поддержки. Ищем радость в забвении. Это, похоже, действует.
Брайс довольно долго смотрел на него с экрана. Дотом бесстрастно проговорил:
- Хорошо, идите пока своим путем. Но я бы хотел, чтобы вы перестали проповедовать эту мешанину христианства и фрейдизма и покинули парк. Вы все еще больны, Нат, и вам людям грозят серьезные неприятности. Я еще поговорю с вами позднее.
Связь прервалась. Полиции пришлось уйти ни с чем.
В пять часов Халдерсен обратился к своим людям с краткой речью, посылая их в качестве миссионеров для розыска новых жертв амнезии.
- Спасите, сколько будет в ваших силах, - напутствовал он их. - Ищите отчаявшихся и ведите их в парк, пока они не наложили на себя руки. Объясните им, что потерянная память - это еще не все на свете.
Апостолы отправились в путь. Они возвращались, ведя более несчастных, чем они сами. До захода солнца группа выросла более чем до сотни человек. Кто–то приволок экструзер и выдул еще штук двадцать куполов и навесов. Халдерсен произнес проповедь радости, вглядываясь в блеклые глаза и вялые лица тех, чье самосознание было начисто стерто в ту злополучную среду.
- Стоит ли сдаваться? - обратился он к ним. - Кому из вас предоставлен шанс самому создать свою жизнь? Каждому. Ваша память - чистый лист бумаги! Избирайте, какой проделаете путь, лепите свои "я" по собственной воле - вы возрождены святым забвением, вы все. Отдыхайте теперь те, кто пришел к нам вновь. Остальные пусть отправятся в путь, ища скитальцев, заблудших и потерянных, прячущихся в городе…
Когда он кончил говорить, то увидел кучку людей, проталкивающихся к нему со стороны Южной Дороги. Халдерсен торопливо пошел им навстречу, опасаясь неприятностей. Подойдя поближе, он увидел полдюжины своих апостолов, вцепившихся в неряшливого, небритого испуганного маленького человечка. Они швырнули его под ноги Халдерсену. Человечек дрожал, словно заяц, окруженный сворой гончих. Глаза его блестели. Его клиновидное лицо - с острым подбородком и с выступающими острыми скулами - было бледно.
- Это он отравил воду! - завопил кто–то. - Мы отыскали его в меблированных комнатах на Иуда Стрит. У него там целый мешок отравы, схемы городского водопровода и пачка компьютерных программ. Он признался. Он признался!
Халдерсен взглянул на человечка.
- Это правда? - спросил он. - Это сделали вы?
Человек кивнул.
- Как вас звать?
- Не скажу. Требую адвоката.
- Убейте его! - взвизгнула какая–то женщина. - Оторвите ему руки и ноги!
- Убей его! - пронесся по толпе ответный рев. - Убей его!
Халдерсен понял, что все эти люди запросто могут превратиться в неуправляемую толпу.
Он обратился к схваченному:
- Скажите, как вас зовут, и я защищу вас. Иначе я ни за что не отвечаю.
- Скиннер, - едва слышно пробормотал человечек.
- Скиннер. Вы отравили воду?
Еще один кивок.
- Зачем?
- Чтобы покончить.
- С кем?
- Со всеми. С каждым.
Классический параноик. Халдерсен почувствовал к нему жалость. Но только он. Толпа жаждала крови.
Высокий мужчина взревел:
- Заставьте этого ублюдка выпить его же дрянь!
- Нет, убей его! Затопчи его!
Голоса становились все более угрожающими. Теснее смыкались разъяренные лица.
- Послушайте меня! - закричал Халдерсен, и его голос перекрыл рокот толпы. - Сегодня вечером здесь не будет убийства!
- Что ты собираешься делать? Выдашь его полиции?
