- Как везти? Это разговор отдельный. Ты, душа моя, сходи к Нурлисе, потом к Койре. Что тебе у них взять - я скажу. Поездка вам предстоит хлопотная. До зеленника многое сделать придётся. Тамир, ратоборца в походе вашем слушаться, как родных отца, мать и наставника вместе взятых. Лют, от того, как ты к делу подойдешь, будет зависеть, получишь свободу или нет. Об этом помни. А ещё помни: за малейший просчёт, если только покажется ратоборцу, что ты порученное делать не желаешь или делаешь плохо - разрешаю тебя убить.
- Понял, - ответил Лют, а сам подумал, что не успеет живым доехать и до ближайшей деревни. Лесане‑то вечно казалось, будто он затевает зло и пакости. Пожалуй, едва версту от Цитадели отъедут, она разрешением Главы воспользуется. Не эдак рычишь, не эдак хромаешь… Такой только попадись под горячую руку. М - да.
- Разговор наш, - тем временем подал голос посадник, - непростой. Поэтому все трое внимательно слушайте. И, коли вопросы есть, задавайте сразу. Когда уедете, спрашивать будет не у кого.
…В покоях Главы провели чуть не два оборота. Спорили, обсуждали, горячились. Между Лютом и Клесхом беседа об этом уже была, а вот Лесана и Тамир о планах Цитадели узнали только что. И не то что растерялись… удивились порядком. И всё это время Лют слышал, как колотится сердце обережницы. Чего она так встревожилась?
Самому же волколаку казалось диковинным другое - Клесх даже словом не обмолвился ни о дочери, ни о ночном происшествии. Но видно ведь, что между собой насельники Цитадели случившееся с Беляном уже обсудили. Тогда почему Глава про Клёну молчит?
Наконец, когда все вопросы были заданы, все ответы получены, Клесх сказал:
- Так и порешим. Отправляетесь завтра поутру. Лесана, веди его обратно, пусть помоется, поест, выспится. А потом ко мне поднимешься. Ещё раз скажу, что и как. Ты их поведешь, с тебя и спрос, случись чего. Тамир, ты, покуда она ходит, останься.
- Пошли, - обережница дёрнула Люта за плечо и подтолкнула к двери.
Когда они оказались в холодном коридоре и спустились по крутому всходу, оборотень вдруг остановился и повернулся к девушке:
- Ты провела меня, - широко улыбнулся он. - Глава ничего не знает. Вы не рассказали ему, что Клёна приходила на тот двор раньше.
Обережница рассеянно обронила:
- Ещё не поздно всё исправить. Хочешь?
- Нет - нет - нет, - попятился волколак. - Мне и так хорошо. Ну… почти хорошо. Хотя, как подумаю, что скоро будете собаками травить - не так уж на сердце радостно.
Лесана вновь подтолкнула его вперед:
- Нерадостно ему. А мне прям радостно с тобой ехать. Ты ведь наврал Клёне, верно? - безо всякого перехода спросила девушка. - Не был ты в той деревне.
Волколак развел руками:
- Тебе хочется, чтобы это был не я?
- Мне всё равно, - спокойно ответила она. - Я поймала тебя со стаей, которая пришла убивать. Я понимаю, что ты такое. Но слишком много совпадений. Так ты солгал или сказал правду?
Он пожал плечами:
- Какая разница? Я и сейчас могу солгать. И ты никогда об этом не узнаешь. Думай так, как больше нравится.
Обережница вздохнула:
- Как вспомню, что мне с тобой три месяца вожжаться…
Пленник остановился и обернулся:
- А я вот рад. Уж лучше ты и собаки, чем подземелья эти вонючие. Хотя… если бы я мог выбирать, я бы выбрал Клёну и лес.
Его спутница произнесла:
- Зря она промолчала, не сказала отцу. Глядишь, он вложил бы тебе хоть немного ума.
- Не вложил - вбил бы. Кулаками. А зачем мне быть умным, но беззубым и с отбитыми потрохами? Я лучше дураком помру.
И он захромал дальше. Но сам всё думал - что с ней такое? Говорит спокойно вроде, даже усмешка в голосе слышна, но сердце "бух - бух" и этот запах… Хотя, будь Лют человеком, он бы и на миг не догадался, что у неё смутно на душе. А ведь, когда надысь злилась, казалось, собой владеть не умеет вовсе. Ан нет. Умеет. Хорошо умеет. Кем же был ей тот пропавший сторожевик?
