– Семь футов тебе, Денис Андреич. Под килем, – кивнул Гурьев и шагнул в калитку и обернулся: – Дети выйдут сейчас.
Он вошёл в дом, кивнул девушке, Феде и Степану:
– По домам, с Денисом Андреевичем, – и, увидев, как вскинулись ребята, пресёк бунт в зародыше: – Это не хулиганьё местное – это уголовники. Ситуация, близкая к критической. Поэтому – не спорить. Давайте, всё. Даша, я к Нине Петровне на минутку, потом поговорим.
Заглянув на половину хозяйки, убедился, что ни на какой рынок та и не думала ходить, конечно же.
– Нина Петровна.
– Да, голубчик?
– Спасибо вам. Вы мне, действительно, так помогли. Я ваш должник.
– Пустое, Яков Кириллыч, – улыбнулась Макарова. – Я знала, что вы с Алё… общий язык с Алексеем Порфирьичем найдёте.
– Я попросил его переночевать с нами сегодня. Может, это продлится ещё какое-то время. Увы. Уж не обессудьте.
– Яков Кириллыч! Так всё вот?!
– Ага, – обезоруживающе улыбнулся Гурьев. – Скажите, Нина Петровна. Можете допустить на мгновение – я не дурак и многое понимаю, несмотря на мой предосудительно юный возраст?
– Очень даже могу, – кивнула Макарова.
– Так шли бы вы замуж за Алексея Порфирьевича, Нина Петровна. Это же немыслимо – столько лет. И он вам по сердцу, и вы для него – свет в окошке. А?
Макарова молчала, разглядывая Гурьева. На скулах у неё проступил румянец. Наконец, она сказала, поднеся руку к горлу:
– Какая из меня невеста, Яков Кириллыч.
– Детство кончилось. Это правда. А жизнь – нет. Не сердитесь на меня, Нина Петровна.
– Я не сержусь, – тихо сказала Макарова. – Я понимаю, вы догадались, он же не мог сказать.
– Конечно, нет. А пить он не пьёт больше. За это не беспокойтесь.
– Кто вы, Яков Кириллович?!
Гурьев улыбнулся и исчез, – вопрос – по контексту – был явно риторическим.
Даша была явно напугана, но старалась виду не подавать. Гурьев улыбнулся:
– Ты присядь, дивушко. Разговор у нас с тобой будет обстоятельный.
– Я тогда чай сейчас приготовлю. Я быстро.
– Хорошо.
Девушка вернулась в комнату с подносом, чашками и сушками. Поставив на стол, снова скользнула на кухню и принесла чайник. Гурьев помог ей разлить кипяток:
– Теперь слушай свою историю, капитанская дочка.
Когда Гурьев закончил, Даша улыбнулась:
– Ну, папка рассвирепеет, – И посерьезнела: – Думаешь, они меня убить хотят?
– Ох, нет, дивушко, – усмехнулся Гурьев. – С человеком можно вещи куда более весёлые проделывать, чем просто убить. Просто убить – это слишком просто.
– А… что?
– Добро пожаловать в настоящую жизнь, дорогая, – Гурьев обнажил в плакатной улыбке острые, белые зубы. И тотчас же стёр оскал, спросил участливо: – Страшно?
Даша, помедлив, кивнула. У неё даже носик побледнел и заострился. Дивушко моё дивное, подумал Гурьев. Ну, ничего, ничего. Я тут. И меня это радует. Всё нормально.
– Это правильно, дивушко, – Гурьев дотронулся до её руки. – Бояться не стыдно. Не боятся только дураки.
– А ты?
– Я опытный и тренированный. И я из другой обоймы, Дарья.
– Думаешь, я не знаю, почему ты от меня руками и ногами отбиваешься? – проговорила Даша, посмотрев в окно.
– Ну, и почему же? – заинтересованно улыбнулся Гурьев, подпирая ладонью подбородок и устраиваясь поудобнее на стуле, как ребёнок в ожидании захватывающей дух истории.
– Потому что ты страшный, Гур, – не принимая игры и не повышая голоса, продолжила девушка. – Не только из-за неё, из-за Рэйчел. Потому что ты можешь причинить человеку боль нарочно, намеренно. И убить можешь – не только в гневе, не просто в бою. Убить, потому что считаешь: так нужно. Просто поэтому.
