Ноги… Это не мои ноги! И руки, которыми я их ощупывал, - не мои. Пускай, зато я могу двигать ногами, шевелить пальцами. Я осторожно встал - впервые за четыре с лишним года.
В подробности вдаваться не стану, поскольку иначе мои слова будут сродни описанию Нью-Йорка, каким он показался, к примеру, дикарю с Тробриандских островов. Скажу только, что, подобно тому самому дикарю, многое мне пришлось просто принять на веру.
В комнате имелся странного вида аппарат. Клитассамина нажала несколько кнопок на панели управления, и из отверстия в стене выехала стопка одежды. Ни единого шва, все вещи из прозрачного материала. На мой взгляд, они были чисто женскими, однако поскольку девушка предложила мне одеться, возражать я не стал. Затем мы вышли из комнаты и очутились в просторном холле. Знаете, если Манхэттен скроется однажды в водах Гудзона, вокзал Гранд-Сентрал будет выглядеть приблизительно таким же образом.
Нам встретилось несколько человек, которые, по-видимому, никуда не спешили. Все в одеждах из того же прозрачного материала, различались наряды только фасоном и цветом. Признаться, у меня возникло впечатление, что я присутствую на пышном балетном спектакле в стиле декаданса. В холле царила тишина, которую нарушали разве что негромкие голоса. Мне, чужаку, эта тишина показалась угнетающей.
Клитассамина подвела меня к ряду сдвоенных кресел у стены и указала на крайнее. Я сел, она пристроилась рядом. Кресло приподнялось над полом дюйма, наверное, на четыре и двинулось к арке в дальнем конце холла. Оказавшись снаружи, оно приподнялось еще немного и заскользило над землей. Из платформы, на которой было укреплено кресло, выдвинулось лобовое стекло; пока я ломал голову над конструкцией, мы разогнались миль до двадцати пяти в час и заскользили над травой, лавируя между редкими деревьями и зарослями кустарника. Должно быть, Клитассамина каким-то образом управляла движением кресла, однако я не заметил никаких рукояток или рычагов. Великолепная машина, вот только скорость маловата; нет, скорее даже не машина, а сверхсовременная разновидность ковра-самолета.
Путешествие длилось около часа. За все это время мы не пересекли ни единой дороги, лишь две не слишком утоптанных тропинки. Пейзаж напоминал парк восемнадцатого столетия: ни возделанных полей, ни садов, ничего вообще, кроме парковой архитектуры. Иллюзию усиливали изредка попадавшиеся на пути стада смахивавших на оленей животных, не обращавших на нас ни малейшего внимания. В стороне, над макушками деревьев, иногда мелькали крыши каких-то высоких зданий. В общем, полет производил весьма странное впечатление, с которым я, признаться, освоился не сразу. Поначалу, когда впереди возникала очередная купа деревьев, я норовил схватиться за несуществующий штурвал и поднять машину повыше. Впрочем, она, похоже, всегда передвигалась на одной и той же высоте: мы не пролетали над деревьями, а облетали их.
Приблизительно через полчаса после вылета я заметил вдалеке, на холме, диковинное здание, которое, не будучи архитектором, не могу толком описать. Скажу лишь, что ничего подобного в жизни не видел. Я привык, что здания строятся в форме той или иной геометрической фигуры, а это словно выросло из земли по собственной воле. Окон в отливавших перламутром стенах не было. В том, что сие - искусственное сооружение, убеждала только мысль, что природа просто-напросто не в состоянии породить этакое создание. Чем ближе мы подлетали, тем сильнее становилось мое изумление. То, что я издалека принял за кустики, оказалось на деле аллеей деревьев, которые в сравнении со зданием выглядели сущими карликами, едва проклюнувшимися побегами. Неожиданно для себя я улыбнулся - навеянные наркотиком грезы вполне соответствовали описанию:
"Такого не увидишь никогда:
Чертог под солнцем - и пещеры льда!"