- Нет, - ответил Халдерсен. - Мы будем жить вместе. Мы научим этого несчастного блаженству забвения, а потом сообща разделим нашу новую радость. Мы люди. Мы обладаем способностью прощать даже закоренелых грешников. Где этот порошок? Кто–то говорил, что нашли лекарство. Сюда. Сюда. Кладите. Так. Братья и сестры, покажем же этой темной, заблудшей душе путь к спасению. Так. Так. Дайте мне, пожалуйста, воды. Благодарю. Сюда, Скиннер. Поставьте его на ноги, будьте добры. Держите его за руки. Как бы он не упал. Минутку, я найду нужную дозу. Так. Так. Сюда, Скиннер. Прощение. Сладостное забвение.
***
Работать вновь было так хорошо, что Мюллер не мог остановиться. В субботу к полудню студия была готова. Он уже давно в подробностях продумал скелет первой фигуры. Теперь все зависело только от его усилий и времени. Скоро ему будет что показать Кастину. Он заработался до поздней ночи, соединяя арматуру и наскоро проверяя последовательность звуков, которые должна была издавать скульптура. Ему в голову пришло несколько интересных идей насчет звуковых триггеров - устройств, включающих звук при приближении зрителя. Кэрол была вынуждена напомнить ему про ужин.
- Не хочу отвлекать тебя, - сказала она, - но, похоже, если этого не сделать, сам ты не остановишься.
- Извини. Восторг созидания.
- Оставь немножко энергии на другие дела. Есть и другие восторги. Хотя бы восторг от еды.
Она все сготовила сама. Великолепно. Он снова вернулся к работе, но в половине второго Кэрол снова отвлекла его. Теперь он и сам подумал, что надо кончить. Он с лихвой отработал дневную норму и был покрыт благородным потом, который выступает, когда работаешь на совесть. Две минуты под молекулярным освежителем - и пота как не бывало, одна лишь прекрасная усталость выложившегося виртуоза. Он не ощущал такого вот уже год.
Наутро его разбудила мысль о неоплаченных долгах.
- Роботы все еще здесь, - сказал он. - Они не ушли. Да и с чего бы это? Даже если во всем городе замрет жизнь, никто ведь не прикажет роботам угомониться.
- Наплюй на них, - сказала Кэрол.
- Что я и делаю. Но не могу же я наплевать на долги. Расплачиваться–то все равно придется.
- Ты же работаешь! У тебя будут доходы.
- Ты знаешь, сколько я должен? - поинтересовался он. - Почти миллион. Если в течение года я буду создавать по скульптуре в неделю и продавать их по двадцать кусков за каждую, я сумею расплатиться со всеми. Но я не могу работать с такой скоростью, да и рынок не сможет поглотить столько Мюллеров, а Пит, определенно, не станет покупать их все в счет будущей продажи.
Он отметил, как потемнело лицо Кэрол при упоминании о Пите Кастине.
Он сказал:
- Знаешь, что я сделаю? Сбегу в Каракас, как и собирался до всех этих фокусов с памятью. Я буду работать там и переправлять все, что сделаю, Питу. Возможно, года за два–три я сумею расплатиться с долгами по сто центов за доллар и спокойно вернуться сюда. Как ты думаешь, это возможно? Я хочу сказать, если смоешься в оазис, неужели тебе на всю жизнь забьют все кредиты, даже если ты потом заплатишь все, что должен?
- Не знаю, - ответила Кэрол как–то издалека.
- Надо будет узнать попозже. Главное - что я снова работаю, и должен отыскать местечко, где меня не будут дергать. А там я со всем расплачусь. Мы ведь едем в Каракас вместе, так?
- Может, мы никуда и не поедем, - ответила Кэрол.
- Но как же…
- Ты ведь собирался сейчас работать?
Он принялся за работу, составляя при этом мысленный список кредиторов и мечтая о том дне, когда каждое имя будет перечеркнуто жирным крестом. Когда он почувствовал голод, он вышел в гостиную и обнаружил там мрачно сидящую в кресле Кэрол. Глаза ее покраснели от слез.
- Что случилось? - спросил он. - Не хочешь в Каракас?
- Пауль, пожалуйста… давай, не будем об этом…
- У нас действительно нет выбора. Ну, то есть, если только мы подберем другое место. Сан–Паулу? Спалато?
