Фокус с Шекспиром (каждый раз вгоняющий в тоску своей шаблонностью) всегда вызывал восторг, смешанный у впечатлительных натур с преклонением. Большинству людей казалось фантастичным, что человек может запомнить страницу за страницей целые пьесы. Он любил открывать свои выступления этим номером.
Он протянул книгу Наде, своей ассистентке, а также своей возлюбленной. Монтини предпочитал узкий круг знакомств. Ей было двадцать лет. Она была рослой, выше него, с широко расставленными льдистыми глазами и водопадом сияющих искусственным лазурным светом волос: все это - по последней моде. На ней был прозрачный лифчик - прекрасная упаковка для такого содержимого. Нельзя сказать, чтобы она была звездой, но она делала вещи, которых он от нее ждал, и делала их неплохо. Года через полтора он собирался подыскать ей замену. Эти женщины быстро утомляли Монтини. У него была слишком хорошая память.
- Поехали, - сказал он.
Она раскрыла книгу:
- Страница 537, левая колонка.
Перед глазами Монтини всплыла страница. - "Генрих IV", часть вторая, сказал он, - Король Генрих: "Ты это говорил?". Хорнер: "С разрешения вашего величества, я никогда не думал и не говорил ничего такого. Бог свидетель, меня ложно обвиняет этот мерзавец". Питер: "Клянусь своей пятерней, милорды, он сказал мне это однажды вечером на чердаке, когда мы чистили доспехи лорда Йорка". Йорк: "Поденщик подлый, грубый негодяй"…
- Страница 778, правая колонка, - сказала Надя.
- "Ромео и Джульетта". Слова Меркуцио:…"глаз, кроме твоего, увидит в этом повод для ссоры? Голова твоя полна задора, как яйцо полно желтка, хоть ее столько раз рубили во время ссор, что удивительно, как она до сих пор не разбита, как яйцо. Раз ты сцепился с человеком из–за того, что он кашлял на улице и этим будто бы разбудил твоего пса, спавшего на солнце. А не напал"…
- Страница 307, с четырнадцатой строки справа.
Монтини улыбнулся. Ему нравилась эта улыбка. Неплохо. И такие штуки неплохо проходят во время съемок.
- "Двенадцатая ночь", - ответил он. - Герцог: "Ох, как стара! Ведь женщине пристало быть моложе Супруга своего: тогда она (обыкновеньям мужа покоряясь) сумеет завладеть его душой"…*
- Страница 495, левая колонка.
- Минутку, - сказал Монтини. Он налил в высокий стакан воды и выпил ее тремя глотками. - От этой работы горло пересыхает.
***
Тейлор Браскет, капитан–лейтенант космической службы США в отставке, легкой пружинящей походкой возвращался домой, на Оук–Стрит, проходящую прямо за Голден Тейт Парк. В свои 71 командор Браскет все еще был способен совершать пешие переходы и надеялся по первому же зову вернуться в строй. Он считал, что сейчас страна нуждается в нем как никогда, ибо социализм, подобно лесному пожару, охватил половину европейских стран. Стоять на страже родного дома. Защищать то, что осталось от традиционной американской свободы. Все, что нам надо, считал командор Браскет, это кобальтовые бомбы на орбите, готовые низвергнуть геенну огненную на головы врагов демократии. Что бы ни значилось в договорах, он должен быть готовым к защите Родины.
Идеи командора Браскета не получали широкого распространения. Конечно, люди уважали его, как первого американца, высадившегося на Марсе, но он–то знал, что за его спиной о нем говорят как о ненормальном, чокнутом, дожившим до нового времени ополченце, пугающем всех Красными мундирами. У него хватало чувство юмора понимать, что в глазах современной молодежи он просто чудаковатый старик. Но он был искренен в своем стремлении сохранить свободу Америки - защитить молодежь от кнута тоталитаризма - и не обращал внимания на насмешки у себя за спиной. Весь тот великолепный солнечный день он провел в парке, стараясь втянуть в разговор кого–нибудь из молодых и объяснить им свою позицию. Он был вежлив, внимателен и настойчиво искал того, кто бы им заинтересовался. Вся беда была в том, что его никто не слушал. Ах, эта молодежь… Голые до пояса - и парни, и девушки, в открытую накачивающиеся наркотиками, без причины употребляющие грязные словечки… Временами командор Браскет начинал склоняться к мысли, что битва за Америку уже проиграна. Впрочем, он никогда не отчаивался.