Но как ни глодало душу любопытство, оборотень почёл за лучшее отмолчаться. Всё ж таки Лесане скоро спускать на него собак.
* * *
Донатоса грызло смутное беспокойство. Понять, отчего ему так маетно колдун не мог. Вроде, всё как обычно, а чего‑то будто не хватает. Только поздно ночью, вернувшись в свой покойчик, крефф осознал: за прошедший день он ни разу не видел Светлу. Никто не подкарауливал обережника с требованием одеться теплее; не приходил в мертвецкую, громыхая горшками и ложками, с призывом немедленно начать трапезничать; никто не путался под ногами…
Целый день тишины и покоя! То, о чём мечталось. Донатос горько усмехнулся. Вот и дождался. Но сердце щемит. И тоска накатывает.
Накануне он ходил в лекарскую. Дуре вроде стало лучше. Она сидела на лавке, свесив ноги в шерстяных носках, и маленькими глотками пила медовый сбитень, которым её поил, придерживая за трясущиеся плечи, ученик Ихтора.
- Родненький… - слабо проговорила девка, увидев колдуна. - И не спал совсем. Круги, вон, под глазами…
Он подошел, пощупал холодный в мелкой испарине пота лоб и сказал:
- Нынче будешь тут сидеть. И, не дай тебе Хранители, нос из лекарской высунуть. Поняла?
Глупая тускло улыбнулась и кивнула.
Выуч уложил её обратно на лавку, укрыл меховым одеялом. Скаженная задремала. А Донатос ушёл по делам и быстро забыл о своей докуке. Весь день не вспоминал, будто. Но душу при этом свербило смутное беспокойство.
И вот теперь крефф думал, может, сходить к болезной? Хотя, спит ведь. И выуч, который её караулит - тоже. Чего баламутить их? Обережник, не раздеваясь, рухнул на лавку, завернулся в одеяло и попытался заснуть. Увы. Дрёма не шла.
Он уже и воды поднимался попить, и дров в очаг подкинул, и весь сенник смял, вертясь, а сна ни в одном глазу. Отлежав бока, колдун всё‑таки поднялся, набросил на плечи тулуп и вышел в тёмный коридор.
…Светла металась на лавке, пыхая жаром, как печка.
- Иди, поспи, - кивнул Донатос Любору, едва сидящему от усталости. - Иди, иди. Я с ней побуду.
Парень благодарно кивнул:
- Тут в миске вода с уксусом и тряпица - протирать её, вот - питьё, если попросит, а ведро под лавкой…
Выуч ушел. Сделалось тихо… Лишь потрескивала лучинка, да девка металась на сеннике, то сбрасывая с себя одеяло, то бормоча, то порываясь встать.
Обережник смотрел в меловое лицо, скулы на котором теперь выступали особенно резко. Глаза ввалились и вокруг них залегли фиолетовые тени, в уголках рта - скорбные складки.
- Свет ты мой… - тихо прошептала вдруг девка. - Пришёл?
Крефф кивнул:
- Пришёл.
Дурочка улыбнулась, и в разноцветных глазах отразились разом грусть и вина:
- Замаяла я тебя, - сказала она. - Но всё. Скоро уж. Ты ступай. Отдыхай.
Донатос напрягся:
- Чего "скоро"? - спросил он голосом, в котором послышалась гроза.
- Закончится всё скоро… - прошептала блаженная и коснулась бескровной ладонью его плеча. - Много ты зла сделал. И мне, и другим. Но и добра немало.
Он глядел на неё, не понимая. А девушка продолжила:
- Боли в тебе много. Обиды ты прощать не научен, оттого и маешься. Я же вижу. Зло ты копишь, и избавиться от него не умеешь. Разъедает оно тебя. Потому и мира в душе нет, потому и в сердце пусто. Тёмный ты. Как мглой ночной окутанный. Я вижу. Помнишь, как озлился на меня первый раз? Когда приехала только. Не помнишь? Весь ты чёрный был. От страха. От гнева. От беспомощности. По всей крепости волнами твоя Сила расходилась. Тебя душила, меня душила. Жалко тебя стало… так жалко… Беды б ты наделал, кабы не я… А на мне сердце сорвёшь и легче вроде. Злоба из души уходит…
Ее голос становился всё слабее, всё тише, пока не перешел, наконец, в невнятное бормотание.
