Глава задумчиво отложил в сторону прочитанную берестяную грамотку и уже собрался было взять следующую, но девушка, словно этого и ждала, - тут же вложила ему в освободившуюся руку ложку. Видимо опасалась, что если этого не сделать, он так и не поест. Обережник усмехнулся, а потом кивнул Славену:
- Садись ближе, - и повернулся к Лесане и её спутнику: - А вы ступайте.
Они вышли. Едва спину перестал прожигать взгляд колдуна, дышать сделалось легче. Славен, будто во сне, взял ломоть хлеба и спросил:
- Как тебя называть?
- Клесхом, - спокойно ответил Глава.
- Чудное какое‑то имя… - растерянно произнёс собеседник.
- Северное. Я вырос у Злого моря.
Происходящее казалось вымыслом. Они сидели рядом и ели. Славен даже не разобрал, что именно, ибо сама трапеза была слишком странной…
- Как думаешь, что скажет твоя жена, если узнает, с кем жила все эти годы? - спросил спустя какое‑то время Клесх.
Вот оно! Славен напрягся. Отложил ложку и посмотрел исподлобья на человека.
- Не знаю. Хотел бы узнать - рассказал бы, - а потом глухо добавил: - Но… она бы не поняла. И никто бы не понял.
- Почему? Я вот сижу, ем с тобой, разговариваю. И мне всё равно, что ты - Ходящий.
Мужчина усмехнулся:
- Это тебе оттого всё равно, что ты обережник. И в любой миг убить меня можешь, только дёрнусь.
- А ты дашь повод? - спросил Клесх с удивлением.
- Нет, - покачал головой Ходящий и добавил: - Пока в разуме. Но луна подойдет, и рассудок будет мутиться.
- И как же ты держался рядом с человеком живым?
- Уходил. Говорил, на охоту.
Глава усмехнулся:
- Не врал. А как же в те дни, когда охоты нет? Когда непогода и из дому не сунешься?
Его собеседник уронил взгляд в пол и замолчал.
- Ты кусал жену… - понял обережник.
Ответом ему была тишина.
Какое‑то время мужчины безмолвствовали. Есть Славен больше не мог - кусок в горло не лез, да и человек, сидящий напротив, тоже, видимо, не был голоден. Наконец, он отодвинул в сторону горшки и произнес:
- Скажи своей жене, кто ты есть.
Ходящий вздрогнул и медленно поднялся со скамьи:
- Зря я вам доверился. Надо было бежать. Все одно, также бы остался ни с чем - без жены, без дома. Но я решил - должны ведь понять…
Клесх смотрел на него снизу вверх, словно не замечая зарождающегося в тёмных глазах гнева:
- Твоя жена тебя любит. Знает много лет. Ты не ждешь от неё понимания. Но хочешь его от меня и других обережников. Не слишком ли это странно? Мы должны видеть в тебе человека, относиться, как к себе подобному, а она?
Взгляд Славена стал колючим и злым:
- Ты и правда разницы не понимаешь? Или насмехаешься?
- Нет. Я объясняю, почему в тебе не замечают людского. И не будут замечать, пока сам не принудишь. Скажи жене, кто есть. В подземелье узников у меня довольно. Тебя я туда сажать не хочу. Нет надобности, вроде. Но если ты хочешь жить, как человек, то и веди себя по - человечески.
- Зачем? Что вы все пристали к моей жене? - рявкнул Славен и врезал кулаком себе по бедру, не зная, как ещё выместить гнев, страх и ярость.
Обережник спокойно убрал в корзину миски и горшки, бросил туда же холстинку и заметил:
- Славен, таких, как ты, много. Вы ведь не хотите умирать, верно? А я не хочу, чтобы гибли люди. Значит, нам надо учиться жить вместе. Мне бы поговорить с кем‑нибудь из ваших вожаков. Они ведь тоже не любят Серого. И нам, и вам он, как кость в горле.