Он убрал локоть со стола, коротко глянул на Дашу, провёл ладонью по своей щеке, – не колючая ли. И кивнул:
– Правильно. И поэтому тоже. Я отойду – должен вот-вот Алексей Порфирьевич Кошёлкин объявиться, у нас тут будут разные невесёлые мужские разговоры. А с тобой мы вечером поговорим. Обо всём на свете. Всё равно сейчас мне от тебя буквально ни на шаг отходить нельзя.
– Хорошо, – нахохлившаяся Даша покорно поднялась. – Ты на меня не злишься?
– Да за что же?!
– Ну… Это ведь из-за меня всё…
– Какая чушь, – сердито сказал Гурьев. – Какая чушь. Марш книжку читать, пока тебе ещё что-нибудь в голову не залезло.
Громко постучав кулаком в косяк, в комнату вошёл Денис:
– Всё путём, командир. Чай пьёте?
– Уже. Опоздал.
– Да? Это плохо. А к после чаю чего не найдётся?
– Товарищ Шульгин. Я мораторий объявил. Или ты не понял?
– А… этот… мора… тора… Это что, совсем, что ли, ни капли?!
– Совсем, Денис Андреевич.
У Дениса возникло ощущение, что последние слова произнёс не человек, а орудийная башня главного калибра линкора "Гангут". Тремя стволами сразу. Даша, кажется, испытала похожее чувство. Денис, прогоняя наваждение, потряс башкой:
– Виноват, командир.
– Помилован, – Гурьев улыбнулся. – Не скучайте тут. Дарья, ты за ними всеми тут присматривай. Нина Петровна одна с этой ордой мужиков не справится. Ладно? Не подведёшь меня?
– Нет, Гур, – отрицательно качнула головой девушка и улыбнулась. – Тоже мне, орда. Ни за что.
– Ты в него не втюрилась, часом? – подозрительно уставился на девушку Шульгин, когда Гурьев вышел. – Что это за "Гур" такой, а?!
– Просто мы друзья, – тихо сказала Даша. – Он такой…
– Ох, гляди, Дарья Михайловна, – остервенело погрозил ей пальцем Денис. – Ох, гляди у меня!
* * *
Явился Кошёлкин. Приветственно кивнув, старик спросил:
– Чего у вас тут физии такие?! Нина перепуганная. Что-то не в цвет?
– Можно и так сказать.
– И что же?
– Да хорёк этот, Свинцов, в школу заглядывал. И не один. Заведующая сказала – с какой-то урлой посерьёзнее. Чего-то я недоучёл, дядь Лёш, и это меня отнюдь не радует.
– Да всё ты учёл. Просто Ферзь – это такое… Ладно, хорош травить. Слушай.
Развёрнутое досье на Ферзя, собранное Кошёлкиным, Гурьеву не понравилось. Не само досье, собственно, – досье-то как раз было, что надо. Профессиональное было досье. Что же это такое, подумал Гурьев. Не должно быть такого. Чертовщина. Чертовщина. Мы же так осторожно, прямо на воду дуем, можно сказать… Или в будущем возможно и такое? Или – и не такое ещё?
– Вот, сынок, – вздохнул Кошёлкин и покачал головой. – А ты говоришь, технику – в массы. Ты представь, что такой Ферзь с твоей техникой натворить может. Один. А ну, как не один?
– Ты всей моей техники не представляешь себе, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – А насчёт Ферзя ты прав. Ну, что ж, – он откинулся на спинку стула, – раз я его породил, значит, я его и убью. Иначе, значит, не получится. Только девочка ему зачем, хотел бы я знать. Чердынцева достать побольнее или для чего ещё? Или дуплет? Что скажешь, дядь Лёш?
– Ничего не скажу. Не знаю. Уж точно не Пушкина ей декламировать.
– А Свинцов?
– Этот? Босяк. Дешёвка.
– Не знаю, дядь Лёш. Может, это и не плохо, а? Каков хозяин, таков и работник. Как ты думаешь, Ферзь его полностью контролирует?
– Разве можно шпану… как ты сказал? Контролировать? Ишь, ты. Её пороть надо, сынок, а не… контролировать.
– Ну, это как раз и есть весьма эффективный способ контроля, дядь Лёш, – улыбнулся Гурьев. – Видишь, я решил, что перехватил контроль, а выясняется, что нет. И это мне не нравится. Он должен был так испугаться, чтобы на все указания Ферзя продолжать натиск отвечать полным отказом. Или саботажем.
