Обеими ладонями Умсур схватила себя за горло. Задушиться хотела, что ли? Я хорошо понимал сестру: столько лет, и всё лосю под хвост. Помните, как я скакал по колесам и дугам, с зубца на зубец, прорываясь к Нюргуну? Помните, чем дело кончилось? Я, боотур, прошедший Кузню; мальчишка, ловкий как белка, сильный как бык. В размышлениях своих я уже похоронил Нюргуна, оплакал кровавую кашу, в которую он превратился, и теперь без особого интереса глядел, как недавний пленник спешит навстречу нам - по колесам и дугам, с зубца на зубец. Чепуха, обман зрения; даже вообразить такое - безумие. Он умер, погиб, ушел к праотцам. Одно счастье - умер свободным. Его размололо в прах, развеяло сквозняками. Кто же это прыгает, скачет, цепляется, бросает тело вперед, в сторону и опять вперед? Кто метётся по безжалостным челюстям механизма, словно по утоптанному полю для праздников?! Кто похож на подростка-переростка, беззаботно играющего в кылыы? Запасы веры, сколько их там хранилось во мне, иссякли. Нет, я отказывался верить в то, что видел.
Я верил в то, что видел другими, чужими, повернутыми внутрь глазами. Что там говорила Умсур о шаманах, которые живут в двух мирах? Нет, в одном живут, а другой видят? В том, втором мире я был в броне и шлеме. Я держал в правой руке остро наточенный батас, а в левой - увесистую палицу, мою любимицу-чомпо. Я кричал: "Убью!" - кричал с радостью, какую и не подозревал в себе после пятнадцати лет, проведенных в вертлявой горе, наедине с братом-пленником. Я прыгал вниз, навстречу Нюргуну. С колеса на колесо, вперед - мы сошлись, о, мы сошлись с воистину братским наслаждением! Клинком наискось, от плеча к пояснице; палицей наотмашь. Свист батаса, сбитого ладонью. Всхлип палицы, пойманной в кулак. Рывок, мои плечи выворачиваются, будто Юрюна Уолана пытают адьяраи, подвешивают на дерево, связав запястья. Лечу, падаю вниз. Стрекот оглушает, забивает уши затычками. Броня трещит, перемалывается; трещат кости, выплескивается костный мозг - жирный, рыхлый…
Ничего не вижу. Ни первого мира, ни второго. Что это было? Пророчество? Ложь злых духов? Прозрение?! Моргаю, утираю слезы:
- Нюргун!
Он вымахнул на железный козырек, где стояли мы с Умсур, едва не скинув нас обоих в убийственную пропасть. Присел на четвереньки: огромная бледная лягушка. Волосы по-прежнему закрывали ему лицо, и между слипшимися прядями блестели две черные луны - глаза. За Нюргуном начинался обрыв, которого Нюргун, по всей видимости, ничуточки не боялся. Взгляд его метался между мной и Умсур, как если бы взгляд был Нюргуном, до сих пор скачущим по зубчатым колесам, а мы с сестрой - двумя особенными колесиками, из которых следовало выбрать одно, правильное.
- Все хорошо, - сказал я. - Все замечательно.
Нюргун захрипел горлом и прыгнул к Умсур. Не вставая с четверенек, он принялся обнюхивать сестру: шумно, раздувая ноздри и тряся головой. С волос капало: пот мешался с кровью. Как мне удалось остаться усохшим, не знаю. Чудо, наверное. Прикоснись он к ней хоть пальцем, и я сорвался бы, клянусь. Нюргун нюхал живот сестры, ниже, выше: задрав лицо вверх, обнюхал тело между грудями и шею под подбородком. Умсур окаменела, лишь вздрагивала иногда. Я поймал себя на том, что тоже раздуваю ноздри. Что уж там я хотел вынюхать, понятия не имею.
- Все хорошо, - повторил я. - Нельзя.
Он заворчал. Ничего хорошего, слышалось в его ворчании.
- Сестра. Хватит нюхать.
Хрип, рычание: нет, не хватит.
- Нельзя. Хорошая.
Клокотанье в глотке: так я тебе и поверил!
- Хорошая. Очень хорошая.
Второй прыжок, разворот, и Нюргун оказался возле меня. Обнюхивание затянулось втрое против сестринского. В носу Нюргуна подвывало, булькало. Я старался молчать. Хорошо, что он двигался медленно, словно делал мелкую кропотливую работу, требующую предельного внимания. Дернись он, ускорься, хлопни в ладоши, и я оброс бы доспехом быстрее, чем сообразил бы, что это - убийство, а может, самоубийство.