- Не это, Пауль.
- Тогда что же?
- Я начинаю вспоминать.
Воздух отхлынул, и он очутился в пустоте.
- Ох… - выдохнул он.
- Я помню ноябрь, декабрь, январь. Твои сумасшедшие поступки, обязательства, финансовую путаницу. Наши скандалы. Ужасные скандалы.
- Господи.
- Развод. Я помню, Пауль. Это началось еще той ночью, но ты был так счастлив, что мне не хотелось ничего говорить. А утром все стало еще яснее. Ты так ничего и не помнишь?
- Начиная с октября, - ничего.
- А я помню, - произнесла она потрясенно. - Ты ударил меня, ты знаешь это? Ты укусил мои губы. Ты швырнул меня так, что я ударилась о стену вот здесь, и ты бросил в меня китайскую вазу, и она разбилась.
- Господи!
- И то, как был со мной ласков Пит, я тоже помню, - продолжила она. - Мне кажется, я почти помню, как выходила за него, как была его женой. Пауль, мне страшно. Я чувствую, как все в моей голове встает на свои места, и мне страшно, словно это мой мозг тогда разбился. Мне было так хорошо эти несколько дней, Пауль. Мы словно снова были молодоженами. Но теперь вся ожесточенность возвращается на свое место, вся ненависть, вся скверна - все вновь оживает во мне. Я так плохо поступила с Питом. Мы с тобой, пятница, дверь, захлопнувшаяся за ним… Он вел себя как настоящий джентльмен. Обстоятельства таковы, что он спас меня, когда мне было совсем невмоготу, и я кое–что должна ему за это.
- Что ты собираешься делать? - спросил он совсем тихо.
- Мне кажется, я обязана вернуться к нему. Я его жена. Я не имею права оставаться здесь.
- Но я совсем не тот, кого ты ненавидела, - запротестовал Мюллер. - Я старый Пауль. Тот, каким я был в том году и раньше. Тот, кого ты любила. Я избавился от всей этой дряни.
- А я нет. Пока. Они умолкли.
- Мне кажется, я должна вернуться, Пауль.
- Как хочешь.
- Мне кажется, я должна. Я желаю тебе только хорошего, но оставаться здесь я не могу. Это повлияет на твою работу, если я снова уйду?
- Пока не знаю.
Она еще раза три или четыре повторила, что ей кажется, что она должна вернуться к Кастину. В конце концов, он любезно сказал, что если она так считает, он не смеет ее задерживать, и она ушла. Он полчаса слонялся по дому, который снова сделался таким ужасающе пустым. Он едва не пригласил ради компании одного из роботов. Однако, вместо этого он принялся за работу. Работа пошла на удивление хорошо, и спустя час он и думать забыл о Кэрол.
***
В воскресенье Фредди Монсон сделал перевод кредита и ухитрился положить большую часть ликвидных бумаг на свой старый счет в Лунном Банке. Поближе к вечеру он пошел на пристань и нанял трехместную летучку, принадлежащую рыбаку, рискнувшему потягаться с законом. Они взмыли над берегом, не зажигая огней и пересекли побережье по диагонали, через некоторое время приземлившись несколькими милями севернее Беркли.
Монсон взял такси, на котором добрался до Оклендского аэропорта и сел там–на двенадцатичасовой ракетоплан до Латинской Америки, где, после многочисленных переговоров, в которых он дал полную волю фантазии, купил себе место на луннике, стартующем в десять часов утра. Он провел ночь в зале ожидания космопорта. У него не было с собой ничего, кроме одежды, надетой на нем. Вся его великолепная обстановка, все картины, костюмы, скульптуры Мюллера и все прочее осталось дома и могло быть продано, чтобы предотвратить возбуждение против него исков. Все равно плохо. Он знал, что на Землю ему уже не вернуться - ни в том случае, если придет ордер на арест, ни в том случае, если ему будет совсем невмоготу. Хуже некуда. Здесь столько времени было так хорошо. Кому понадобилось сыпать в водопровод эту дрянь? У Монсона была одна опора. Одно из положений его философии гласило, что рано или поздно - независимо от того, насколько четко вы планируете свою жизнь - судьба разверзает у вас под ногами бездну, и вы падаете в неизвестное и малоприятное нечто. Теперь он знал, что так оно и есть. По крайней мере, с ним.