– А он и саботирует, – кивнул сыщик.
– То есть? – Гурьев заинтересованно склонил голову к плечу.
– А что ему стоило, если всё так сурово, мальчишек твоих подрезать? Да и Шульгина твоего? Подумаешь! Это с тобой не повоюешь. Так что, мыслю, напугал ты его изрядно, сынок. А я дожму.
– Соскучился ты по живому делу, дядь Лёш, – радостно оскалился Гурьев.
– Рассказал бы я тебе, – вздохнул сыщик.
– А ты расскажи, дядь Лёш. Я тебя выслушаю внимательно и с преогромным удовольствием. Тебя за что на пенсию-то попёрли?
– За старость, – усмехнулся Кошёлкин.
– Ну, это ерунда, положим, – Гурьев поморщился.
– Ерунда, не ерунда, – Кошёлкин посмотрел в сторону. – Я политику плохо разумею, Яков Кириллыч. Мне все эти песни про социально близких и далёких вот где, – он провёл рукой по горлу. – Я Нафтульку Френкеля…
– Стоп-машина, дядь Лёш. Дальше можешь не распространяться. Дальше я сам знаю. Это в каком году тебя на пенсию выставили?
– В тридцать шестом. А откуда ты грамотный такой?
– А у меня друзья такие. И сам я сообразительный.
– Ого.
– Да, дядь Лёш. Так вышло. Лучше про Арона Крупнера мне пару слов шепни, если можешь.
– Про Арона? – улыбнулся сыщик. – Про Арона могу. Крупнер – мужик серьёзный. По молодости давал перцу, с жиганами да контрабандистами, а потом ушёл от этого дела. Сначала сам рыбачил, потом артель… При НЭПе неплохо шли у него дела. И новый ветер он в момент определил, откуда дует. Из артели своей колхоз сварганил. Ну, ты ж понимаешь, колхоз у Крупнера – одно название, что колхоз. Серьёзное хозяйство, крепкое. Борька – весь в отца. Ну, да перемелется – мука будет.
– Чего вздыхаешь, дядь Лёш?
– Да вот, ходит слух, что колхозы укрупнять собираются. И рыбацкие тоже. Правда это, нет? Не знаешь?
– Правда. Только не укрупнять – реорганизовывать.
– Ну, хоть горшком назови. Нет, Арон в большой колхоз не пойдёт. Не таков Арон Крупнер.
– Ясно, – Гурьев повернулся так, чтобы Кошёлкин не видел его глаз.
– А что у тебя с ним за дело?
– Дядька Арон за свой участок фронта отвечает, я – за свой. И ты – за свой, дядь Лёш.
– Ну, – крутанул шеей Кошёлкин, – не иначе, как ты на всех трёх его девках жениться пообещал. Чтоб Арона пристегнуть?! Удивил ты меня, Яков Кириллыч. Ей-богу, удивил. Как же ты к нему в свои-то пролез?
– Это службишка, не служба.
– Это ты другому кому-нибудь расскажешь, не мне, – усмехнулся сыщик. – Ну, добро. Ты что думаешь делать-то, Яков Кириллыч?
– Я думаю, мне следует с Ферзём встретиться.
– Это ж не решение, сынок.
– Я знаю, дядь Лёш. Но другого нет пока.
– Давай я с Никанорычем потолкую. Он мужик невредный.
– Нельзя, дядь Лёш.
– Почему?!
– Смотри, дядь Лёш. Ферзь не блатарь, не форточник какой-нибудь. Он не по милицейскому ведомству проходит, а по пограничному. И почему он столько времени на плаву держится? Только ли за счёт своей легендарной удачи и былинной изворотливости? Не думаю я так. Что-то посерьёзнее стоит за всем этим. Что – предстоит нам выяснить, дядь Лёш. А стереть его… Как бы нам какого-нибудь зверя пострашнее Ферзя не поднять.
Кошёлкин молчал минуты две, то сжимая, то разжимая кулаки. Наконец, сыщик проговорил:
– Может, и прав ты, Яков Кириллыч. Что-то и я чувствую. Что только – не могу сказать.
