Мастер Хольм подошел к трапу, с ним - комендант порта, таможенный инспектор и еще несколько человек, которых Лютик не знал, скорее всего, тоже торговой гильдии мастера, а может, еще и представитель страхового дома… Первый корабль за столько времени - рыбацкая мелочь не в счет, первый серьезный… Его бы с оркестром, нанять пару трубачей и одного с медными тарелками, такими, чтобы делали "дзыннь!". Ну, впрочем, корабль-то нильфгаардский, много чести.
Хольм, в свою очередь сложив ладонь наподобие трубы, но приставив ее к уху, кивнул в знак того, что понял относимые ветром слова рулевого, потом обернулся к коменданту порта. Тот тоже кивнул и тоже отвернулся к соседу, словно бы рулевой когга и встречающие ни с того ни с сего решили сыграть в игру "тугоухий вестовой". Лютик смотрел, как комендант, показывая рукой в сторону приплясывающего на канатах когга, что-то говорит на ухо обладателю такого веселого и румяного лица, какое только и может быть у портового врача, привыкшего философски смотреть на всяческие неожиданные трюки, которые то и дело норовит подкинуть ему жизнь. Но портовый врач не стал ничего передавать дальше, а напротив, с неожиданной ловкостью, размахивая врачебным саквояжем, точно канатоходец противовесом, взбежал на борт судна по трапу, который так и ходил из стороны в сторону.
- Кто-то занемог, - с рассеянным интересом произнес Лютик, - не иначе, как капитан.
- Почему?
- Куколка, есть такой неписаный закон. Или писаный, не знаю. Швартуется всегда капитан. А привел-то судно помощник.
- Откуда ты знаешь?
- Да ты только посмотри на него. И хорошо, если первый помощник, хотя по-моему даже и не второй. По-моему третий. Потому как хреново он швартовался, сама видишь. Похоже, съели они что-то не то, за капитанским-то столом…
За врачом тем временем поднялись на палубу, подгоняемые мастером Хольмом грузчики, и самые шустрые из них уже начали спускаться, держа тюки на загривках. Трап под их башмаками скрипел и подергивался.
- Он хороший человек, - ни с того ни сего сказала Эсси, глядя под ноги. - Хороший, добрый…
- Кто ж спорит, - согласился Лютик.
- И меня любит. Правда любит.
- Конечно. Это сразу видно.
- И не отговаривай меня!
- Куколка, да ты что! Кто ж тебя отговаривает?
- Не называй меня куколкой, - Эсси сверкнула на него синим глазом.
- Хорошо, Эсси, - покорно сказал Лютик, - не буду.
- Да я отдам все свое искусство за…
- Эсси, - сказал Лютик тихо, поворачиваясь так, чтобы его слова принес к ней ветер. - Эсси, тебе нет нужды оправдываться передо мной.
Корабельный канат натягивался и вновь провисал, и Лютик не сразу заметил ползущий по нему серый комок.
Крыса припадала к грубой пеньке, пальцы на лапках растопыренные и розовые, буроватая слипшаяся шерсть - торчком.
Своих, можно подумать, у нас мало, подумал Лютик. И еще - хорошо, что Эсси смотрит в другую сторону. Женщины боятся крыс, на первый взгляд - неадекватно, глупо боятся, но на деле этот страх имеет под собой серьезные основания - оставленный без присмотра в люльке младенец перед крысами беззащитен. Это кошки сделали крыс нестрашными, подумал он, но всегда ли у нас были кошки? Но какая же наглая, однако, тварь! Крыса… корабль у мыса… с ветром борется у мыса… нет, постой, причем тут крыса? Корабль у мыса… кипариса… да, так определенно лучше.
Крыса, тем временем, добравшись до надежных досок причального настила, не убежала, как можно было ожидать, а осталась стоять, сгорбившись и подведя хвост под себя. Затем она неожиданно подпрыгнула, все так же сгорбившись, затем опустилась на всех четыре выпрямленные лапы.
- Ты гляди, - произнес оборванец, который, завидев мачты, пришел сюда в надежде подработать. Сейчас он стоял, засунув руки в карманы холщовых штанов и прислонившись к груде сваленных у причала рассохшихся досок, - никогда не видел, чтобы крыса вытворяла такое!