Обережник слушал бессмысленный лепет, и будто стужа прихватывала его за сердце. Не было ни во взгляде, ни в речах скаженной безумия. Лишь робкая нежность, лишь умиротворение. Светла, словно хотела сказать всё то, о чём до сей поры молчала. Словно понимала - другой возможности поговорить между ними уже не случится.
Девушка затихла, вытянулась на лавке, прикрыв глаза, и задышала прерывисто, неровно. Донатос достал из миски с уксусом тряпицу, отжал, взялся протирать полыхающее тело. А в душе горькой волной поднималось понимание: а ведь правда. В каждом слове её - правда. Оттого и послушники полюбили беззлобную дуру, что видели, как наставник, вымещаясь на ней, делается мягче с ними. Нет, злоязычия его это не умерило, но лютости и жестокости поубавило. Примечали диковинную перемену и прочие. Да и он сам… вроде злила девка сумасшедшая до душевного выворота, гнев на неё душил! Но сходил этот гнев очистительной волной, уносил из сердца злобу.
Пока он сидел и размышлял, по телу блаженной прошла крупная дрожь. Светла вдруг широко - широко распахнула глаза, вздохнула судорожно и хрипло, вцепилась в руку обережника белыми холодеющими пальцами, а потом вдруг ослабла на своём сеннике. И грудь больше не вздымалась.
Колдун некоторое время смотрел остановившимся взглядом на вытянувшееся тело. Затем бросил тряпицу в миску с водой. Привычным движением пощупал живчик на шее девушки. Тихо. Пощупал запястье, словно надеясь ещё на какое‑то чудо. Поднес ладонь к приоткрытым губам.
Лучинка по - прежнему потрескивала в светце, за окном подвывал ветер и неслись по небу черные тучи. А Светла умерла.
* * *
Что‑то произошло со временем. Оно словно перестало быть. Остались лишь тишина, темнота и боль. Сиплое дыхание раздирало грудь, казалось, каждый вдох и выдох длится целую вечность. Приходили и уходили оборотни, слышался во мраке шелест мягких шагов. А больше ничего.
Сколько дней миновало с тех пор, как его бросили сюда - в это царство холода и тьмы? Наверное, много.
Руки узнику давно не связывали. Зачем? Изгрызенный, обескровленный он уже не мог сопротивляться. Только лежал, скорчившись на полу, и сипло дышал. А ещё ждал. Ждал, когда всё закончится, ведь должно закончиться рано или поздно. Так и случилось.
Она вернулась.
Вошла, неся с собой запахи леса - острые, пряные, свежие. Опустилась рядом на каменный пол. Привычно дёрнула за уже порядком отросшие волосы:
- Не сдох? - и сама себе довольно ответила: - Живой… А хочешь, выведу на свободу? Хочешь, скотинка? Что? Уже и не вырываешься?
Он молчал.
- В лесу сейчас весна. Ты ещё помнишь, что такое весна?
И ущипнула за плечо, рассылая леденящий холод по телу.
Он помнил. Запах земли и мокрых деревьев. Тёплый ветер. И небо… голубое - голубое с облаками белее снеговых шапок. Он неправильно жил. Не ценил всё это. Не замечал даже. Весна… Тут темно, а там - солнце, и в кронах играет ветер. Хотя нет, врет ведь. Рано ещё для весны, да и пахнет от волчицы снегом и стужей. Издевается. Он не так уж здесь и давно, если подумать.
Подумать… подумать… мысли еле ворочались. О чём подумать?
- Тепло и вот - вот проклюнутся листья, - произнёс женский голос.
"Тепло…"
Легкая рука легла на затылок. Надавила.
Хранители, как же больно!
- Хочешь, выведу? Хотя бы подышишь перед смертью не этой своей вонью.
"Отстань".
- Отойди от него.
Этот равнодушный приказ принудил волчицу оставить пленника в покое. Откуда‑то сверху прозвучало насмешливое:
- Жив? Это хорошо. Ну, как? Может, всё‑таки хочешь поговорить, Охотник?