Умсур, к счастью, не вмешивалась.
Закончив, он встал и потянулся лицом ко мне. Я по-прежнему не шевелился. А что я должен был сделать? Заявить: "Нельзя, я хороший! Очень хороший!"? Спихнуть его обратно в механизм?! Я подумал, что уж за пятнадцать лет можно было подготовиться, и передумал. Подготовиться к чему?! Нюргун оскалился, показывая крупные желтые зубы. На верхнем переднем - щербина. Ближе, еще ближе. Его зубы прикусили мне нижнюю губу. Потянули на себя, усилили давление. Лопнула кожица, потекла кровь. Нюргун причмокнул - точь-в-точь младенец, когда из материнского соска ему в рот потечет молоко - и опять прихватил зубами мою губу. Я вспомнил, как, вися на столбе, Нюргун закусывал свою собственную губу, как струйка крови текла ему на грудь, и чуть не расхохотался. Спросите, что тут смешного? Ничего. Просто я не представлял другого способа остаться усохшим. Шарахни я Нюргуна колотушкой по башке, и чем бы дело кончилось?
То-то же.
Честно говоря, я не знал, что он умеет говорить. Вот, узнал.
- Брат, - сказал Нюргун, отпустив мою губу. - Люблю.
Я разгреб его волосы, чтобы лучше видеть. У него были мои глаза. Нет, мамины. Нет, это у меня были его глаза. Его и мамины. Нет, это у нас обоих были мамины глаза.
Ох, что-то я совсем запутался.
3
Люблю, не люблю, к сердцу прижму
Щеки коснулось холодное, мокрое. Мазнуло по носу. Я прищурился. Весь мир был густо зачеркнут косыми белыми полосами. Дальше они сливались в сплошную пелену. Пелена - молоко, кипящее в забытом на огне котелке - с наслаждением пожрала слоистый край небес. Смазала очертания, морочила, насмехалась.
Снег. Первый снег в этом году.
Ну да, зима близко. Считай, наступила. А полосы и кипень оттого, что гора вращается. Это как в буран на коне скакать. Рядом шумно пыхтел Нюргун. Облако пара от его дыхания пробило брешь в снежной завесе, протаяло черную курящуюся полынью. Брешь затягивалась, уплотнялась и вновь поддавалась напору воздуха, согретого в широкой груди. Брат во все глаза смотрел на сыпучее чудо. Да он же снега никогда не видел!
А что он вообще видел?
- Снег. Это снег, Нюргун.
Нюргун засопел. Высунул язык, поймал снежинку.
- Пришла зима. Пошел снег. Помнишь, я тебе рассказывал?
Он сглотнул, дернул хрящеватым кадыком.
- Про снег, про зиму…
Меня словно прорвало. Верно говорила Умсур: мне бы в сказители. Я никак не мог остановиться - говорил и говорил, пока нарочно не прикусил себе щеку изнутри. Больно, я аж задохнулся! Нюргун хмурился. Лоб его шел глубокими складками, похожими на ущелья в теснине Куктуй-Хотун. Пытается вспомнить? Сердится, что не получается? Или на меня сердится: чего-то хочу, требую?! Я отодвинулся подальше, хотя и понимал: бесполезно. Если что - догонит.
Лоб брата разгладился. Зато начали дергаться щеки, уголки губ, подбородок. Не сразу до меня дошло: Нюргун пытается улыбнуться.
Нет, не получилось. Это тебе не по механизму скакать.
- Снег! - гаркнул Нюргун.
Он шагнул к самому краю внешнего скального карниза. Замер на скользком, опасном порожке из стылого железа, над жадной пропастью; уперся босыми пятками, запрокинул лицо к серебряной вьюге. Рой студеных мух налетел на добычу, закружился смерчем, норовя облепить с головы до ног. Он же голый! Замерзнет! А я, растяпа, хоть бы вторую рубаху захватил, что ли! Родич, называется… Я сорвал с себя доху, собираясь накинуть ее на Нюргуна, да так и замер с дохой в руках, дурак дураком. Во-первых, моя одежда была Нюргуну безнадежно мала. Во-вторых, я вовсе не был уверен, что недавний пленник позволит себя одеть. И в третьих, в-главных… От Нюргуна валил густой пар. Он стоял с неестественно прямой спиной, словно по-прежнему висел на столбе, окутан облаком дыма от лопающихся пузырей Алып-Чарай. Я наконец-то разглядел: снежинки до него не долетают! Тают за ладонь от могучих плеч, обращаются в пар. Здо̀рово! Выходит, Нюргун сам себе и доха, и камелек? Надолго ли дров хватит? И вообще, не пристало моему старшему брату голышом разгуливать! Чай, не бродяга, из приличной семьи! Доберемся до Среднего мира, приоденем…
- Летит.