Крыса, тем временем, вновь подпрыгнула, выгнулась уже совершенной дугой, упала на выпрямленные лапы, вновь упала, теперь уже на бок, и так и осталась лежать грязной кучкой.
- Фу, какая гадость. - Эсси, привлеченная возгласом оборванца, сморщила изящный носик, - пойдем отсюда, Лютик!
- Разве ты не хочешь побыть…
- Нет, - Эсси поглядела на захлопотанного мастера Хольма, озабоченно щупавшего уголок ткани, выглядывающий из вспоротого тюка, - я думаю, когда мужчина занят, не следует… Дорогой!
- Да, горлинка? - Мастер Хольм на миг отвернулся от тюка, сохраняя на лице озабоченное выражение.
- Я поеду, присмотрю обои для спальни и гостиной, ладно? И ткань на обивку.
- Конечно, горлинка.
- Я видела такую… серебристо-зеленую и с узором из ивовых листьев и лилий…
- Выбирай все, что тебе понравится, - мастер Хольм рассеянно улыбнулся и вновь вернулся к тюкам. Похоже, подумал Лютик, товар-то подмочен…
- Горлинка? - переспросил он, пока они шли по брусчатой дороге, ведущей к припортовой площади.
- Ну… а чем, собственно…
- Да ничем, куколка. Абсолютно ничем.
За их спинами когг приплясывал на волне, темные его борта, колеблясь, отражались в серой воде, опрокинутые медные буквы распадались на отдельные желтые пятна, и даже если постараться, нельзя было угадать название судна, которое, впрочем, легко можно было прочесть, лишь немного подняв взгляд. Название судна было "Катриона"
* * *
В "Синем петухе" Лютик спросил подогретого вина с корицей и ломтиком яблока, сыру и гренок, и велел нести все в комнату под чердаком, которую занимал единолично. Комната была маленькая и душноватая, но благодаря своему расположению, теплая и сухая даже в эту дождливую и ветреную погоду, свойственную местной ранней весне.
Придвинув к себе вместительную фарфоровую чашку, из которой валил ароматный пар, Лютик, вооружившись изящным ножичком с перламутровой рукояткой, занялся распечаткой накопившейся за день почты. Одно письмо, в плотном узком конверте с гербовой печатью, надписанное Юлиану де Леттенхофу, он повертел в руках и не распечатывая, спрятал в карман камзола. Остальные, с пометкой "мэтру Лютику", он вскрыл, и по мере прочтения разложил на две кучки: одну для ответов "Благодарю за приглашение, всенепременно буду", другую - для "Благодарю за приглашение, однако, увы, на этот вечер я уже ангажирован". Та, которая "всенепременно буду", была потоньше, однако, полагал Лютик, обещала гораздо больше в плане пополнения кошелька и повышения престижа, впрочем, истинный мастер заботится не о кошельке и не о престиже, а… О чем положено заботиться истинному мастеру, Лютик намеревался как раз сегодня вечером изложить на страницах труда "Полвека поэзии", у него уже созрела пара-другая интересных и небанальных мыслей на этот счет.
С интересными и небанальными мыслями такая фигня, что пока они вертятся в голове, они даже и не просто интересны и небанальны, но практически гениальны. Однако, как только начинаешь излагать их на бумаге… Бумага, думал Лютик, раздраженно морща лоб, самое что ни на есть беспощадное зеркало. А казалось бы, в принципе не обладает отражательной способностью.
Тем не менее, он, помогая себе то гневным, то возвышенным выражением лица, старательно царапал бумагу, радуясь тому, что подаренное когда-то Геральтом перо куролиска не нуждается в постоянной правке. Впрочем, не будь этих бестий, подумал он мимолетно, наверняка бы уже начали штамповать стальные перья. Гораздо ведь удобней. Надо будет подать идею этому куколкиному деловому человеку. И пускай возьмет в долю. Патент, контрольный пакет акций и отчисления порядка… ну скажем… Тьфу ты!