Он пробродил по парку довольно долго. Вернувшись домой, он прошел через комнату, где висели, лежали и стояли его трофеи, в кухню, открыл холодильник и вынул бутылку воды. Каждые два дня ему доставляли по три бутылки воды талых снегов с гор. Он приобрел эту привычку лет пятнадцать назад, когда впервые пошли разговоры о присутствии в воде фторидов. Его не задевали едва заметные улыбки, появляющиеся, когда он признавался, что пьет только талую воду; он не обращал на них внимания. Он уже пережил многих таких весельчаков и сохранил завидное здоровье в награду за отказ пить грязную радиоактивную воду, которую пили все. Сперва хлориды, потом фториды, а теперь наверняка еще какая–нибудь гадость.
Он сделал большой глоток.
Никто не может сказать, что за отрава может оказаться сегодня в системе городского водоснабжения, сказал он себе. Я чокнутый? Пускай думают так. Однако пить лишь ту воду, в которой уверен, будет только здравомыслящий человек.
***
Нат Халдерсен, скорчившийся, словно младенец в утробе матери, закрыл глаза и попытался облегчить душевную боль. Новый день. Приятный солнечный денек. Счастливые люди гуляют в парке. Отцы с детьми. Он больно закусил губу, заглушая боль разбереженной раны. Он был большим мастером по части самобичевания.
Сенсоры его постели в психотравматическом отделении Мемориальной больницы Флетчера постоянно наблюдали за ним, посылая доктору Брайсу непрерывный поток сведений. Нат Халдерсен знал, что он был человеком без тайн. Гормональный уровень, степень ферментации, дыхание, кровообращение, даже вкус слюны во рту - все немедленно становилось известно больничному персоналу. Когда сенсоры обнаруживали, что уровень его депрессии опустился ниже некоего предела, из тайников матраца высовывались ультразвуковые сопла. Чувствительные рыльца наводились на нужные вены и накачивали его соком силы, чтобы взбодрить. Современная медицина была поистине чудодейственна. Вот только вернуть Халдерсену его семью она не могла.
Дверь открылась. Вошел доктор Брайс. Главный врач смотрелся на все сто: высокий, важный, все еще привлекательный, с седыми висками, ну просто воплощение силы и средоточие тайн. Как всегда, он сделал большую паузу, прежде чем посмотреть на череду экранов дисплеев, показывающих все подробности состояния Халдерсена.
- Нат, - спросил он, - ну, как ты?
- Никак, - буркнул Халдерсен.
- Не расположен поболтать?
- Не особенно. Дай лучше воды.
- Ну, конечно, - Брайс налил стакан воды и подал его Халдерсену. - Ослепительный денек сегодня. В парке погулять не хочешь?
- Я выйду из этой палаты через два с половиной года, доктор. Я уже говорил вам об этом.
- Время часто ломает слово. Физически ты в порядке.
- Я пока этого не чувствую, - ответил Халдерсен. Он протянул пустой стакан. - Еще.
- Чего–нибудь покрепче?
- Водичка хороша, - Халдерсен закрыл глаза. В голове его закружились навязчивые картины: ракетоплан, разваливающийся над полюсом, пассажиры, сыплющиеся, словно зерна из коробочки мака, Эмили, падающая вниз, вниз с высоты восьми тысяч футов. Ее золотистые волосы подняты вверх холодным ветром, короткая юбка полощется у бедер, длинные стройные ноги судорожно ищут, обо что бы опереться. А рядом падают дети, ангелочки, низринутые с небес. Вниз, вниз, вниз, на белое нежное руно полярных снегов.