Это было первое слово, какое произнесла Умсур с момента освобождения Нюргуна. Когда мы выбрались из стрекочущих недр горы, она прижалась к ржавой, покрытой выбоинами стене как можно дальше от нашего брата. Там и стояла молча. Звук собственного голоса, казалось, освободил Умсур. Она перестала вжиматься в обледенелый металл горы. Сделала шаг, выпрямилась: стройная, высокая, белая одежда, белое лицо - лиственница в зимнем уборе. Она больше не боялась. Или очень убедительно делала вид, что не боится. Меня, по крайней мере, она убедила.
Ну, почти.
- Летит.
Я вгляделся в морозную кипень. На нас, увеличиваясь с такой скоростью, будто он катился в долину с перевала, надвигался здоровенный снежный ком. Облако, и не простое, а ездовое. Ну да, мы с Мюльдюном заранее условились. Надо же на чем-то Нюргуна в Средний мир отвезти? Коня у него нет, а и был бы, так он ездить верхом не обучен. Пешедралом с небес на землю топать? Дудки, это вы сами, если ног не жалко. Идею насчет облака Мюльдюн воспринял, скажем прямо, без восторга. Даже спорить пробовал. Умсур его влет срезала:
"Может, у тебя какая здравая мысль есть? Предлагай!"
Мыслей у Мюльдюна не было. Поскрипел, побурчал и согласился. С этого момента я был спокоен. Не вообще спокоен - куда там! - а насчет облака. По нраву оно Мюльдюну, не по нраву, а если сказал - сделает.
Облако зависло, наехав боком на карниз. Из облачной утробы начал выбираться Мюльдюн: бочком, долго-долго, как дряхлый старик из юрты. Наружу ему не хотелось, да пришлось. На Нюргуна он смотрел, только что не разинув рот. Я когда в первый раз Нюргуна увидел, тоже на него так смотрел.
- Да расширится твоя голова, Мюльдюн!
Он вздрогнул, словно я его разбудил невпопад. Я впервые видел, как Мюльдюн-бёгё вздрагивает.
- Ага. И твоя.
- Что моя?
- И твоя пусть.
- Мюльдюн, это Нюргун. Нюргун, это Мюльдюн.
Нюргун ловил на язык снег.
- Мюльдюн - брат. Наш брат.
Нюргун присел, сгреб увесистый снежок и откусил от него. Начал жевать, потешно кривясь. Челюсти его двигались, как у лесного деда. Время от времени он косился на облако: не куснуть ли за компанию?
- Брат, говорю. Хороший.
Провались я сейчас в бездну Елю-Чёркёчёх - спасибо бы сказал. Вот, два громилы: один голый, второй одетый. Оба бёгё - силачи. А я с обоими, как с малолетними сопливцами, беседы веду. А что делать? Иначе Мюльдюн не услышит, а Нюргун не поймет. Он вообще понимает хоть что-нибудь? И, главное, все как воды в рты понабирали, взгляды отводят - и Умсур, и Мюльдюн. Старшие, называется! Давай, Юрюнчик, отдувайся за всю семью! А что? Обычное дело. Будем отдуваться, если больше некому. В конце концов, это я решил, что Нюргуна освободить надо. Я освободил, мне и нянькаться.
- Голова, Нюргун, - выдавил из себя Мюльдюн.
И добавил ценой колоссальных усилий:
- Да расширится она. Вот.
По-моему, Мюльдюн сразу пожалел, что заговорил. До сих пор Нюргун им вообще не интересовался, будто никого с нами и не было. А тут вдруг зыркнул искоса, с шумом втянул ноздрями воздух - чуп-чуп! - и резвей скакуна затопал по карнизу к "хорошему брату". Железная подошва ощутимо содрогалась под ним - как бы не обвалилась!