Ходящий задумался. В словах человека была истина. Стая волков и впрямь приносила лесу и его обитателям слишком много хлопот. Если б не оборотни, то Славен и дальше бы жил себе на заимке, никем не раскрытый, а люди по - прежнему ничего не знали о Лебяжьих Переходах… Вот только, помощь обережникам может выйти боком. Дашь убить Серого, как бы не принялись после за всех остальных… С другой стороны, не поможешь - сама по себе поднимется Цитадель, и тогда кровью умоются все. Обережникам‑то гибнуть не привыкать, по ним и не заплачет никто - привычное дело. А у Звана в стае ребятишки, бабы, старики и всех под нож?
Мужчина молчал долго. Наконец, сказал:
- Серого тебе Зван сам отдаст. Эта скотина дикая всем уже опротивела. Но я не поведу вас к Лебяжьим Переходам. Я недостаточно тебе верю.
- Это правильно, - спокойно кивнул Клесх. - Я ведь тебе тоже недостаточно верю. Но я хочу с вами договориться. А это вряд ли получится, если мы будем сидеть по норам и осторожничать. Серый в силу с каждым днем входит. И опасен он нам одинаково.
Славен выслушал эту речь, но потом всё равно помотал головой и упрямо сказал:
- Не поведу тебя на наших Осенённых.
Клесх досадливо хлопнул себя по колену:
- Да нешто я такой страшный? Меня к ним не поведешь, они в Цитадель тоже вряд ли явятся. И чего? Мне к вам сватов засылать что ли? Значит, так. Я тебя отпускаю. Иди отсюда на все четыре стороны. Без жены. Могу даже спутника дать, все одно в каземате томится и слезы льет целыми днями. Прикажу - вас выведут. И ступайте, куда глаза глядят. Все, что мне от вас надо - это узнать, как Серого обложить, сколько волков у него, насколько сильны. И быстро.
Славен изумленно хлопал глазами, не в силах поверить в то, что его и впрямь готовы отпустить. Лишь потом дошло - без Ясны. Она тут останется. Клесх не дурак.
- Я вернусь и всё расскажу, - ответил мужчина. - Всё, что узнаю. Обещай ничего не говорить жене.
Обережник пожал плечами:
- Мне от её слёз никакой пользы.
Ходящий задумчиво потёр подбородок и осторожно спросил:
- А кого ты мне в спутники дать вознамерился?
Глава Цитадели задумчиво ответил:
- Никого. Он мне и тут пригодится. Иначе, как я узнаю, что ты дошел, куда отправляли? Но сперва я вас познакомлю.
* * *
Уже несколько дней Клёна почти не выходила из своего покойчика. Цитадель её пугала. А ночами снились кошмары. Первые ночи девушка провела в комнате отчима. Засыпала на соседней лавке, прижимая к лицу старую шаль. Та ещё пахла мамой…
Слезы катились, катились, катились. Голова сразу же начинала болеть - биение сердца глухими ударами отдавалось в затылке, темени, висках. Главное, не всхлипывать, а то Клесх проснется. Спит он крепко, но звук рыданий его будит. А отчим и так не высыпается и лицом чёрен. Почти не ест. Седины в волосах добавилось. Складка между бровями залегла глубже.
Падчерице было жалко его, такого молчаливого и окаменевшего. В нём будто жизнь остановилась и замерла. Как в ней.
- Ты что такая бледная? - спросил Клесх как‑то вечером.
- Голова болит, - виновато ответила девушка.
- А чего ж молчишь? Идём.
Он повел её куда‑то в соседнее крыло. Там пахло травами и воском. В одном из покоев, где с потолка свисали пучки сушеницы, а на полках стояли рядами горшки и корчажки, мужчина с изуродованным лицом готовил на маленькой печурке духмяное варево. Варево весело булькало, источая запах девятильника и меда.
- Ихтор, - Клесх подтолкнул падчерицу. - Погляди, чего с ней. Белая вся. Говорит, голова болит.
Клёна сробела и опустилась на краешек скамьи, пряча глаза, чтобы не глядеть на развороченную пустую глазницу целителя. Откуда‑то из‑под стола выглянула рыжая кошка, зевнула во всю пасть, неспешно направилась к гостье, запрыгнула на колени и боднула ладонь, гладь, мол. Девушка провела пальцами вдоль рыжей спины. Кошка довольно заурчала и прикрыла янтарные глаза. Хорошо ей - ни тревог, ни забот…
Тем временем на затылок Клёне легли тяжёлые руки. Под кожу сразу побежали врассыпную горячие искорки. Девушка хихикнула. Щекотно! Но головная боль отступила.
