- Будто у вас в городе молчунов нет.
- Там-то их обойти можно…
Хозяин в ответ рассмеялся и закинул широкое щербатое лицо к небу. Взмахнул руками. Над Перекрестком заклубился туман и, переливаясь через край каменной чаши, потек в долину.
Цикады затянули разноголосую польку.
- Будто здесь идти некуда!
- Я и не собирался, - Рину было стыдно за себя и страшно - за Лию, а когда он моргал, на внутренней стороне век ворочался непрошенный образ: говорящий водопад рядом с отговорившим человеком. Во сне такое привидится - проснешься от скрипа собственных зубов, с изгрызенной наволочкой во рту. Чтобы крик ужаса заглушить. А тут - вживую.
- Ну, так пошли в дом. Скоро дождь будет.
И Рин пошел медленно, аккуратно наступая в собственные пыльные следы, в которых уже ворочались первые грязно-серые капли.
…
В грот он заглянул одним глазком. Лия, как ни в чем не бывало, сидела с чашкой. Покачивала сцепленными ногами, туда-обратно и, склонив голову к плечу, вслушивалась в перестук дождя по стеклянной крыше.
Хозяйка примостилась напротив. Уперев острые локти в столешницу, ловко разминала в длинных пальцах темно-красную лепешку. Запах меда почти ушел, сменился малиновым ароматом.
- Что она делает? - Рин вернулся к хозяину, устроился рядом с ним за один из приземистых столиков.
- Чайник, - хозяин широко махнул рукой. - Когда осенью люди за правдой идут, и здесь, и в гроте все места заняты бывают. Отказывать приходится. Посуды и заварки на всех не хватает. Сколько запас ни делай…
Рин присмотрелся. В стенных нишах до потолка громоздились прессованные чайные плитки.
- Можешь попробовать, он сладкий. Моими руками собран. Я-то не говорю.
- И даже не отвечаешь?
Хозяин хмыкнул.
- Зачем понапрасну слова терять. Тихо удивляюсь. Да и ты, поди, думаешь, как я жив еще на свете? Пчел-то хозяйка держит, мед из сот собирает.
Рин рассеянно кивнул, гоняя зыком по небу жесткую чаинку. Горечь наконец отступила. Лиственный комочек расправился и размяк, последовательно раскрываясь разными вкусами: снег и сахарная пудра, арбуз и персик…
Четыре. И все сладкие.
Рин сглотнул.
- Все слова сберег?
- Не для себя стараюсь, - хозяин кивнул в сторону грота. - Сначала для нее. Потом для всех.
Помолчали. Дождь продолжал идти, из-под двери на улицу тянуло запахом мокрой пыли.
- А что же ты с сестрой, а не с подругой за неправдой-то собрался? Побоялся?
- Да, - Рин прижал ладони к лицо, надавил подушечками пальцев на закрытые глаза. Загнанный в темноту мыслей страх продолжал пульсировать изнутри. - Лия… она дурная. Не то чтобы не говорит. Просто смеется. Направо и налево. Пока смех не растеряла, с ней не опасно.
Хозяин понимающе кивнул. Встал. Потянулся. Стянул рубаху через голову.
Ребра на груди слева у него были разломаны, торчали наружу острыми розовато-белыми краями. Внутрь тела вела нора, в глубине которой ворочалось сердце. Шрамы на месте вырванных крыльев. Дымящаяся язва до колена правой ноги.
- Зачем? - вопрос уже успел сказаться и обрел жизнь, хотя Рин уже понимал, истинно понимал, что не желает слышать ответ. Но "зачем" отправилось к хозяину и привело его слова:
- Чтобы далеко не ушел. И чтобы сердце мое всегда рядом с ней было. Так она пожелала.
Рин зажмурился.
Вопрос с ответом отплясывали в темноте, рисуя серебристые узоры на блуждающем слепом пятне.
"Будь рядом" - первое пожелание потрачено.
"Никуда не уходи" - второе сказано.
"Не смей летать!" - третье выкрикнуто.
"Отдай мне свое сердце" - четвертое слово корежит ближнего.
Все четыре, от рождения хозяйке отведенные, на одного потрачены. Ничего для него, все для себя. Последнее - заклинание смертное, недаром с младенчества детям толкуют: не желай другим больше трех! Не смей. Секут до кровавых ошметков. Бьют головой об стол - пока идиотом не сделается.
Лучше дурак в семье, чем молчаливый. Все желания потративший. Чужое бытие искореживший. В сказках ночных говорилось, что молчаливый потом в демона превращается, летает по домам и жертвы высматривает. У кого бы слова себе забрать, чтобы дело свое черное продолжить.