- Они покоятся в мире, - говорил Халдерсен. - А я опоздал, и я остался. И заговорил Иов и сказал: "Да сгинет день, когда я был рожден, и ночь, когда было сказано: Вот зачато дитя человеческое".
- Это было одиннадцать лет назад, - сказал доктор Брайс. - Почему ты не прогонишь эти навязчивые мысли?
- Глупый разговор. Почему эти мысли не покидают меня?
- Потому что ты этого не хочешь. Ты вжился в свою роль.
- Сегодня что–то трудно говорить, а? Дай мне еще воды.
- Встань и налей сам, - сказал доктор Брайс.
Халдерсен горько усмехнулся. Он встал с постели, чуточку неуверенно пересек комнату и налил себе воды. Он прошел все виды терапии - симпатическую, антагонистическую, наркотическую, шоковую, ортодоксальную, фрейдистскую, трудовую. И все без толку. В его мозгу снова и снова проступала картина раскрывающегося горохового стручка и падающих вниз на фоне голубовато–стального неба фигур. "Бог дал, бог, взял, да святится имя его. Душа моя устала от жизни моей"*. Он поднес стакан к губам. Одиннадцать лет. Я опоздал на ракетоплан. Я согрешил с Мари, и Эмили умерла, и Джон, и Бесс. Интересно, на что похоже падение с такой высоты? На свободный полет? Может, в нем даже есть какое–то удовольствие? Халдерсен осушил стакан.
- Жарковато сегодня, а?
- Да, - согласился Халдерсен.
- Ты точно не хочешь немного прогуляться?
- Ты же знаешь, что нет, - Халдерсен поежился. И вдруг, резко повернувшись, схватил врача за руку. - Когда же это кончится?
- Пока не захочешь забыть.
- Как я могу заставить себя забыть что–то? Тим, Тим, разве нет какого–нибудь снадобья, чего–нибудь, чтобы стереть память.
- Ничего эффективного.
- Врешь, - пробормотал Халдерсен. - Я читал про амнезификаторы. Ферменты, пожирающие РНК памяти. Эксперименты с диизопропилом фторфосфата. С пуромицином. С…
- Мы не можем пока контролировать их воздействие, - перебил его доктор Брайс. - Мы не можем так вот запросто отыскать кусок травмированной памяти и стереть ее, оставив нетронутой всю остальную. Нам пришлось бы действовать наугад, в надежде наткнуться на нужную область, и кто знает, что бы мы стерли попутно. Ты бы проснулся, излеченный от своей травмы, но, возможно, не помня ничего, что происходило с тобой, скажем, от четырнадцати до сорока лет. Может, лет через пятьдесят мы будем знать состав и дозу для каждого…
- Я не могу ждать пятьдесят лет.
- Мне очень жаль, Нат.
- Дай мне это лекарство. Может, мне повезет.
- Поговорим об этом в другой раз, ладно? Эти лекарства экспериментальные. Пройдет еще много месяцев, прежде чем я осмелюсь испытать их на человеке. Ты должен всеми силами…
Халдерсен отключился. Он теперь видел лишь внутренним зрением, в миллионный раз возрождая свои горестные воспоминания, привычно возвращаясь к добровольно взятой на себя роли Иова. "Брат я змиям и совам друг. Кожа моя черна на мне, и кости мои истлели от жара. И все во мне уничтожено им, и нет меня; и надежду мою вырвал он, словно древо"**.
Психиатр продолжал говорить. Халдерсен не слушал его. Он выпил еще воды, стараясь справиться с дрожащими руками.
***
В ту среду Пьер Жерар, его жена, два сына и дочь только к полуночи смогли урвать время, чтобы перекусить. Каждый из них одновременно был и владельцем, и шеф–поваром, и официантом, и уборщиком маленького уютного ресторанчика "ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОШЕК" на Сэнсом Стрит. Дела в тот вечер шли необычайно, на редкость чудесно. Как правило, они выкраивали время для еды около половины шестого, перед тем, как начинался вечерний наплыв посетителей, но сегодня люди начали заполнять ресторанчик раньше - видимо, хорошая погода ускорила их обмен веществ - и до самого часа коктейлей ни у кого не было свободной минутки. Жерары привыкли поворачиваться быстро, поскольку владели, наверное, самым популярным в городе семейным бистро, у которого было много страстных приверженцев. Однако, подобная ночь - это уже слишком!