Дело дрянь. Он думал о том, есть ли у него шансы начать все снова. Есть ли вообще на Луне нужда в биржевиках?
***
Обращаясь в понедельник вечером к населению, командор Браскет сказал:
- Комитет Общественного Спасения рад довести до вашего сведения, что все худшее позади. Как, несомненно, уже обнаружили многие из вас, память начинает возвращаться. У некоторых процесс восстановления протекает быстрее, у других медленнее. Завтра с шести утра вновь начинают работать маршруты до Сан–Франциско. Снова начнет работать почта, и дела войдут в свою обычную колею. Уважаемые граждане, мы еще раз продемонстрировали истинно американский дух. Наши праотцы могут радоваться, глядя на нас! Как умело избежали мы хаоса, как дружно сплотились мы, помогая друг другу в час, который мог бы стать часом развала и отчаяния.
Доктор Брайс просил меня напомнить вам, что те, кто до сих пор страдает серьезными нарушениями памяти - особенно те, кого мучает потеря самосознания, - у кого нарушились жизненно важные функции организма или произошло еще что–то серьезное - должны сообщить об этом в дежурное отделение Флетчеровского Мемориала. Там вам будет обеспечено надлежащее лечение и компьютерный анализ для тех, кто не может найти свой дом и свою семью. Повторяю…
Тим Брайс подумал, что лучше бы старому командору не садиться на своего конька - рассуждения об истинно американском духе, особенно с учетом того, что в следующей же фразе он приглашал оставшихся жертв амнезии в больницу. Впрочем, протестовать было бы просто немилосердно. Старый космический волк трудился в поте лица оба эти дня в качестве Голоса Кризиса, и некоторые патриотические отступления вряд ли смогли бы принести какой–либо вред.
На самом деле все обстояло далеко не так хорошо, как это следовало из речи командора Браскета, но надо же было как–то поддержать людей.
Брайс пробежал взглядом последние цифры. Количество самоубийств достигло девятисот, начиная со среды. Воскресенье оказалось неожиданно тяжелым днем. По крайней мере, сорок тысяч человек не знали, кто они такие, хотя их и рассортировывали примерно по тысяче в час - кого в семьи, кого - в больницу для интенсивного лечения. Примерно у семисот пятидесяти тысяч человек были нелады с памятью. С детьми, в основном, было все в порядке, и с большинством женщин тоже. Но люди постарше и почти все мужчины едва ли могли надеяться на восстановление памяти. Даже те, кто почти излечился, не помнил событий вторника и среды, да и вряд ли когда–нибудь вспомнит. Впрочем, для большей части людей их прошлое могло быть преподнесено в виде уроков истории.
Именно так Лиза рассказывала ему об их жизни.
Прогулки, которые они совершали… хорошие времена… плохие времена… посещение гостей, друзья, их мечты… все это она описывала так живо, как только могла, и он запоминал каждый анекдот, стараясь снова сделать все это частью себя. Впрочем, он знал, что это бесполезно. Он узнавал очертания, а не содержимое. Хотя это было все, на что он мог надеяться.
Он вдруг почувствовал себя смертельно уставшим.
Он спросил Камакуру:
- Есть что–нибудь новое из парка? Говорят, эти наркотики действительно в руках Халдерсена?
- Похоже, так и есть, Тим. Я слышал, они схватили того типа, который отравил водопровод и напичкали его же амнезификаторами.
- Пора убирать оттуда Халдерсена, - сказал Брайс.
Камакура покачал головой:
- Нет еще. Полиция опасается любых действий в парке. Там все готово взорваться.
- Но если эти снадобья попали…