- Она очень сильно ударилась, Клесх, - послышался сверху голос лекаря. - Кость треснула, вот тут. Сейчас уже ничего, не страшно. Видать, Орд поработал. Но Дара излечить её совсем у него не хватило. Если б раньше она мне попалась… В ушах шумит у тебя? - наклонился мужчина к девушке.
Та кивнула и сказала виновато:
- И ухо одно слышать хуже стало. Правое.
Ихтор покачал головой.
- Эк, тебя. Могу только… - он неожиданно крепко обхватил голову Клёны, так, что та испуганно пискнула. Горячие ладони стиснули затылок и лоб и обжигающие токи хлынули в кровь, перед глазами всё смерклось, девушке показалось, будто бы кости под кожей шевельнулись, даже челюсть повело. И тут же накатила тошнота, а потом облегчение.
- Лучше? - спросил целитель. - Голова не кружится?
- Нет… - ей и впрямь стало лучше, в ухе больше не шумело, и боль отступила, почти исчезла.
- Завтра ещё придешь. Хоть на время полегче будет.
Клесх, который всё это время стоял, привалившись к косяку, мрачно спросил:
- Это что ж - навсегда теперь?
- Головные боли притупятся, но совсем не пройдут, - ответил крефф. - Поздно спохватились. Может, Майрико бы и смогла её поправить. А мне не по силам. Да ты не горюй, красавица. - Лекарь потрепал девушку по макушке: - У нас в этом году хорошего мальчонка из Любян привезли. Подучится, глядишь, и не такое сможет исцелить. А пока ко мне приходи. Дорогу запомнила?
Она кивнула и опустила глаза в пол. Страшно было на него смотреть. И стыдно этого страха.
- Ну, ступай.
Девушка вернулась обратно в их с Клесхом покойчик. Там можно было спрятаться ото всех. Хоть на время. Клёна понимала - надо заняться каким‑нибудь делом, нельзя вечно сидеть в четырех стенах и скорбеть. Увы, переневолить себя не получалось. Покуда старая шаль ещё пахла мамой, хотелось просто обнимать её и не думать ни о чем. Лишь вдыхать родной запах, который медленно - медленно истончался, становился всё менее заметным…
Через несколько дней Клесх показал ей маленькую комнату и спросил:
- Не забоишься одна ночевать?
Девушка помотала головой. Нет. Теперь уже не забоится. Да и ему ведь тоже, небось, надоело слушать ночами её всхлипы. В покойчике оказалось на удивление уютно. А ещё тут можно было до ночи жечь лучину, смотреть на огонёк, на пляшущие тени, слушать ветер за окном. Одной. И кутаться в мамину шаль. Но так случилось, что именно в этот первый свой по - настоящему одинокий вечер Клёна с тоской поняла: шаль теперь пахнет Цитаделью и ей самой.
Следующим утром, Клесх заглянул в её каморку. Падчерица сидела, забравшись с ногами на лавку, в одной исподней рубахе и бездумно перебирала косу. А в плошке под светцом лежала горка сгоревших лучин.
Отчим окинул покойчик быстрым взглядом и с порога сказал:
- Значит так, девка. Хватит. Нагоревалась. Одевайся. Тебя на поварне ждут. А то этаким манером, совсем усохнешь. Зеленая, вон, вся, только плачешь да сопли глотаешь. Поднимайся, поднимайся.
Она испуганно вскочила и принялась торопливо одеваться. Клёна боялась его таким - властным, резким, с колючим взглядом серых глаз.
- Ну, будет, - смягчился он, увидев её испуг. - Затряслась. Идём.
И вдруг обнял. Уткнулся носом в макушку, глубоко вздохнул. Клёна окаменела, а потом с опозданием поняла - он тоже чувствует запах… запах мамы, дома, всего того, что исчезло навсегда. И она, так похожая на Дарину, для него то же, что для неё старая ношеная шаль - память о самом дорогом.