Здание взметнулось перед нами к небесам исполинской горой. Мы влетели в проем около шестидесяти ярдов шириной и нескольких сот футов в высоту и очутились в просторном зале, подавлявшем своими размерами. Ничто не напоминало здесь "чертог под солнцем", однако перламутровое свечение стен невольно вызывало в памяти "пещеры льда". Машина, дрейфуя, словно перышко на ветру, продолжала движение. По залу прохаживались мужчины и женщины, над полом скользили такие же, как у нас, летающие кресла. Мы нырнули в коридор, за которым потянулась вереница залов поменьше, и в конце концов достигли помещения, где находилось с дюжину мужчин и женщин, явно ожидавших нашего прибытия. Кресло опустилось на пол, мы встали, а оно - вот чудеса! - вновь приподнялось и скользнуло к стене.
Клитассамина заговорила с теми, кто был в помещении, показывая рукой на меня. Все дружно кивнули; я решил проявить вежливость и кивнул в ответ, после чего началось нечто вроде допроса с Клитассаминой в роли переводчика.
По- моему, именно в ходе допроса я начал сознавать, что сон свернул куда-то не туда. Те, кто меня допрашивал, желали знать, кто я такой, откуда взялся, чем занимался и когда, а также многое другое. Мои ответы время от времени заставляли их переговариваться между собой. Все было весьма логично -ив этом состояло несоответствие. Во снах - по крайней мере, в моих снах - логики обычно гораздо меньше. События происходят не в определенной последовательности, а как бы разом, наплывают друг на друга, будто по воле слегка повредившегося в уме режиссера. Сейчас же все было иначе. Я отчетливо сознавал происходящее, как умственно, так и физически…
В разговоре то и дело возникали паузы - не в последнюю очередь из-за того, что английский Клитассамины оставлял желать лучшего. Тем не менее дело двигалось.
- Они хотеть ваша научиться наш язык, - сказала Клитассамина. - Тогда быть легче.
- Это наверняка займет много времени, - ответил я. К тому моменту мне еще не удалось выделить в их речи ни единого слова, которое показалось хотя бы смутно знакомым.
- Нет. Несколько тлана.
Я недоуменно посмотрел на нее.
- Четверть сутки, - пояснила Клитассамина.
Меня накормили чем-то вроде леденцов. Ничего, приятные, только не сладкие.
- Теперь спать. - Клитассамина указала на неширокий прямоугольный помост, который вовсе не походил на кровать.
Я лег и обнаружил, что ложе, несмотря на свой устрашающий вид, теплое и мягкое. Интересно, подумалось мне, конец ли это сна? Скорее всего, я проснусь на больничной койке с прежней болью в ногах. Впрочем, размышлял я недолго - вероятно, в пищу подмешали снотворное.
Страхи оказались напрасными. Я проснулся в том же помещении. Над ложем нависал полог из розоватого металла; раньше его не было. Он напоминал… Нет, решено, не буду ничего описывать. Честно говоря, я не понимал того, что видел, а как можно описать то, чего не понимаешь? Допустим, древнему египтянину показали бы телефон; ну и что бы он мог сказать? И что сказал бы римлянин или грек по поводу реактивного лайнера или радиоприемника? Возьмем пример попроще: увидев впервые в жизни плитку шоколада, вы, скорее всего, сочтете ее новой разновидностью гуталина или шпаклевки, а то и деревяшкой. Вам попросту не придет в голову, что эту штуку едят, а когда вы о том узнаете, то наверняка попытаетесь съесть кусок мыла - ведь они похожи по форме, а цвет мыла, пожалуй, приятнее, чем у шоколада. Точно так же было и со мной. Мир, в котором вырос, человек воспринимает как данность; бросив один-единственный взгляд на какую-нибудь машину, он говорит себе: "Ага, она работает на паре (или на бензине, или на электричестве)", и все становится понятно. А вот если мир чужой… Я не знал ровным счетом ничего, и потому всего боялся, как ребенок или невежественный дикарь. Разумеется, у меня возникали кое-какие догадки, но они по большей части догадками и оставались. Например, я предположил, что металлический полог - часть гипнотического обучающего устройства; предположил потому, что осознал - я улавливаю смысл вопросов, которые мне задают. Однако каким образом - тут я не мог даже предположить. Я выучил язык, но понятия, которые в нем присутствовали… Ладно, главное - я могу понимать других.