– Ладно. Надо с этим всем переночевать ещё. С гостями непрошеными знаешь, что делать. Сейчас Денис будет – вдвоём, надеюсь, справитесь.
– Яков Кириллыч.
– Да?
– А Денису – может, тоже ствол выдать?
– А вот это – точно плохая идея, – улыбнулся Гурьев. – Канонада нам без надобности. Тихо и незаметно, дядь Лёш. Тихо и незаметно.
* * *
Гурьев вышел из дома, выкатил мотоцикл. Только сейчас дошли руки посмотреть, всё ли в порядке. После осмотра убедился – транспортники своё дело знают туго. Он любил этот мотоцикл – подарок Полозова, доставленный через Испанию в тридцать девятом. Великий Князь Андорры Константин Первый, улыбнулся он. Английский мотоцикл с четырёхтактным двигателем, работавшим, благодаря ладягинскому устранителю трения и антидетонационному компенсатору, практически бесшумно. Бак был полный. Он легко перенёс тело в седло и выехал со двора.
Работы в крепости шли своим чередом и его личного присутствия не требовали. До завоза спецоборудования ещё было довольно далеко, и Гурьев, получив отчёт, задерживаться не стал – поехал домой. Поужинали всей компанией – Макарова, Кошёлкин, Денис, Даша и он – но как-то скованно. Обменивались дежурными фразами, каждый думал о своём – близком, но всё же своём. После ужина Гурьев обошёл периметр, но никаких подозрительных вещей или личностей не обнаружил. Сна не было ни в одном глазу. Он вернулся к себе и достал из сейфа документацию на корабль. Однако тишина и покой продолжались недолго – Даша постучалась к нему:
– Можно? Не помешаю?
– Что ты, – он убрал толстенную папку под кровать, поднялся, отодвинул Даше стул, усадил. – Выше нос, дивушко. Всё будет, как у нас говорят, в цвет.
– У нас – это где?
– У нас – это у нас.
– Гур…
– Что?
– А ты Сталина видел?
Ближняя Дача Сталина. 2 мая 1939
Очухался, старый дурак, яростно подумал Гурьев, наклоняясь к Сталину. Глаза, глаза – мутные, нехорошие глаза. Как я успел… Власика пора убирать к такой-то матери, совсем мозги пропил. Что ж ты творишь, а?!
Взгляд Сталина сделался осмысленным, обрёл чёткость. Гурьев продолжал смотреть ему прямо в глаза, пока короткие рыжеватые ресницы не дрогнули, опускаясь. Сталин отвернул голову, приподнял заросший щетиной подбородок, спросил тихо, но ровно и жёстко, нормальным своим голосом:
– Что это было? – и повторил: – Что было?
– Инсульт это называется, если не знаешь. Кровоизлияние в мозг. Ты меня видишь? Слышишь?
– Вижу. Слышу. Не ори на товарища Сталина. Не ори.
– Да я, в общем-то, тихо разговариваю, – удивился Гурьев.
– Тихо, да. Не разговариваешь – орёшь. На товарища Сталина орёшь. Испугался, да?
– Да. Да, испугался. За тебя испугался. Я тебе сколько раз говорил: не пей столько. Не жри столько. Иголки мои работают, когда ты работаешь. Если ты Богу душу отдашь – я тебе её назад не вколочу. Я не Бог и даже не зам его по товарищу Сталину. Понимаешь ты это или нет?! Ты нас осиротить хочешь? Столько сил вложено – хочешь весь проект похерить, псу под хвост отправить? Хочешь?
– Опять орёшь, – вздохнул Сталин. – Снова орёшь. У меня голова болит.
– Я знаю, что болит. Ты мне живой нужен, дорогой великий вождь трудящихся всего мира, любимый и родной товарищ Сталин. Понимаешь?
– Понимаю. Нужен тебе Сталин – вот и сидишь тут, нотации читаешь. Тыкаешь. Нервный какой, молодой – а нервы уже никуда. Кто тебя позвал? Птичка твоя?
– А если и птичка?
– Хорошая птица, умная, – снова вздохнул Сталин. – И смотрит – совершенно как человек, только не говорит. И людей не боится – совсем. Чудно, – Сталин посмотрел на Гурьева, медленно повозил головой по подушке: – Злишься. Нервничаешь. Что, не справитесь без меня? Не сдюжите?
– Повернись, спину обколю.