Они скромненько пообедали тем, что осталось: ребрышки цыпленка, немного отдающего жженой пробкой Шато Бейчеваль 97–го года, опавшее суфле и так далее. Их страшно мучила жажда. Одной из их причуд была эвианская вода, импортируемая из Франции. Нога Пьера Жерара вот уже тридцать лет не ступала на землю родного Лиона, но он сохранял многие привычки, свойственные его соотечественникам, в том числе, и тягу к минеральной воде. Французы не пьют много, но употребляемая ими вода должна выливаться только из бутылки и никогда из крана. Иначе есть риск испортить печень. Человек должен заботиться о своей печени.
***
Фредди Монсон в тот вечер заехал на Гиари к Хелен, и они отправились на ту сторону, в Саусалито, чтобы, как обычно, отужинать в "ОНДИРЕ". "ОНДИР" был одним из четырех ресторанов - и все четыре славились старыми традициями, - в которых он появлялся с неизменным постоянством. Он никогда не изменял своим привычкам. Каждое утро он неизменно просыпался в шесть и в семь уже сидел в оффисе у экрана, изучая то, что произошло на европейском рынке, пока он спал. В семь тридцать местного времени открывалась биржа Нью–Йорка, и начиналась настоящая работа. В одиннадцать тридцать биржа Нью–Йорка закрывалась, и Монсон шел перекусить - всегда в "ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОШЕК", владельцу которого он помог однажды стать миллионером, посоветовав вложить акции в фирмы, слившиеся через два с половиной года в гигантскую "Консолидейтед Нуклеоникс". В тринадцать тридцать Монсон возвращался в оффис и занимался собственными делами на бирже тихоокеанского побережья. Трижды в неделю он кончал в три, но по вторникам и пятницам задерживался до пяти, проворачивая дела на биржах Гонолулу и Токио. Потом - обед, спектакль или концерт - всегда в сопровождении хорошенькой женщины. К двенадцати часам он старался уже быть в постели.
Человек в положении Фредди Монсона обязан быть собранным. Он регулярно утаивал от своих клиентов от шести до девяти миллионов и держал все подробности этих махинаций в голове. Он не мог доверить их бумаге, потому что всюду могли оказаться глаза сканнеров; не мог он прибегнуть и к помощи электроники, поскольку всем известно: доверенное одному, компьютеру, может оказаться известным какому–нибудь другому, какую бы надежную защиту вы ни применили. Поэтому Монсону приходилось помнить подробности пятнадцати, а то и больше, сделок, постоянно меняющуюся схему вычетов, а человек, которому приходится держать свои мысли в строгом порядке, быстро привыкает к порядку во всем остальном.
Хелен прильнула к его плечу. Он ощутил тонкий запах психоделических духов.
Монсон переключил машину на саусалитскую сеть и с удовольствием откинулся на спинку сиденья, доверяя управление транспортному компьютеру. Хелен проговорила:
- Знаешь, вчера вечером я видела у Брайсов две скульптуры твоего обанкротившегося друга.
- Пауля Мюллера?
- Его самого. Это очень хорошие скульптуры. Одна из них зажужжала, когда я подошла поближе.
- Что это ты делала у Брайсов?
- Я училась в колледже с Лизой Брайс. Вчера она пригласила нас с Мартой.
- Никогда бы не подумал, что тебе уже столько лет, - сказал Монсон.
Хелен хихикнула:
- Лиза намного моложе мужа, дорогой. Сколько может стоить скульптура Мюллера?
- От десяти до двадцати тысяч. Знатоки дают и больше.
- И при этом он на мели?
- Пауль обладает редким даром к самоуничтожению, - ответил Монсон. - Он просто не понимает, что такое деньги. Этим он спасает в себе художника. Чем глубже он увязает в долгах, тем лучше идет у него работа. Он создает, так сказать, поневоле. Хотя он, похоже, переборщил с последним своим кризисом. От отчаяния он перестал работать вообще. По–моему, это преступление против человечества, когда художник не работает.
