– А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, – Гурьев вздохнул. – Я отвожу, отвожу, а оно – лезет и лезет, проклятое.
– Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, – криво усмехнулся старик. – Ты-то чего не остепенишься?
– Беда в том, дядь Лёш, – те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят.
– Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?! – удивился Кошёлкин. – Королева, что ли?!
– Почти угадал ты, дядь Лёш, – восково улыбнулся Гурьев. – Вот видишь, какие мы с тобой, – братья по несчастью, можно сказать. Так что давай друг за друга держаться. Авось удержимся, спина к спине, отобьёмся. А?
– Давай, излагай своё дело, учитель, – усмешка тронула тонкие губы Кошёлкина. – Раз пошла такая пьянка.
– Не знаешь ты, что за шпана тут куролесит?
– Шпана?! – безмерно удивился Кошёлкин. – Какая шпана?!
Гурьев обрисовал сюжет – коротко, в несколько предложений.
– Вон как, – Кошёлкин поскрёб переносицу. – Я тебе так скажу, сынок. Это – ерунда какая-то. По описанию твоему – Свинцов это, с сявками своими. А Свинцов – он у Ферзя на коротком поводке. Таком коротком, что без Ферзя шагу ступить не рискнёт. Понимаешь?
– А кто это ещё такой?!
– Неужто не слыхал?!
– Не слыхал, – покаянно вздохнул Гурьев. – Откуда мне в таких мелких делах разбираться, дядь Лёш? Ты же сам сказал – высоко.
– Контрабанда это. Серьёзная. А Чердынцев – видать, здорово ему дорожку перешёл. Про него-то ты точно слыхал.
О, да, подумал Гурьев. Про него – более, чем достаточно.
– И что?
– Эх. Что?! Ферзь это, вот что. Без меня завелась тут эта падаль.
– При тебе не завелась бы, – не то спросил, не то констатировал Гурьев.
– Отож, – Кошёлкин кивнул утвердительно. – Послушай-ка, сынок. А можно, я тебя спрошу кое-что?
– Конечно, дядь Лёш.
– А ведь тебе этот Ферзь – на один зуб. Скажешь, нет?
– Знаешь, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – Я тебе так вот попробую объяснить. У строителей пирамид была такая интересная привычка – ловушки для будущих гробокопателей оставлять. Ну, например: поставят тумбочку посередине хода, а на тумбочке – золотая фигурка с полпудика весом. Стоит он, весь из себя такой, прямо в руки так и просится, – бери, не хочу. Ты его хвать – а он, оказывается, на педальке хитрой стоял. Отпустил воришка педальку – и поехали из стен жернова, да и осталось от нашего воришки одно мокрое место. Вот этот Ферзь, сдаётся мне, и есть такая фигурка. Даже имечко – вполне.
– Ишь, чего навыдумывали, поганцы, – усмехнулся Кошёлкин. – И на кого же такой капкан поставлен? Не на тебя ли?
– Не именно на меня. Но стоит – и часа своего дожидается. Так, вообще.
– И как же народ умудрялся пирамиды-то обчищать? Ведь умудрялся? А?
– Так ведь голь – она на выдумки хитра, дядь Лёш. Есть несколько трюков. Например, придержать площадку-педальку рукой. Или – золотую фигурку убрать, свинцовую – поставить. Раз – раз.
– Так это ж заранее надо знать – и куда ставить, и свинца сколько взвесить. Нет?
– Да, – согласился Гурьев и улыбнулся. – А ты мне на что, дядь Лёш?
– Ишь, какой. Понятно.
– Это хорошо, что понятно.
– Понятно, понятно. Ну, видимо, придётся вспомнить мне молодые годы. Посиди, – бросил он Гурьеву и вышел.
Снова появился Кошёлкин через несколько минут – собранный, одетый в габардиновый костюм, в мягких парусиновых туфлях, косоворотке. Сев за стол, спросил:
– Оружие-то есть у тебя, Яков Кириллыч?
– А у тебя, дядь Лёш?