Слово "тлана", которое употребила Клитассамина, означало промежуток времени, приблизительно один час двенадцать минут; двадцать тлан составляли сутки. "Дул" переводилось как "электричество", но что такое "лейтал"? Судя по всему, некая форма энергии, которой в моем мире нет и в помине…
По правде сказать, то, что я понимал далеко не все, сбило меня с толку сильнее прежнего. Впечатление было такое, будто отдельные фразы состоят не из слов, а из музыкальных нот, причем мелодию наигрывают на расстроенном пианино. Должно быть, мое замешательство бросилось в глаза: меня перестали расспрашивать и велели Клитассамине приглядывать за мной. Снова сев в кресло рядом с девушкой, я испытал невыразимое облегчение. Кресло приподнялось над полом и двинулось к выходу.
Поначалу я был до глубины души поражен способностью Клитассамины приспосабливаться к любым условиям. Обнаружить, что твой близкий знакомый стал вдруг совершенно другим человеком… Бр-р! Однако ее это, по-видимому, ничуть не беспокоило; лишь иногда, забывшись, она называла меня Хаймореллом. Впоследствии, узнав кое-что о том мире, в котором очутился, я понял, чем объяснялось поведение девушки.
Обычно тот, кто приходит в себя после потери сознания, первым делом спрашивает: "Где я?" Мне тоже хотелось это узнать - по крайней мере, для того, чтобы дать сознанию хоть какую-то зацепку. Когда мы вновь очутились в зеленой комнате, я засыпал Клитассамину вопросами.
Она окинула меня взглядом, в котором сквозило сомнение.
- Вам следует отдохнуть. Постарайтесь расслабиться и ни о чем не думать. Если я начну объяснять, вы только еще больше запутаетесь.
- Ничего подобного, - возразил я. - Я уже не в силах обманывать себя, убеждать, что не сплю. Мне необходим хоть какой-то ориентир, иначе я сойду с ума.
Клитассамина пристально посмотрела на меня, затем кивнула.
- Хорошо. С чего мне начать? Что вас сильнее всего интересует?
- Я хочу знать, где нахожусь, кто я такой и что со мной произошло.
- Вам прекрасно известно, кто вы такой. Вы сами сказали, что вас зовут Терри Молтон.
- Однако это тело, - я хлопнул себя по бедру, - принадлежит вовсе не Терри Молтону.
- Не совсем так, - сказала она. - Вы находитесь в теле Хайморелла, однако все, что делает человека личностью, - склад ума, характер, привычки, - это все у вас от Терри Молтона.
- А где Хайморелл?
- Он переселился в ваше прежнее тело.
- Тогда ему здорово не повезло. - Подумав, я прибавил: - Все равно не могу понять. Ведь характер человека меняется в зависимости от жизненных условий. К примеру, я нынешний - далеко не тот, каким был до ранения. Психические отличия возникают из физических. Личность как таковую во многом определяет работа желез. Ранение и наркотики изменили мою психику; еще немного - и я стал бы совершенно другим…
- Кто вам это сказал?
- Так рассуждают многие ученые. То же самое подсказывает и здравый смысл.
- Ваши ученые не постулировали никаких констант? Неужели они не понимают, что должен существовать некий постоянный фактор, на котором сказываются происходящие с человеком изменения? И что этот фактор, вероятнее всего - истинная причина изменений?
- По-моему, речь всегда велась исключительно о гормональном балансе…
- Значит, вы ничего не понимаете в таких вещах.