- Клесх! - девушка вцепилась в него.
- Хватит… - он сразу отстранился. - Идём, покажу кое - кого.
- Кого? - падчерица взглянула с удивлением.
- Увидишь.
На поварне было душно, жарко, пахло луком и вареным мясом, а у окна на огромном присыпанном мукой столе месили тесто…
- Нелюба?! - Клёна подалась вперед, не веря глазам. - Цвета?
Девушки обернулись на её возглас и несколько мгновений изумленно хлопали глазами, словно не узнавая.
- Клёна! - первой взвизгнула Цвета. - Клёна!
- Ну, - Клесх шагнул в сторону, чтобы не мешать подругам обниматься. - Вижу, дело на лад пойдет. Небось, теперь повеселеете.
С этими словами он вышел.
Однако были на свете вещи, в которых Глава Цитадели ничего не смыслил. Такие как, например, глупые девки. Поэтому не мог Клесх предугадать, что три чудом спасшиеся подружки возьмутся рыдать на всю поварню, вспоминая сгибшие Лущаны, родню и женихов. Повеселеть в тот день у них не получилось. Да и у него тоже.
* * *
Он не знал, сколько прошло времени - оборот, день или седмица. Темнота не сменялась дневным светом. Она оставалась все такой же непроглядной и глухой.
В узилище постоянно кто‑то был. Сторожа приходили разные. Одни являлись в зверином обличье и ложились у двери, другие оставались людьми и просто сидели на полу, разглядывая пленника.
Эта со злющими зелёными глазами наведывалась часто - устраивалась напротив и начинала шептать. Во мраке голос звучал глухо и казалось, будто с обережником беседует темнота.
Темнота предлагала воды или еды. Темнота издевалась. Темнота рассказывала про то, что в лесу светит солнце. Темнота ходила кругами, то вкрадчиво шепча, то глумливо уговаривая, темнота касалась холодного лба мягкой горячей ладонью или хищно рычала. Темнота смеялась. Реже вздыхала. Но не от жалости. Нет. Ей было скучно с ним. Пленник молчал.
Молчал и лежал, закрыв глаза. Изредка вяло шевелился на жестком полу, если шёпот становился невыносимым, а боль в разбитой голове - тошнотворной. Когда приходилось совсем уж тяжко, он глухо стонал, кусая разбитые губы. В конце концов, нет ничего стыдного в том, что страдание отворяет глотку, позорно, когда оно развязывает язык.
То ли седмицу, то ли месяц, то ли год назад - он не знал, как давно - его приходили первый раз кормить. Тогда он ещё мог сопротивляться. Слабо, но мог. Вырывался, дергался. Кто‑то ударил его головой о каменный пол. С той поры у него в ней всё перемешалось. А, может, не с той… Он не помнил. Может, это случилось тогда, когда ударили, из‑за того, что молчал, не отвечал на вопросы вожака? Или вожак после того, первого раза более не приходил? Мысли путались.
Сознания ратоборец больше не терял, хотя иной раз и предпочел бы беспамятство яви. Его уже не грызли. Он без того был едва жив. Сила уходила вместе с кровью, тело сделалось чужим, неповоротливым, холодным. Он замерзал.
Все чаще и чаще, обережник погружался в равнодушное вязкое полузабытье и плавал в нем, будто в киселе. Не размышлял, не злился, не надеялся. Просто был. Ни живым, ни мертвым. Никаким. С ним что‑то делали, то поили, то через силу вливали безвкусную похлебку. Сам он не ел - зачем давать откармливать себя, как свинью, на убой? Но эти не хотели, чтобы он умирал. Им нужна была кровь. Сила, которой в нём почти не осталось. Поэтому пленнику позволяли окрепнуть ровно настолько, чтобы не умер. Но Фебру было уже всё равно. Он хотел спать. Просто спать. И тишины. Чтобы темнота молчала. Он же молчит. А ей чего неймется?