Кошёлкин достал "Браунинг №2", подтолкнул Гурьеву. Гурьев улыбнулся едва заметно, под удивлённо взлетевшими бровями Кошёлкина разобрал пистолет, посмотрел в ствол через казённик, собрал, вставил обойму и толкнул "Браунинг" обратно Кошёлкину:
– Если бы ты знал, дядь Лёш, как я рад, что ты есть. А не страшно ствол в доме держать, по нынешним-то временам?
– Я своё отбоялся, – пригладил седины Кошёлкин. – Бери, если надо. Я обойдусь.
– Нет. Это я обойдусь. Довольно легко обойдусь, дядь Лёш. Не сомневайся.
– Ты героя-то из себя не строй, – сыщик насупился. – Ферзь – это тебе не босота какая, это серьёзно.
– А ты сам-то, дядь Лёш, – среагировать успеешь?
Кошёлкин опять его обрадовал, – да так, что Гурьев не счёл нужным сдержать улыбки, глядя в чёрный бездонный зрачок ствола: скорость, с которой сыщик управился с пистолетом, сделала бы честь любому из оперативников угрозыска раза в три помоложе Кошёлкина. Гурьев отвёл ладонью ствол оружия:
– Ух, дядь Лёш. Здорово.
– Так-то, – торжествующе проворчал Кошёлкин, пряча "Браунинг". – А ты думал, я всё пропил уже? Может, возьмёшь всё-таки? Молодой ты, жить тебе ещё да жить, а Ферзь – это тебе не шпана подзаборная.
– Ну, ладно, ладно, дядь Лёш, – примирительно сказал Гурьев. – Раз уж ты так настаиваешь.
Кошёлкин не выдержал – отпрянул, и отвёл взгляд от ствола, что уставился ему в лицо из руки Гурьева. И по тому, как поплыли у сыщика глаза, как задёргались мелко-мелко нижние веки, понял Гурьев, что скорость его старик совершенно правильно оценил. Не знанием – чутьём. Гурьев кивнул, подтверждая. И протянул оружие Кошёлкину, – теперь рукояткой вперёд:
– Извини, дядь Лёш.
Кошёлкин взял пистолет осторожно, словно это была граната с выдернутой чекой. Осмотрел внимательно, со всех сторон, пожевал губами задумчиво. Очень задумчиво. Очень.
Возвращая Гурьеву оружие, сыщик вздохнул:
– Значит, всё ж таки правильно я угадал. Не должно тебя быть. А уж ствола такого – так и вовсе.
– Ты, в общем, правильно угадал, дядь Лёш, – кивнул Гурьев, убирая пистолет в кобуру скрытого ношения за поясом. – Ну, почти правильно.
– Где ж это такие чудеса творят?
– У нас, дядь Лёш. В России.
– Вот так, значит.
– Вот так, – не стал отпираться Гурьев. – А что значков да буковок на нём нет, – так просто не время ещё. А придёт время – поставим и буковки. Я тебе его не сватаю, потому как на освоение и пристрелку время требуется, а его у нас нет.
– Грамотный, – усмехнулся одобрительно Кошёлкин. – Молодец. И что дальше?
– Дальше? – Гурьев сделал вид, что задумался. – Дальше вот что. Знаешь, мы как сделаем? Я буду с нашими прекрасными дамами, как обычно, а ты, как завечереет, прямиком тоже к Нине Петровне. Почаёвничаете, поговорите за жизнь.
– Сводник, на мою голову, – пробурчал Кошёлкин, но только для порядка, потому что предложение Гурьева явно пришлось ему по сердцу, – если не сказать больше. – Не журись, хлопец. Я покамест ещё ничего не забыл.
– Не сомневаюсь. А сейчас какие планы?
– Сейчас я с парой-тройкой своих старых приятелей покалякаю. До вечера время есть. В семь буду у Нины… Петровны. Сегодня тебе всех сведений не обещаю, пару, тройку дней мне надо. Соберу тебе, как в прежние времена говорили, досье. Годится?