- Вот как? - Я решил сменить тему. - Что это за место?
- Здание называется Каталу.
- Я имел в виду другое. Где мы? На Земле или нет? Вообще-то, похоже на Землю, но я не слышал, чтобы на ней существовало что-либо подобное.
- Естественно, мы на Земле. Где же еще? Но в иной салании.
Снова непонятное словечко! Какая-то салания…
- Вы хотите сказать, в другом… - Я не докончил фразы. В языке, которому меня обучили, не нашлось аналога слову "время" в том смысле, в котором его понимал я.
- Видите, вы вновь запутались. Мы по-разному мыслим. Если воспользоваться устаревшими терминами, можно сказать, что вы переместились от начала человеческой истории к ее концу.
- Не от начала, - поправил я. - Человечество существовало на Земле до моего рождения около двадцати миллионов лет.
- О том не стоит и говорить! - Небрежным взмахом руки Клитассамина отмела упомянутые мною миллионы лет.
- По крайней мере, объясните, как я сюда попал. - Кажется, в моем голосе прозвучало отчаяние.
- Попробую. Хайморелл проводил эксперименты в течение долгого времени (в этом смысле, я заметил, слово "время" в языке Клитассамины присутствовало), однако ему никак не удавалось добиться полного успеха. Наибольшая глубина, на которую он сумел проникнуть в прошлое, три поколения.
- Прошу прощения?
Клитассамина вопросительно поглядела на меня.
- На три поколения в прошлое?
- Совершенно верно.
Я встал, выглянул в одно из сводчатых окон. Снаружи сияло солнце, зеленели трава и деревья…
- Пожалуй, вы правы, мне лучше отдохнуть.
- Наконец-то разумные слова. Не забивайте себе голову. В конце концов, долго вы здесь не пробудете.
- То есть я вернусь в свое старое тело?
Клитассамина кивнула.
Променять новое на старое - дряхлое, изувеченное, раздираемое болью…
- Ну уж нет, - заявил я. - Не знаю, где я и кто я такой, однако одно мне известно наверняка - в ту преисподнюю я больше не вернусь.
Девушка посмотрела на меня и печально покачала головой.
На следующий день, проглотив очередную порцию леденцов, которые запил чем-то вроде молока со странным, ускользающим привкусом, я вышел вслед за Клитассаминой в холл и направился было к летающим креслам, но остановился.
- А пешком нельзя? Я так давно не ходил.
- Конечно, конечно.
По дороге несколько человек окликнули ее, а двое или трое - меня. В их взглядах сквозило любопытство, но держались они доброжелательно и не задавали малоприятных вопросов. По всей видимости, им было известно, что я - не Хайморелл, однако они, похоже, не находили в том ничего особенно удивительного. Мы вышли на тропинку, что бежала, лавируя между деревьями. Зеленая трава, яркое солнце - ни дать ни взять Аркадия. Я шагал осторожно, словно ступал по чему-то хрупкому, и наслаждался витавшими в воздухе ароматами. Кровь бурлила в жилах - Боже мой, давно забытое ощущение!
- Где бы я ни оказался, здесь просто здорово.
- Да, - согласилась моя спутница.
Какое-то время мы шли молча, потом я спросил:
- Что вы имели в виду под "концом человеческой истории"?
- То, что сказала. Мы полагаем, что человечество достигло пика своего развития. Даже не полагаем, а практически уверены. Иными словами, мы умираем.
- По вашему цветущему виду этого не скажешь, - заметил я, пристально поглядев на девушку.
- Да, тело отличное, - согласилась она с улыбкой. - Наверно, самое лучшее из всех, которые у меня были.
Я притворился, что не расслышал последней фразы.
- И в чем причина? Бесплодие?
- Нет. Детей и впрямь рождается не очень много, но то скорее следствие, чем причина. Умирает нечто внутри нас, то, что отличает человека от животного. Малукос.