– Коли, коли. А орать не смей, – Сталин, кряхтя, поворачивался со спины на живот. – И тыкать не смей. Я Сталин.
– Ещё раз такой фокус выкинешь – будешь не Сталин, а трясущийся старикашка в инвалидном кресле. И никто тебе помочь не сможет. Ни я, ни врачи с лекарствами.
– Врачи – ослы. Ещё Ленин говорил: все врачи-товарищи – ослы. Всех к чёрту отправлю.
– Развоевался.
– Не тычь, сказал.
– Не злись, сказал. Да, мы без тебя ничего не сделаем. А ты без нас – державу просрёшь. Никто, кроме тебя, эту хевру не удержит. Стоит тебе кулак разжать – пустят всё под откос, раздадут за бесценок, за тряпки, помадки, машинки. От Гитлера – за Енисей побегут, а то, что останется, америкашкам раздадут с япошками. Ничего не умеют – только водку жрать да баб драть, да и то – не как люди, как шелудивые псы. Так что ты погоди ещё на тот свет торопиться. Погоди.
– А он есть? Тот свет?
– Не знаю. Я другое знаю: это бесы тебя путают. Путают и пугают. Ты очень умно поступил тогда, что на уговоры Бокия не поддался: перспективы, прогресс. Правильно. Но Бокий их столько сюда стянул – места живого нет.
– А я кто – бес, по-твоему?
– Нет, ты не бес, Иосиф Виссарионович. Ты человек. Пока. Душа у тебя тяжёлая – да, но ты не бес. Но хоровод бесов вокруг тебя – неописуемый. Так что ты поберегись, товарищ Сталин.
– А ты не боишься? Или ты сам – бес?
– Я – не боюсь. Вот они меня – боятся. Я их убиваю, товарищ Сталин. Поэтому – боятся. Сейчас тебе нельзя, а поправишься – расскажу. Хоть и скука это смертная.
– Бокий, значит. А врачи?
– А врачи свой долг исполняют. Как могут.
– Покажи. Покажи. Хочу увидеть. Хочу знать, что не врёшь.
– Уже знаешь, – жёстко сказал Гурьев. – Покажу – в своё время. А тебя, такого вот – никому нельзя показывать. В том числе и ему.
– Когда?
– Когда увижу, что назад ничего не открутишь. Ни ты, ни они. Ни днём раньше, ни днём позже.
– Мало я тебе разрешил? Городецкому – мало?
– А что ты разрешил такого особенного? – изумился Гурьев. – Что такого небывалого ты разрешил?! Державу строить? Детей растить, как нужно, чтобы они Родину свою знали и любили, вместо каких-то всемирных утопий для оборванцев?! Будто бы сам не хотел – а нам разрешил?! Добрый какой. Ну-ка, ну-ка. Расскажи мне, чего ты такого разрешил нам ужасного. И вспомни, чего мы добились – и чего ещё добьёмся. Ещё полгода максимум – и мы на границу по Висле встанем. И Сахалин будет наш. Главное – сохранить это потом. Удержать. Хапнуть – это и тонкошеие могут. Понимаешь, товарищ Сталин?
– Почему фамилия такая еврейская?
– У кого?!
– У Городецкого.
– Это у евреев русская. Я же говорю – бесы тебя путают.
– А зачем евреям русские фамилии? Говорят, товарищ Сталин жидов ненавидит. Чушь. Враки. Двурушников ненавижу – это да. Зачем русская фамилия? Боишься? Притворяешься? Обмануть хочешь? Русских людей обмануть? Товарища Сталина обмануть? Вот это – не люблю. Не люблю.
– Эх, ты, – усмехнулся Гурьев. – Товарищ Сталин, великий вождь всех народов, – а таких простых вещей не понимаешь. Евреи в России всегда хотели быть похожими на настоящих русских дворян. На таких, как Городецкий. Они, такие, как Варяг, державу построили – на тысячи лет. Ведь жить в России, не будучи русским – не по крови, не по морде, а по духу, – невозможно. Как будто ты, бывший грузин, этого не знаешь.
– Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть – молодец.
– Да. Молодец. Знаю.
– Яков Кириллович.
– Что?
– Ничего. Иголку криво воткнул.
Сталин засмеялся – Гурьев едва успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на "ты", товарищ Сталин, подумал он. То ли ещё будет.