Ходящие больше не вызывали ненависти, скрип двери - любопытства, а собственная беспомощность - злости. Он лежал, как бревно. Его о чем‑то спрашивали. Что‑то обещали, если ответит. Он не вслушивался в слова.
Эта, с зелеными глазами, иногда подсаживалась близко - близко. Клала горячие ладони на его раны и под кожу лилась стужа. Разорванная плоть затянулась, но сил пленнику это не прибавило. Он только ещё больше зяб. И мечтал, чтобы мучительница ушла и оставила его в покое - плавать, плавать, плавать в полузабытьи.
Время от времени, узника вздергивали с пола. Он висел на руках оборотней, словно мёртвый, безучастный ко всему. Его трепали по щекам, в надежде, что обессиленный, измученный, он всё же начнет говорить хоть что‑то, но голова обережника лишь безжизненно моталась туда - сюда. На том всё и заканчивалось.
Он молчал.
Тянуть сведения из пленника болью опасались. Помрёт ещё. Волколаки злились. Но Фебра это уже и не радовало, и не забавляло. Он хотел лишь одного - чтобы опустили обратно на пол, чтобы не трогали. Пусть будут шум в ушах и холод в теле, только не приступы вязкой тошноты, когда вздергивают на подгибающиеся ноги, не холодный пот по спине, не сердце, бьющееся у самого горла, не эта боль, грозящая разорвать голову…
Та с зелеными глазами приходила снова и снова. Глядела, шептала, дергала за волосы. В голове будто разлетались осколки камней. Больно. Что ей всё надо? Он вяло удивлялся. А она щупала изгрызенные предплечья, водила пальцами по рубцам, резко надавливала на едва затянувшиеся раны. Узник глухо стонал. И даже за руку схватить её не мог, чтобы отстала. Сил не осталось.
Серый наведывался несколько раз, смотрел, пнул носком сапога, но уже безо всякого интереса. От пленника, который и сидеть без поддержки не мог, больше не ждали ответов. Да, небось, не так и важны были эти ответы. Нужнее была кровь. И Дар. Которого в Фебре уже не осталось.
Нынче волчица опять пришла. Села рядом. Сладко говорящая темнота.
Пару раз эта темнота касалась его головы ледяными руками и под кожу лилась стынь, казалось, волосы покрываются инеем и даже глаза в глазницах замерзают, схватываются ледком. Как он хотел, чтобы она ушла!
- Эй, ты… всё никак не сдохнешь? - спрашивала Ходящая и сама отвечала: - Живучий попался. Это хорошо.
Он молчаливо не соглашался. Плохо. Теперь участь сдохнуть казалась ему такой желанной…
- А хочешь я поговорю с Серым? Попрошу для тебя легкую смерть? - волколачка наклонилась близко - близко, словно угадав мысли человека. - Просто и быстро. Скажи мне - сколько вас в Цитадели?
Фебр понимал - ответы ей неинтересны. Просто нравится издеваться над беспомощным. Он злился. Как‑то вяло. Пытался отвернуться.
- Тьфу, - брезгливо отпихивала его женщина. - Воняешь, как тухлятина!
Конечно, воняет. Сколько он уже тут? Лохмотья от грязи и крови уже задубели.
В другой раз волчица пришла с кем‑то из мужчин, села поближе к пленнику и не давала ему покоя: дергала за слипшиеся волосы, щипала, принуждая стонать, вырывая из порубежного забытья. И этот холод, который тек под кожу с её пальцев! Инистый озноб, мешающий забыться…
- Отстань от него. Видишь, глаза мутные, - недовольно говорил другой оборотень. - Что ты прицепилась? Загнется ещё раньше времени.
- От такого не умирают! Не так уж много из него испили.
- Да нет, вполне довольно, - усмехался собеседник.
На это она шипела:
- Мало! Из‑за него Грызь обезножел! А Крап, Зим и Жилка? Где они теперь? Забыл? - зелёные глаза вспыхивали, а потом волколачка плюнула в пленника и ушла.
Нет никого гаже мстительной злобной бабы. Фебр с облегчением погрузился обратно в кисельные волны. Темнота, не дававшая ему покоя, хоть ненадолго угомонилась и смолкла.