"Нет".
- Подумай… Хорошо подумай. Иначе ещё долго проваляешься тут между жизнью и смертью.
"Потерплю".
- Как хочешь.
Оборотень опустился на корточки рядом с полонянином и приподнял тому заплывшее веко.
- Посмотри на меня.
Узник с трудом разлепил другой глаз.
"Ну, смотрю".
Темнота и мерцают звериные зрачки. Эка невидаль.
Серый внимательно глядел человеку в глаза, словно надеясь прочесть в них страх или колебания. Но вместо этого видел лишь равнодушие. А левый и вовсе оказался затянутым кровяной пеленой. Видать, незрячий. Но Охотник этого ещё не понял.
Волколак кивнул на стоящую рядом женщину. Та замерла, напрягшись, как перед прыжком. Злится.
- Гляди. Она не хочет, чтобы ты помер.
"Знаю".
- Злая баба, как пиявка, пока крови не насосётся - не отстанет, - ухмыльнулся оборотень. - Что ж, раз ты не хочешь говорить…
Он поднялся.
- Еда - она и есть еда. - Вожак щелкнул пальцами и повернулся к волчице: - Зови их.
Фебр бессильно уткнулся лбом в пол.
* * *
Он сложил ей руки на груди и потянулся к узкой полоске холстины - подвязать. Перекинул ткань через тонкие запястья, взялся было затягивать узел, но в этот миг Светла судорожно вздохнула и распахнула глаза.
Донатос отпрянул и встряхнул рукой, на пальцах которой тот же миг вспыхнули голубые искры. Не может девка переродиться за столь короткий срок, но…
- Свет ты мой ясный… - прошептали бледные губы.
Разноцветные глаза заглянули в душу, и не было в них даже отголоска тёмной страшной жизни. Лишь привычные уже тоска и любовь.
Блаженная зашлась трудным кашлем, скорчилась, потом опять сипло вздохнула, вцепилась обережнику в руку, зашептала:
- Ты уходи, уходи… Не надо глядеть…
Колдун стиснул тонкие плечи:
- Да что с тобой такое?! - прорычал он.
А скаженная сипло пробормотала:
- Умираю я. Зачем глядеть?
Её колотило в ознобе, Донатос ещё укутывал девушку в одеяло, давал питьё, а потом она отяжелела в его руках и по телу вновь прошла волной агония - встряхнула, выгнула, заставила трепыхаться, будто раненую птицу.
И снова Светла ослабла, а прерывистое дыхание оборвалось.
Он прижался ухом к её груди - сердце не бьется. Не трепещет даже тихо. Поднес к губам нож. Железо не запотело от дыхания. Осталось таким же гладким и блестящим.
Донатос смотрел на переливающиеся в очаге угли. Вот и всё.
Потом он опустил её на лавку. Разобрал слипшиеся от пота волосы, вынул из них обрывки веревок и тряпиц, расчесал костяным гребнем. Пепельные пряди, оказывается, были мягкие, как пух, а когда лишились привычных украшений - легли красивыми крупными волнами.
Теперь Светла уже не выглядела ни безумной, ни скаженной. Красивая молодая девка. Только мёртвая.
Обережник обмыл её, сняв с маленьких ног нелепые и теперь уже ненужные вязаные носки. Переменил простынь на сеннике. Уложил покойницу. Взял с одной из полок чистую рубаху. В лекарской их держали для болящих - бесхитростные, просторные, грубо сшитые, чтобы легко вздеть, буде понадобится. Не для красоты. Для чистоты.
В этой рубахе из небеленого холста, слишком просторной и длинной, Светла смотрелась нелепой и маленькой. Нужно позвать выучей. Пусть отнесут в покойницкую. Девку надо отпустить с миром, а утром отправить послушников колотить мёрзлую землю кирками и заступами - копать могилу.
Обо всем этом думалось как‑то отстранённо.
Донатос сидел на краю лавки и глядел на покойницу. Бездумно. Что она там говорила? "Тёмный. Словно мглой окутанный"? Или как‑то похоже. Да ещё про то, что он не умеет прощать зло и подолгу носит его в себе.