…
В гроте засмеялись - будто колокольчики хрустальные по полу рассыпались. Дурочка Лия, когда смех закончится - что ж она будет делать?
Рин открыл глаза.
Из окон квадратами в пол смотрелось утреннее солнце. Хозяина нигде не было.
- Пошли? - Лия появилась на пороге, в одной руке - сумка, в другой - кругленький красный чайник, похожий на вишню-переростка с зеленым носиком. - Смотри, что нам подарили!
- Пошли-ка обратно, в позавчера, - пробормотал Рин, отворачиваясь от сестры. - Ни к чему тебе за неправдой ходить. Маленькая еще. Простудишься.
Вытащил со дна сумки шерстяной плащ и укутал Лию.
…
Дорога назад провела их позавчера над долиной. Сверху каменная чаша, наполненная цветами, завораживала. По сиренево-лимонной тени плавала одинокая чаинка - безъязыкая хозяйка бродила от улья к улью, собирая бесполезный мед. Рин сглотнул. В страшных сказках все есть, только нет рецепта, как спастись от слов, которые могут с тобой сотворить, что угодно.
"Может, не влюбляться?" - подумал Рин.
А вслух торопливо произнес:
- Знаешь, что… Пусть у тебя смех никогда не заканчивается!
В воздухе пропела лопнувшая струна, и одним желанием в чашке стало меньше.
К вопросу о сваях
(Максим Тихомиров, Александра Давыдова)
А.1
Хильстерр
1650 год от Оранжевого огня
Караван с фабрики прибыл к полуночи.
Все вздохнули с видимым облегчением. Успели вовремя.
Шесть грузовых шагоходов мерной поступью, от которой содрогалась земля, притопали со стороны города. Корыта их кузовов были полны маленьких тел, стоящих плечом к плечу, тесно, не пошевелиться. Детишки и не пытались - только крутили из стороны в сторону большими головами, лупали выпученными глазенками и глупо улыбались слюнявыми ртами.
Борта кузовов обернулись аппарелями, и детишки тронулись по ним вниз, шеренга за шеренгой, как и стояли. Оранжеворясная братия организовала коридоры, вдоль которых пупсы потопали к котловану.
Тот был выкопан в форме пентакля - то, что надо для успешного строительства. Пересекающиеся линии звезды образованы множеством глубоких, в рост человека, лунок, слагающихся в пунктир. Пламя сотен факелов бросало багровые отсветы на дно огромной ямы, превращая тени во всполохи насыщенной черноты.
У края котлована детишек встречали заклад-мастера. Каждый отбирал нужное ему количество улыбчивых пупсов и вел за собой. Те жались к ногам мастеров и, словно стадо овечек, послушно семенили следом.
Мастера вели табунки детишек вдоль линий, останавливаясь у лунок. Каждый раз по их знаку один из улыбающихся глупышей спрыгивал вниз, в тесный колодец, и оставался стоять там, глядя в темное небо и шепеляво лепеча что-то себе под нос.
Следом за мастерами шли забойщики. При каждом был заступ. Земля летела в лунки лопата за лопатой - прямо в доверчиво распахнутые глаза. Детишки улыбались до самого конца, пока земля не скрывала их с головой.
Ровно в полночь луна зависла в зените. Облака, затянувшие было небо тяжелым пологом, враз расступились, и сияние чистого серебра залило весь мир. Факелы превратились в колючие искры злого огня, очертив контур огромной звезды, и тогда забойщики двинулись вспять по своим маршрутам.
Длинное древко, испещренное вязью рун, упиралось острием в шевелящуюся земляную насыпь над лунками. Мерно взлетал к небу тяжелый деревянный молот - и опускался: раз, два и три, вбивая древко в почву на треть длины. Рыхлая земля вскипала на мгновение короткой дрожью агонии - и успокаивалась. Когда забойщик с усилием вырывал кол, в темное небо коротко ударял фонтан - черный, густой, тяжко рассыпающийся жирной капелью брызг, щедро орошая землю.
Забойщик шел к следующей лунке.
Все заняло считанные минуты - люд на строительство набирали бывалый.
Когда замерла земля над последней лункой и забойщики выбрались на край котлована, грандмейстер подал знак бетонщикам. Потоки жидкого серого камня хлынули в установленные по тем же линиям опалубки, заполняя их до самого верха.
Фундамент вышел на славу.
* * *
Из писем Кольвера Войлеса, путешественника
1750 год от О.о. семрица, лэ
Милая Дженни!
Наконец есть минутка, чтобы написать тебе пару строк!