"А коли менестрель, возжелавший стать Мэтром, спросит меня - а как быть, коли число рифм ограничено самими свойствами, языку, сиречь речи нашей присущими, и рифма, каковую ты подобрал для своей строки, наверняка использовалась уже иными бардами числом во множестве, отвечу я, что тут все зависит именно что от мастерства, иными словами, умение найти рифму, неиспользованную доселе, и есть признак Мэтра. Добавлю еще, что такая рифма, будучи подобранной на слух, избавляет барда еще от одной беды - банальности, поелику ежели рифма редкая, то, чтобы увенчать ею строку, требуется неожиданный поворот стихотворения, таковой, который данной рифме бы приличествовал и соответствовал. Добавлю однако, что ежели…"
И кто это выдумал, чтобы солидные труды писались вот таким вот унылым слогом, вздохнул Лютик и отер кончик пера бархоткой, - сплошные "ежели" да "коли", словно ежевики или колючих ежей понапихали в трактат. А напишешь сие языком простым, человеческим, даже и читать не станут, сморщат свои ученые носы и вынесут вердикт, мол, простолюдин писал, каковой со слогом высоким совладать не в силах, а уж с мыслию высокой - тем паче… А что "каковой" это самое уж очень смахивает на "выкакай", упомянутые высокие умы и не заметят.
"…если бард и вправду обладает даром, он просто сделает так, что никто, включая его самого, и не обратит внимания, банальна или нет та или иная рифма", - заключил он решительно, - "поскольку и он сам, и слушатели его будут уловлены в плен не рифмами, не формой, а тем, что за рифмами и формой, то есть, самой сутью текста. Однако вся штука в том, что именно этому дару увлекать сердца, увы, нельзя научить. Он либо есть, либо его нет, дорогие мои тщеславные маленькие друзья".
Лютик, хмыкнув, перечитал написанное, какой-то миг размышлял, не порвать ли еще сыроватый от чернил листок, но махнул рукой и отложил его в стопку к остальным.
Я - натура загадочная и противоречивая, сказал он сам себе, а толкователи и интерпретаторы пускай себе мучаются.
Он опять занес над бумагой заостренное перо - так воин настораживает свое копье в предчувствии стычки, но острие копья, то есть, тьфу, пера так и соприкоснулось с бумагой. Из общей залы донеслись звуки лютни.
Лютик полагал, что может с закрытыми глазами, просто по манере касаться струн, угадать любого из ныне живущих бардов, а тут еще и голос, высокий и чистый, как бы предоставляющий возможность любоваться собой, однако, незнакомый голос. Славно было сыграно, и неплохо спето, и, если прислушаться, можно было различить слова, старинная баллада о Ларе Доррен и известном чародее, ну, хм… обработка нетрадиционная, новаторская, можно сказать обработка. Кто же это у нас такой талантливый?
Эсси могла бы спеть что-то в этом роде, но Эсси наверняка, став приличной городской дамой, будет услаждать слух исключительно своего супруга, ну разве еще избранных гостей. Ежели в каком месте убудет, говаривал Микула Вызимский, философ-самоучка, то в другом месте прибудет. Оно самое.
Лютик с явным сожалением (и скрытым облегчением) отложил перо, прижал бумагу ножичком с перламутровой ручкой, спрятал нераспечатанное письмо во внутренний карман жилетки и спустился вниз. Тем более, подумал он, гренок и сыра при такой интенсивной умственной работе явно недостаточно.
Женщина с лютней сидела близко к очагу - Лютик подумал, что она и поет только для того, чтобы иметь возможность погреться и просушить одежду: от старого овечьего кожушка валил пар, и не только пар. Запах тоже валил, и не самый приятный.
Низко склоненная над лютней голова замотана платком, виднеется только бледная впалая щека и черная прядка волос. Тонкие пальцы в цыпках перебирают струны.
"Холод, ветер, все эти бесчисленные ночевки в чужих домах… умывальные кувшины, тазы со скользким дном, все эти… эти сырые простыни, если они есть вообще… комковатые матрасы… клопы". Лютик до сегодняшнего дня не очень задумывался, что это такое - быть женщиной-менестрелем. Тем более, он подозревал, что даже если и задумается, все равно не поймет.