– Годится, дядь Лёш. Даже очень.
– Ну, с Богом. Ты в Бога-то веришь, или как?
– Или как, дядь Лёш.
И Гурьев широко, радостно улыбнулся.
Сталиноморск. 4 сентября 1940
Навестив крепость, Гурьев отправился в школу пешком, решив раньше времени не эпатировать коллег и Завадскую. Дела – всякие, а школа – школой. Никогда не делал ничего абы как – и это тоже. Учитель – так учитель. Это служба – так уж служба.
Из всех его умений и знаний лишь один-единственный дар всегда оставался главным – умение притворяться. Умение стать тем, кем нужно стать – на время или навсегда. Например, учителем литературы.
Как только он заговаривал, в классе мгновенно устанавливалась звенящая тишина: дети уже знали, что начнётся сейчас, предвкушали это. Не испуганное молчание, в котором внимают грозному ментору, – нет. Это была тишина театрального зала – перед выходом на сцену обожаемого кумира. Он никогда не произносил "учительских" слов. И даже слово "урок" не звучало ни разу:
– Тема нашего сегодняшнего разговора – последние дни жизни величайшего из поэтов России, Александра Сергеевича Пушкина.
И снова он преобразился. Всё стало иным, – даже воздух. Сейчас перед ними, – прямо вот тут, на возвышении перед классной доской, – вдруг оказался Пушкин. Живой, настоящий Пушкин – здесь и сейчас. И зазвучали стихи – ещё не читанные ни разу, незнакомые стихи, стихи о жене, о любви, эпиграммы Пушкина и эпиграммы друзей, на разные голоса заговорили живые люди, современники эпохи, со страниц своих, наизусть воспроизводимых, писем и воспоминаний. И снова – Пушкин. Великий поэт, с удивительной лёгкостью и неподражаемым, неповторимым мастерством обращавшийся с русским языком, с русским словом, заставив его раскрыться перед современниками и потомками. Великий волшебник, стихи которого невозможно произнести иначе – только стихами, ни выбросить, ни переставить – ни единого слова. Пушкин – автор потрясающе экономной, золотого сечения, прозы, чью простоту, ёмкость и лаконичность никому так и не удалось повторить. Пушкин – светский лев и повеса-донжуан, разбивающий направо и налево сердца. Пушкин – на потеху и зависть всего современного света, влюблённый, словно мальчишка, в собственную жену, осыпающий её сонетами и стихами. Пушкин – лицедей, коварный шут, в комическом камер-юнкерском мундире, под маской бретёра и циника прячущий беззащитную ранимость человека чести. Пушкин – падающий на сбившийся февральский снег у излучины речки Чёрной.
Едва он успел после уроков отметиться в учительской, как был зван к заведующей. Войдя в её кабинет, он сдержанно кивнул – они уже виделись сегодня – и выжидательно уставился на Анну Ивановну.
– Проходите, голубчик, – Завадская указала на диван. – Присаживайтесь, разговор у меня к вам имеется.
– Уже? – Гурьев сделал вид, что удивлён.
– Уже, уже. Яков Кириллович, Вы что с детьми делаете?!
– А что?
– Да просто кошмар какой-то. Вся школа на литературе помешалась.
– Это пройдёт. К концу первой четверти примерно.
– Не знаю. С трудом верится, если уж откровенно.
Гурьев молча улыбался, спокойно ожидая продолжения. Завадская повела плечами, кутаясь в свой неизменный платок.
– У меня сегодня делегация была, – продолжила Завадская, – из десятого "Б". Весь актив в полном составе.
– Во главе?
– Я знаю, о чём Вы подумали. Чердынцевой не было. Хотя, безусловно, её влияние чувствуется.
– Почему?
– Потому что староста и комсорг – мальчишки, – Завадская внимательно посмотрела на Гурьева. – Они просили назначить вас к ним классным воспитателем.
– И что вы им ответили? – осторожно поинтересовался Гурьев после паузы.
Завадская опять зябко поёжилась:
– Я сказала – я подумаю.