Про себя я перевел это слово, как "дух" или "душа", что, впрочем, не совсем, как мне кажется, соответствовало истине.
- Значит, у детей…
- Да, у большинства из них малукоса нет. Они рождаются слабоумными. Если так пойдет и дальше, нормальных людей скоро не останется вообще.
Я поразмыслил, чувствуя себя так, словно вновь погрузился в наркотические грезы.
- И давно это началось?
- Не знаю. Саланию невозможно выразить математически. Правда, кое-кто пробует применить геометрию…
- Неужели не сохранилось никаких записей? - не слишком вежливо перебил я, испугавшись, что опять окажусь в дебрях непонимания.
- Почему же, сохранились. Именно благодаря им мы с Хаймореллом сумели изучить ваш язык. Однако они изобилуют пробелами протяженностью во многие тысячи лет. Человечество пять раз стояло на краю гибели. Не удивительно, что множество документов потеряно.
- И сколько же остается до конца?
- Тоже неизвестно. Мы пытаемся продлить свое существование в надежде найти шанс выжить. Ведь может так случиться, что малукос появится вновь.
- Что значит "продлить"? За счет чего?
- За счет переселения. Когда с прежним телом что-то случается или когда, человек доживает до пятидесяти лет, он переселяется в новое, в тело кого-либо из слабоумных. Это, - Клитассамина поднесла к глазам ладонь, будто изучая, - мое четырнадцатое тело.
- Выходит, так может продолжаться бесконечно?
- Да, пока есть те, в чьи тела можно переселяться.
- Но… Но это бессмертие!
- Ничего подобного, - снисходительно возразила девушка. - Это всего лишь продление жизни. Рано или поздно с человеком неизбежно что-нибудь происходит, так утверждает теория вероятности. А через сто лет или завтра - какая разница?
- Или через тысячу, - проговорил я.
- Или через тысячу. Роковой день обязательно наступит.
- Понятно. - Лично мне подобное "продление жизни" казалось весьма похожим на бессмертие.
Я не сомневался в том, что Клитассамина говорит правду. События последних дней подготовили мой рассудок к восприятию чего угодно, сколь фантастическим ни выглядело бы это "что угодно". Однако ее слова вызвали у меня в душе бурю возмущения. Некий внутренний цензор, который поселился в сознании едва ли не каждого человека еще со времен пуритан, подсказал мне, что процедура, о которой так спокойно рассуждает Клитассамина, символически сродни каннибализму. Ну что за мир - идиотские прозрачные одеяния, безмятежный образ жизни и вдобавок…
Должно быть, мои чувства отразились у меня на лице, поскольку Клитассамина прибавила без намека на сожаление в голосе:
- Для прежней его хозяйки это тело не имело никакого значения. О нем не заботились, оно, можно сказать, пропадало. А так я рожу детей, кое-кто из которых, быть может, окажется нормальным ребенком. Когда вырастет, он также сможет поменять тело. Стремление выжить существует и поныне; мы надеемся на открытие, которое спасет человеческий род.
- А что стало с прежней хозяйкой вашего тела?
- От нее осталось всего два-три инстинкта, которые переселились в мое старое тело.
- Пятидесятилетнее? Значит, вы отобрали у той девушки целых тридцать лет жизни?
- Зачем ей такое тело, если она не в состоянии воспользоваться его преимуществами?
Я не ответил. Меня поразила неожиданно пришедшая в голову мысль. Обдумав ее, я произнес:
- Выходит, вот над чем работал Хайморелл? Он пытался глубже проникнуть в прошлое, с тем чтобы пополнить запас тел? Верно? Потому я и здесь?
- Верно, - безразличным тоном подтвердила Клитассамина. - Он наконец-то добился настоящего успеха, осуществил полноценный обмен.
Признаться, я не слишком удивился. Возможно, осознание произошло уже давно, однако только теперь стало явным. Требовалось, впрочем, многое уточнить, поэтому я продолжил расспрашивать Клитассамину.