"Синий петух" был вполне приличной гостиницей, Лютик, собственно, потому его и выбрал: тут останавливались солидные торговцы и цеховые мастера, и в общую залу они выходили, чтобы обсудить цены не на пиво, а на сукно и нежнейшие южные кружева. Да и кухня тут была отменная. А потому почтенные постояльцы и постоянные посетители восприняли появление лютнистки скорее как помеху еде и неторопливым беседам. Будь это заведение победнее, девушку приняли бы лучше, из чего Лютик сделал заключение, что в качестве бродячего менестреля она зарабатывает на хлеб совсем с недавних пор и, как говорится, рыбку не ловит. И верно, кто-то из беседующих солидных господ, сидевший повернувшись к Лютику обтянутой сукном широкой спиной, подозвал жестом официанта и, что-то тихо сказал ему на ухо.
Гнать будут, подумал Лютик.
Усевшись за отведенный лично ему столик в глубине залы (наблюдать за посетителями тут было удобней, чем посетителям наблюдать за ним, а Лютик уважал приватность, в особенности в отношении своей персоны), он дождался появления деловитого владельца, и, прежде, чем тот направится к девушке, тоже подозвал его жестом. Тот, с минуту поколебавшись, решил, что неизменная щедрость Лютика заслуживает расторопности.
- Эта… э… девушка, - лениво сказал Лютик, - я бы хотел пообедать без музыки…
- Сейчас попрошу ее отсюда, мэтр - виновато сказал хозяин, - господа за тем столиком тоже недовольны…
- Я бы предпочел заткнуть ей рот едой, - честно признался Лютик, - баллада, которую она исполняет… меня заинтересовала.
- Но господа… она же грязная, мэтр. Вы только посмотрите!
- Тогда занесите еду в мои апартаменты. Все, что я заказывал… в двойном размере. И скажите Матильде, пускай согреет воду.
Поскольку слова свои Лютик подкрепил более надежным аргументом, хозяин спорить не стал. У мэтра, в конце концов, могут быть свои причуды…
Девушка, однако, была слишком усталой, чтобы понять, чего от нее хотят, или напротив, слишком хорошо поняла, чего от нее могут хотеть. Одной грязной рукой она прижала лютню, другой - вцепилась в массивный табурет, с которого так и не пожелала встать. Хозяин, пытавшийся уговорить девушку подняться наверх как можно более незаметно, именно благодаря этому своему намерению оказался, как это всегда бывает, в центре внимания, и оттого покраснел, надулся, и стал действовать с большим напором, чем следовало. Тем более, девица, как выяснилось, оказалась с огоньком - гневно раздутые тонкие ноздри и яростно сверкающие из-под платка глаза обещали незапланированное развлечение всем собравшимся. Понятно было, что побродяжку выставят, и тем забавней было наблюдать, как именно это произойдет.
Лютик со вздохом встал, отодвинул тяжелый стул и в свою очередь двинулся к очагу.
Певица встала, отшвырнув табурет ногой. Лютню она бесцеремонно затолкала в заплечный мешок, а руку оставила держать заведенной за плечо, словно бы готовясь к броску. Что у нее там? Нож? Наверное, нож…
- Эй, - почтенный хозяин "Синего петуха" отступил, - полегче, ты…
Девушка оскалилась. Зубы у нее были мелкие и ровные. Слишком мелкие и слишком ровные. И очень белые.
- Только тронь меня пальцем, ты, грязный Dh’oine!
- Пойдем, - сказал Лютик мягко, - пойдем, Торувьель.
* * *
- Почему ты за меня вступился? - эльфка ловко и энергично разделывала огромный кусок истекающего соком мяса при помощи собственного ножа (это и вправду оказался нож, притом острющий)? - приятно видеть поверженного врага, да?
Здесь, в тепле и почти безопасности, она стащила платок, которым туго замотала голову, и стали видны ее уши - маленькие и острые.
Лютик на миг задумался.
- Если бы я сказал, что не враждую с женщинами… или что среди женщин у меня нет врагов… я бы соврал, Торувьель. Но бывают враги, и… враги. Считай, что во мне говорит… ну, скажем, расовая солидарность. Эльфийская кровь, знаешь ли, дает себя знать даже в восьмом колене.