Бумаги у портье - не допросишься, лишь в обмен на монетку выделил мне половину листка. А искать канцелярскую лавочку - мне же терпения не хватит, когда можно сию же секунду начать тебе письмо. Пусть и короткое. Обещаю, следующее будет длиннее.
Дорога до Хильстерра была на редкость утомительной. Не могу сказать, что мне тяжелее далось - пыль, жара или бесконечно унылые пейзажи. Представь себе: серая степь без единого деревца или куста, только перекати-поле и грязно-белые ветряки. Никакого сравнения с нашими любимыми зелеными холмами.
Гостиница здесь неплохая: комната мне досталась маленькая, но уютная. Матрас мягкий, таркаранов - не видать (надеюсь, к ночи не вылезут - не хотелось бы подвешивать съестное к потолочной балке), окно открывается почти без скрипа.
Думаю, что я проведу здесь недельку. Буду сидеть с газетой у камина, бродить по улицам и отвыкать от дорожной тряски.
Ну вот, лист и кончается.
Целую без счету и обнимаю. Как я соскучился уже, милая Дженни.
Твой Коль.
* * *
1750 год от О.о. семрица, лэ
Здравие тебе, Фай.
Начну с наболевшего. Маскировка под обычного туриста обошлась мне в лишнюю неделю пути. Пассажирские дилижансы ходят медленнее улитвей. Неудивительно - возницы ленивы настолько, что я с трудом сдержался, чтобы не раскрыть себя, потребовав служебный транспорт. Его бы мне, конечно, выделили… Но жители этой провинции, как я успел заметить, с большой опаской глядят на госслугов, а уж тем более - из столицы.
У меня есть всего неделя времени на расследование, потом уйдет последний дирижабль до озера Гин в этом месвесте, следующий - только через шесть несемрель. За это время я успею привыкнуть к местному диалекту с присвистом сквозь зубы, буду ходить осторожной походкой, каждую секунду ожидая землетрясения (кстати, сегодня толчки были уже трижды) и научусь кланяться встречным оранжевым братьям. Боюсь, тогда Дженни меня не узнает и не пустит на порог.
К делу: назначил встречу с владельцем одного из строительных цехов. Притворюсь любителем архитектуры, который скупает себе дома во всех провинциях Каммера.
Завтра отпишусь по результатам.
Кольвер.
* * *
Голоса в темноте
"Эй, младцаны да младчане, гляньте-ка! Да гляньте, говорю, хорош дремать! Проспите так жизнь всю, да и не увидите ничего!"
"Уже проспали… Какая ж это жизнь?"
"Не ворчи, Доттен. Что, опять ребра мозжат? Эт к непогоде. Мож, дождь пыль прибьет? Да все одно нехорошо - от дождя потом плесень, а где плесень, там таркараны. А их и так полным-полно… Что там у тебя, Войт? Чего всполошился и других всполошил? Раз на улице крайний, так все можно, что ли? Мал еще…"
"Да что ты, Майр, право… Я не со зла да без умысла же…"
"Что без умысла, мне ведомо. Вот с мое постоишь, разговоров людских понаслушаешься, да товарищей, что постарше - тогда, мож, умысел у тебя и образуется какой-никакой. А пока - говори, что там, раз уж поднял…"
"Да я ж так… Путешественник давешний идет, домой, должно быть. Думал, может, интересно кому… Новый, как-никак, человек. Такие не каждый месвест появляются. Слышь, Бойрон? Готовь ему норку, ха-ха-ха!"
"Чего?"
"Тебе говорю! Во, смотри, смотри, возвращается твой чудной!"
"Чего это он мой-то?"
"Твой, конечно, чей еще? К тебе же заселился, нет разве?"
"Ну, ко мне. Но с чего бы ему моим быть? Он сам по себе, я сам по себе. Как иначе?"
"Неправда твоя. Не бывает так, чтобы они - сами по себе были, и мы тоже - сами… Они от нас зависят, а мы им обязаны до скончания времен. Не согласен?"
"Согласен, отчего ж не согласен. Только все одно - никакие они не свои".
"Чего его слушать? Он же сирота. Сиротой был, сиротой и останется. Кто ж виноват, что ему гостиница досталась? Никто. А понятия у него никакого. О своих вон пускай Ламмель с Анкене и остальными расскажут. Сколько квартир, столько и своих, а то и поболе".