Вспомнился отец. Вспомнился Клесх. Лесана опять же. Она думала - он забыл. Нет. Помнил. Зря она его разозлила. Он сожалел потом, не понимал, отчего так вызверился, не мог объяснить даже самому себе. Да и не пытался. Знал только, что с появлением Светлы весь гнев, который пробуждался у него в душе, утихал быстро, выплескиваясь на дурочку, которую и наказать‑то толком не позволяло сердце. Вроде поорёшь, пинка отвесишь и всё как рукой.
Колдун посмотрел на коченеющую девку. Сейчас, лишившись привычной суетливости, скованная холодным равнодушием смерти, она казалась такой… пригожей. Лицо разгладилось, сделалось спокойным и умиротворенным, пепельные кудри рассыпались по подушке. Разве скажешь, что блаженная, что слова внятного произнести не умела, лопотала бессмыслицу да без остановки тревожно перебирала пальцами, то волосы, то ворот рубахи, то привески на поясе?
Смерть её не изуродовала, как это бывает с другими. Смерть сделала её красивой. Донатос коснулся высокого лба, убирая с него лёгкую прядь. И в этот самый миг карие глаза опять распахнулись, ледяная рука перехватила его запястье, девушка захрипела, царапая горло ногтями, забилась и… снова сделала свистящий рваный вдох. Закашлялась, обвисла на руках у колдуна.
- Прости… - едва слышно шептала она. - Уходи. Уходи, родной…
Он потерял её ещё трижды. Трижды тело встряхивала, выкручивала агония, трижды Светла падала обратно на тюфяк - недвижимая, холодная, мёртвая.
Колдун надеялся, что вот сейчас этот раз уж точно последний. Теперь всё. И не хотел в это верить. Он слушал её сердце. Оно молчало. Пытался уловить дыхание, склоняясь к губам. Дыхания не было. Она опять была мертва.
Никогда прежде Донатос не видел такого. Он хотел начертать на руках и ногах девушки отпускающие резы, окропить её кровью… но не посмел. Надеялся, что, может быть, всё поворотится вспять. И она откроет глаза и ей станет лучше.
Он держал её на руках, как ребенка, прижимая к себе, когда она билась и хрипела, когда выгибалась и металась, когда тяжелела, мертвела и холодела. Он не мог ей помочь. Лишь крепко стискивал и в душе молился неведомо кому, чтобы она не затихла, чтобы дышала, смотрела на него, звала…
И она звала. И смотрела. И умирала снова. И он умирал вместе с ней.
В лекарской было пусто. Никто не приходил и не уходил. Ночь сменилась серым рассветом. Донатос прижимал Светлу к себе и смотрел в пустоту.
Скрипнула дверь. В покойчик зашла Ихторова кошка. Поглядела янтарными глазищами на человека. Приблизилась. Села напротив и уставилась долгим взглядом на прижавшуюся щекой к его груди Светлу. Мяукнула пронзительно и резко, а потом молнией вылетела прочь. Только когти по камню проскребли.
Колдун сидел, стискивая в объятиях дурочку, которая вновь выгнулась, становясь на лопатки, и взялась рвать на груди ворот и без того уже изодранной рубахи.
Хлопнула дверь, влетел наспех одетый Ихтор, с отпечатком подушки на щеке.
- Что? Плохо?
Колдун кивнул.
Целитель виновато сказал:
- Я все свитки перебрал, какие только были. Я не знаю, что с ней.
Он подошел, положил руку на горячий лоб Светлы.
- Ихтор… может… - Донатос посмотрел на обережника: - Может, вспомнишь хоть чего? Попытаешься…
Лекарь устало кивнул:
- Клади. Попробую сызнова Даром очистить. Вдруг, да поможет…
Крефф поднялся и осторожно опустил девушку на смятый сенник.
- Ты‑то чего здесь крутишься?! - Ихтор в сердцах отпихнул ногой, мечущуюся у него под ногами и непрестанно орущую Рыжку. - Как взъярилась!
Кошка обиженно мяукнула, отскочила, а лекарь склонился над хрипящей Светлой.
- Не надо! - гневно крикнули от окна. - Что ж вы бестолковые какие! Ей ведь Каженник жилу перекрыл! Только хуже сделаете! Дайте девке умереть, коли помочь не умеете!