– Вы или я?
– Давайте вместе, – согласилась Завадская. – Я, признаюсь, была бы премного вам обязана, если бы вы приняли это предложение.
– Да?
– Что с Вами? – не дождавшись ответа, Завадская вздохнула и пожаловалась: – Ах, ну, я разве не понимаю – вам не до классного руководства?!
– Но?
– Трудный класс, – посетовала Завадская. – За предыдущий год сменилось два классных воспитателя. Неровный класс. И чтобы десятый "Б" чего-то сам захотел, да ещё весь сразу, – я такого не припомню просто.
– Вы хотите сказать, что у меня нет выбора? – Гурьев вдруг улыбнулся отчаянно.
– Боюсь, что так, Яков Кириллыч.
– А другие делегации вас не посещали?
– Не сомневайтесь. Посетят.
– Это радует, – Гурьев усмехнулся и чуть наклонил голову набок. – Мне действительно необходимо заниматься своими делами. Это очень важно, поверьте. Но если вы считаете, что детям необходимо иметь классным воспитателем непременно меня, то – куда же я денусь?
А в общем-то, в основном, из-за Даши, конечно, подумал он. Потому что…
– Значит, согласны?!
– A la guerre, comme a la guerre.
– Только Вы не идите у них на поводу, – Завадская погрозила Гурьеву пальцем. – На шею сядут!
– Ох, не пугайте, – усмехнулся Гурьев. – Уж как прорежется. Только давайте договоримся.
– Всё, что угодно, Яков Кириллыч, – Завадская молитвенно прижала руки к груди.
Гурьев засмеялся.
– Ясно. Несколько вопросов.
– Пожалуйста.
– Каким образом вам удалось заполучить такое сокровище, как Шульгин?
– Вы иронизируете или серьёзно? – Завадская поджала губы.
– Я абсолютно серьёзен, – кивнул Гурьев.
– Конечно, образование у Дениса Андреевича хромает, – вздохнула заведующая. – Но он детей обожает, и ребята платят ему взаимностью. Я верю, что это очень важно. Причём контакт у него со всеми – и с младшими, и со старшими. Разумеется, он не педагог и вряд ли представляет себе, что это такое, но зато у него такое стихийное чувство доброты и справедливости, что я его ни на кого не променяю. Даже на Вас, – Завадская торжествующе посмотрела на Гурьева.
– Ого, – усмехнулся Гурьев. – А ведь я могу расценить это, как бунт на корабле. Не боитесь?
– Вы… Вы что себе позволяете?!
– Я шучу, Анна Ивановна, – Гурьев наклонил голову набок. – И очень рад, что вы так Дениса понимаете. Мне он тоже нравится. А это, я думаю, не случайно.
– Вы уже с ним стакнулись, – с явной ревностью в голосе проворчала Завадская.
– А как же иначе. Не только стакнулись, как вы выразились, но и остаканили полную конгруэнтность жизненных позиций при всём разнообразии тактических подходов. Вот только непонятно, как они с Маслаковым уживаются.
– Они и не уживаются, – пригорюнилась Завадская. – В прошлом учебном году мне дважды едва удалось предотвратить рукоприкладство. И не вижу ничего смешного! Ничего, абсолютно!
– Я тоже, – согласился Гурьев. – Обещаю провести разъяснительную работу.
– Да уж будьте так любезны!
– А с каких это пор школьный учитель, пусть даже и парторг – член бюро горкома?
– Трофим Лукич – заслуженный партиец, на партийной работе с двадцать четвёртого года… Что?
– Ничего, – очаровательно улыбнулся Гурьев. – И?
– И школа у нас не совсем обычная. У нас учились и учатся дети городских руководителей, поэтому и внимание к нам повышенное.
– И давно?
– Довольно давно.
– Ну, ясно. Ему-то в радость. А вас не утомляет?
– Нет, – нахмурилась Завадская. – Яков Кириллович, я вас попросила бы.
– Да-да, конечно.
– Я надеюсь, вы понимаете.