- Как ты красиво говоришь, Фредди, - промурлыкала Хелен.
***
Когда Изумительный Монтини проснулся в четверг, он сразу не осознал, что что–то изменилось. Его память была подобна вышколенному слуге, всегда оказывающемуся под рукой, как только его хотят позвать. Так и ряды фактов, закрепленных в его памяти, оставались разрозненными, пока в них не возникала нужда. Библиотекарь мог бы, оглядев полки, заметить пропажу книг. С Монтини же такого не могло случиться. Он повалялся с полчасика в постели, потом встал, принял молекулярный душ, позвонил насчет завтрака, разбудил Надю и велел ей заказать билеты на ракетоплан до Лас–Вегаса. И, наконец, словно пианист, пробегающий перед выступлением несколько арпеджио, чтобы размять пальцы, он обратился в свое хранилище за Шекспиром и не обнаружил его на месте.
Он остался внешне спокойным, только ухватился за астрагал, украшавший киноокно, и в замешательстве уставился на мост. У него никогда не было нужды прилагать какие–либо усилия, чтобы вспомнить какой–нибудь факт. Он просто смотрел, и факт появлялся. Но где же Шекспир? Где левая колонка на 136 странице и правая на 654–й, где правая колонка на странице 806, шестнадцатая строка снизу? Пропали? Он побледнел. На экране его памяти белели одни чистые страницы.
Спокойно. Это необычно, но это не катастрофа. Ты перенапрягся, и ты с этим справишься, вот и все. Расслабься, попытайся достать из хранилища что–нибудь другое…
- Нью–Йоркская "ТАЙМС", третье октября 1973 года, среда. Так, вот первая страница, очень отчетливо видимая: бейсбольный репортаж в нижнем правом углу, шапка о воздушной катастрофе - крупный черный шрифт, даже кредитная стоимость видна. Отлично. Теперь попробуем…
Сент–Луисская "ПОСТ–ДИСПЕТЧ", 19 апреля 1987 года, воскресенье. Монтини вздрогнул. Он видел верхние четыре дюйма страницы и ничего больше. Стерто начисто.
Он пробежался по страницам газет, хранящихся в его памяти. Некоторые из них оказались на месте. Некоторые - нет. Некоторые, как "ПОСТ–ДИСПЕТЧ" - с пробелами.
Его щеки запылали. Кто это решил вдруг позабавиться с его памятью?
Он снова попытался вспомнить Шекспира. Неудача.
Чикагский справочник за 1997 год. На месте.
Учебник географии за третий курс. Вот он - большой красный том с грязными пятнами на страницах.
Ксерокопия бюллетеня за ту пятницу. Отсутствует.
Он рухнул на диван, купленный в Стамбуле, как он помнил, 19 мая 1985 года за 4200 турецких фунтов.
- Надя! - Закричал он. - Надя! - Голос его напоминал карканье. Она выглянула из ванной. Льдистый узор вокруг ее глаз был уложен едва ли наполовину, и лицо от этого казалось каким–то перекошенным.
- Как я выгляжу? - торопливо спросил он. - Мой рот… с ним все в порядке? А с глазами?
- Ты, красный, как рак.
- Не то!
- Я не знаю, - пожала она плечами. - Ты какой–то взволнованный, но…
- Я лишился половины мира, - сказал Монтини. - У меня, наверное, удар. На лице что–нибудь заметно? Это первый симптом. Зови доктора, Надя! Удар, удар! Это конец Монтини!
***
Пауль Мюллер, проснувшийся в ту среду в полночь и чувствовавший себя странно посвежевшим, никак не мог собрать разбегающиеся мысли. Почему он полностью одет и почему он спал? Видимо, задремал и не заметил, как уснул? Он попытался вспомнить, что он делал днем и не вспомнил. Он испытывал легкое недоумение, но отнюдь не подавленность. Руки чесались по работе. Ему чудились пять скульптур и, казалось, просили, чтобы их начали делать.