- Да ладно! Нет в тебе никакой эльфийской крови, маленький Dh’oine, - Торувьель впилась в мясо острыми зубами. У людей не бывает таких зубов.
- Как?! - обиделся Лютик, - а красота? А сравнительно хорошая сохранность в сравнительно солидном возрасте? Разве я выгляжу на свои? Вот скажи?
- А какие твои? - равнодушно поинтересовалась Торувьель.
- Не скажу. - Лютик на миг замялся, потом вновь воспрянув духом, дернул себя за старательно подвитую прядку. - А кудри, в конце концов?
- Кудри как кудри. Как ты их завиваешь? Спишь небось в папильотках? А насчет эльфийской крови ты самочкам Dh’oine заливай, - Торувьель пожала точеными плечами, не переставая при этом резать мясо, - будто сам не знаешь, плодовитого потомства от людей и эльфов практически не бывает. Раз-два и обчелся…
- Слишком разная генетика, - согласился Лютик беззлобно, - но бывает ведь любовь. А любовь, Торувьель, это такое чудо…
- Сам-то ты веришь в то, что несешь?
- Нет, - признался Лютик, - но ведь это ничего не значит. Это не значит, что нет любви… Понимаешь, Торувьель… я ведь поэт. Бард. И если бы я не был циником, я был бы плохим бардом. Но если бы я втайне, Торувьель, в самом глубоком уголке своей циничной души не верил, что чудо возможно… я тоже был бы плохим бардом. Понимаешь?
- Понимаю, - Торувьель задумчиво кивнула и куском хлеба подобрала с тарелки остатки соуса, - а вон то - это что?
- Пирог. Называется мариборский пудинг… обед пастуха… как-то так.
- С чем?
- С почками. Почками, луком… морковью.
- А, ну хорошо. Готовить вы, Dh’oine, умеете… иногда. То есть, не так плохо, как можно было ожидать.
- Научились. За столько-то лет.
- Это за сколько-сколько? Какие-то жалкие…
- Ну значит, мы тем более… одаренные… раз быстро научились. Знаешь, Торувьель, там есть горячая вода. В лохани. Я могу выйти. Если хочешь. Посидеть в зале.
- Я знаю вашу пословицу про бесплатный сыр и мышеловку.
- Ты красивая, - сказал Лютик честно, - но мне, с моей-то красотой и талантом, никогда не приходилось покупать любовь. Даже за горячую воду. То есть, почти никогда. Молодость, она, понимаешь… толкает на приключения.
- В бордели?
- Ну да, но исключительно в приличные бордели, если так можно выразиться. Просто. Ну, ты менестрель. И женщина. У меня есть одна… один друг. И она, знаешь, буквально сегодня сказала мне, что я никогда не пойму, что такое быть… женщиной и одновременно бродячим менестрелем. Я и подумал, какой же я поэт, если не могу представить себе… И попробовал представить.
- И?
- В общем, проси чего хочешь. В пределах разумного, конечно.
- Какой из меня менестрель? - Торувьель придвинула к себе пирог, и начала расправляться с ним так быстро, что Лютик, который не успел как следует поужинать, с тоской провожал глазами каждый кусок, - так… подмастерье.
- Ну, - честно сказал Лютик, - голос у тебя хороший. Не поставленный, но ничего, сильный голос. Чистый. Играешь ты неплохо, хотя и… школа другая, это сразу видно. Специалисту, я хочу сказать. Музыкальная обработка оригинальная. А поешь старье. То что ты исполняешь, Торувьель, вышло из моды сто лет назад.
- Значит, - Торувьель отодвинула пустую тарелку и деликатно рыгнула, - вот-вот опять войдет в моду.
- Не уверен. Нам, людям, чтобы зацепить нас, нужна провокация. Вызов. Нечто, чего до этого не было. Запретное. Полузапретное. Двусмысленное. За это они готовы платить. Чтобы им бросили правду в лицо, но так, чтобы это была как бы не совсем правда. Чтобы они могли увидеть в этом зеркале какие они гадкие, грязные и страшные, но в то же время могли собой гордиться. Понятно?
- Нет.