– Я понимаю даже гораздо больше, – Гурьев стёр улыбку с лица с такой скоростью, что Завадская вздрогнула. – Увы. А ещё я очень много знаю. Так что вы не бойтесь, дражайшая Анна Ивановна. Я прикрою, если что. Поскольку имеются и возможности, и полномочия.
– Вот как.
– Да. А пока, с вашего позволения, откланяюсь, – и Гурьев поднялся.
Сталиноморск. 5 сентября 1940
Проконтролировав копающихся в крепости археологов, Гурьев отправился на работу. Зайдя на урок в 10 "Б", – история, улыбнулся Широковой изо всех сил, отчего бедняжка едва удержалась на ногах, повернулся к классу и, грозно насупившись, велел остаться на классный час. И вышел, слыша за спиной радостный шум, который успел уже полюбить.
Не то чтобы он волновался. Просто Гурьев положительно не ведал, с какого угла приступать к задаче, и потому решил начать, как Бог на душу положит:
– Ну, архаровцы, – он обвёл своих подопечных грозным взглядом, – признавайтесь, чья это идея – заполучить меня классным папой?
Ребята загалдели, засмеялись. Гурьев поднял руки:
– Вот что, дети мои. Раз вы такие умные, то план внеклассной работы будете сами составлять. Вы всё-таки в школе десятый год, а я – четвёртый день. Так что – вам и карты в руки.
Тут уже гвалт поднялся совершенно невообразимый. Гурьев сел за учительский стол и с отсутствующим видом уставился в окно, боковым зрением наблюдая за учениками. Кажется, начало им понравилось.
– Яков Кириллыч, Вы серьёзно?!
– Во здорово!..
– А можно…
– Да подожди ты! Дай сказать…
– Яков Кириллыч, Яков Кириллыч! А мы, значит, можем всё, что хотим, делать!?
Гурьев задумчиво поскрёб большим пальцем ямочку на подбородке:
– В пределах разумного. Я не уверен, что предложение покидать стулья из окна найдёт в моём лице широкую поддержку. Кроме того, я категорически не одобрю идею забросать прохожих водяными бомбочками. Ну, а в остальном – пожалуйста.
Ответом ему был громовой хохот. Когда он смолк, кто-то из мальчишек сказал:
– А мы в походе сто лет уже не были! Яков Кириллыч, давайте сходим, а?
– Куда?
– А в Старую крепость. Можно?
Почему нет, подумал Гурьев. Хороший повод для истории. И кивнул.
– Ур-р-ра-а-а-а-а!!!
– Значит, первым пунктом внеклассной работы у нас поход. Когда?
– А в воскресенье!
– Следующее!
– Нет. Не годится. Я могу двадцать первого, а потом буду смертельно занят. Годится двадцать первое?
– Годится!!!
– Добро. Быстро сели все на места, сейчас распишем, что взять с собой и кто что понесёт. Ну, тише, я кому сказал?!
Когда обязанности распределились, Гурьев встал у доски:
– Все свободны, кроме Чердынцевой.
Класс, радостно заулыбавшись, загрохотал было крышками парт, но замер, услышав голос нового классного воспитателя – спокойный голос, модуляции которого, кажется, искажали пространство:
– Тихо и по одному. Сомов, Остапчик. Ваше задание в силе. Ждите в коридоре.
Когда ребята, всё больше на цыпочках, покинули кабинет, Гурьев подошёл к Даше, сел за парту с ней рядом:
– Что надумала, дивушко?
– Ничего, Гур. Не знаю.
– Дело ясное, что дело тёмное. Не знаешь, когда точно отец возвращается?
– Нет. Это же военная тайна!
– Ну, разумеется, – покивал Гурьев. – Конечно, тайна. Это правильно, это ты молодец. Ладно. Двигай к Нине Петровне, ребята ждут. Что-нибудь нужно, кстати? Продукты, может быть?
– Мы с Денис Андреичем в военторге вчера по папиному аттестату отоварились. Нине Петровне всё кстати. А я… Мне много не нужно.