"Ежели о своих говорить, то свои - это Катти Лайме и ее старенькие родители, и бабушка ее, совсем древняя, столько не живут…"
"…или вон толстяк-пекарь, который мелкой мучной пылью весь дом запылил да корицей провонял, да с женой со своей, тоже толстой и вечно в муке…"
"…или госпожа адвокатесса из номера тринадцатого, у самого сердца…"
"…на людях она строгая и колкая, как битый лед…"
"…а внутри, в тепле, среди своих полосатов, с кружкой травяного чая, словно как будто бы оттаивает, глядит на спицы, песенки деревенские поет тихонько под нос да петли считает…"
"Вот! Вот это вот - свои. А те, что у тебя, Бойрон, останавливаются - кто переночевать ночку да с девкой потискаться, кто по государеву делу или вовсе не пойми зачем, как этот вот франт… Не успевают они своими стать, потому что им съезжать скоро - кому через день, кому через два, кому через неделю…"
"Отстань, Майр. Без тебя тошно".
* * *
В.1
Хильстерр
1750 год от О.о.
Путник был запорошен пылью местных разбитых дорог, и пылью имперского тракта, и пылью Огонь знает еще каких путей-перепутиц великой Империи. Был он немолод уже, а может, просто притомился с дороги. Длинный, до пят, плащ обвис на сутулой спине, поля шляпы легли на плечи. Глаза тускло светились в тени под шляпой - безразличные и смертельно усталые. Ждал смиренно у врат обители, держал за руку ребенка.
Девочка - некрасивая, разноглазенькая, с паклей нечесанных волос, во все стороны торчавших из-под уродливого чепца - оглядывалась, раскрыв широко немалый рот. Слюна тянулась ниточкой на нечистый с дороги кружевной воротничок. Платьице поизмялось и изорвалось. Время от времени девочка дергала мужчину за руку и начинала лопотать что-то совсем непонятное, не то в тревоге, не то в недоумении. Иногда улыбалась щербато - зубов не хватало, и видно было, как сквозь розовую плоть десен прорезываются остренькие молодые клычки.
Братья появились из потайных калиток - справа и слева от портала выскользнули тонкие тени: горел закатный оранж сутан, бритые черепа блестели, как натертые жиром. Вежливо улыбнулись - разом, одновременно. Протянули руки ладонями вверх - суставы бугрились узлами, пальцы тонки, как ветви кустарника, который в изобилии рос вокруг скита. Пальцы чуть шевельнулись - словно ветер пролетел мимо и колыхнул их мельком, мимоходом, на лету. Ладони хотели даров.
И получили их.
В одну смуглую ладонь лег, звякнув металлом, тугой кошель. В другую - крошечная шестипалая ручонка с кружевной манжетой на запястье. Девочка ахнула, взглянула вслед стремительно уходящему спутнику. Крикнула зверенышем - тоненько, без слов, надрывом - и рванулась вдогонку из рук братьев. Но те держали крепко - им не впервой было держать так.
Выла страшненькая девочка, захлебываясь слезами, до тех пор, пока не хлопнула дверца дилижанса и не стукнули о спекшуюся в камень глину цопыта упряжных. Потом твердые, как дерево, ладони бережно утерли слезы и повлекли за собой - мягко и настойчиво - в раскрывшие створки ворота.
Там, во дворе, ждали остальные, улыбаясь честно, широко и щербато сотней мокрых ртов. Они протянули ей навстречу руки, и девочка улыбнулась им в ответ.
За ее спиной неслышно закрылись ворота, отрезая прошлое - навсегда.
* * *
Из писем Кольвера Войлеса, путешественника
1750 год от О.о. вайнес, лэ
Милая Дженни!
Бродил сегодня по Хильстерру. Стер ноги, зато приобрел несколько серебристых оттисков на стекле - тонкая работа, чудные городские виды - дворец правителя и храм. Надеюсь, тебе понравится. Теперь бы только довезти, не разбив.
К сожалению, жилые дома здесь мрачные. Тебе бы они не понравились.
Серые громадины с бетонными ребрами по фасаду, брр. На них и смотреть-то неуютно, не то, что жить внутри.
Гостиница спроектирована так же, но хотя бы отделана камнем теплых цветов - видимо, чтобы приезжие селились без дрожи. И на том спасибо.
На улицах шумно даже вечером, когда прохожих почти нет. Постоянный гул, шорох. Скрип - должно быть, рядом проходит дорога для грузового транспорта. Не получается посидеть в тишине и сосредоточиться.
Лениво повожу время: гуляю, ем и пытаюсь спать. Для полноты спокойного счастья не хватает только тебя, моя милая. Жду не дождусь, когда вернусь обратно. Как жаль, что дела не отпустили тебя из столицы.
Целую.
Коль.
* * *