Ф-фух, пронесло.
Мюльдюн, правда, так не думал - насчет "пронесло". Над ним, курясь влажным паром, навис детина жуткого вида. Как ворон на еловой лапе, Нюргун вертел головой, разглядывая Мюльдюна то левым глазом, то правым. Ссутулился, по-звериному вздыбил лопатки; сунулся вплотную, начал обнюхивать рот брата. Сейчас как цапнет за губу! Со стороны казалось, что Мюльдюна бьет крупная дрожь, словно это он выскочил голышом на мороз, а не Нюргун. По лицу, напротив, текли крупные капли пота, но Мюльдюн боялся поднять руку, чтоб его утереть. Он вообще старался не шевелиться.
Мюльдюн боится?
Мюльдюн-бёгё?!
Позднее - не в тот день, и не на следующий - когда я притерпелся, успокоился и начал привыкать к Нюргуну, до меня дошло. Мюльдюна трясло не от холода и не от страха. "Опасность! Угроза!" - криком кричала его боотурская сущность. Требовала немедленного расширения, самого большого, на какое Мюльдюн был способен. А разум возражал… Нет, разум помалкивал. Возражала сила воли: "Нельзя! Это мой брат. Он не виноват, что родился таким!" Боотур-Мюльдюн схлестнулся с Мюльдюном-братом, а я видел лишь дрожь, сотрясавшую поле боя. Мюльдюн расширялся. Мюльдюн усыхал. Он боялся. Он стыдился своего страха. Ему проще было умереть в бою, чем показать себя трусом. А воля, стальная воля…
Воля выступила заодно со страхом, и вместе они победили.
- Брат. Мюльдюн. Хороший.…
Я не сразу заметил, что до сих пор бормочу это вслух. Нюргун обернулся, моргнул с недоверием: "Брат? Точно?!"
- Ага, - твердо сказал я. - Хороший.
- Брат, - повторил Нюргун. - Не люблю.
Он потерял к Мюльдюну всякий интерес. Запрокинул лицо к небу, не обращая внимания на снежинки, падающие в глаза. Что он там видел? Мглистые тучи - или что-то другое?
- Юрюн, убеди его забраться в облако. Нам пора лететь.
Умсур говорила в полный голос, не стесняясь присутствия Нюргуна. Умница, она первой поняла, что ее слова, как слова Мюльдюна или кого-то еще, ничего не значат для Нюргуна. Понимает он смысл сказанного, не понимает - если из нас троих кто-то способен уговорить Нюргуна, так это я.
"Брат! Люблю!" Спасибо, губу не отгрыз - от большой любви.
Сказать по правде, я бы с удовольствием доверил уговоры Нюргуна кому-нибудь другому.
- Нюргун, послушай…
Он обернулся. Он, по-моему, только и ждал, что я его позову.
Я отшатнулся.
4
Обычное дело
Лезть в облако Нюргун отказался наотрез. Не нравилось оно ему, и хоть кол на голове теши. Мюльдюном там пахло, что ли? Я уж и умасливал, и пример подавал. Семь раз залезал в облако, семь раз вылезал обратно. Лыбился, будто счастья набрал полные горсти. Приветливо махал рукой: "Ай, как тут хорошо! Иди сюда, ну иди же!" Указывал на край Восьмых небес, едва видимый сквозь метель - нам, мол, туда надо! Под конец ко мне присоединился расхрабрившийся, а может, устыдившийся Мюльдюн. Гиблое дело - ближе, чем на пять шагов, Нюргун к облаку не подходил. Он вообще не желал на облако смотреть. Выслушает очередную порцию уговоров, глянет - и тут же отворачивается.
Будто что непотребное увидел.
Может, это потому что Мюльдюново облако - неживое? Столько лет вокруг Нюргуна было все неживое - вот его и воротит! Скажете, я угодил пальцем в небо? Другого объяснения у меня нет. А у вас есть?
- Что делать будем? - вздохнул я.
- Силой? - предположил Мюльдюн.
И сам себе ответил:
- Нет, силой нельзя. Не утащим.
- А вдруг?
- Сорвемся вниз. Оно нам надо?
- Значит, пока здесь поживет, - вмешалась Умсур. - Потом уломаем.
- Как?
- Как-нибудь.
Особой уверенности в ее голосе не чувствовалось.
- Тут же одно железо! Как здесь жить?
- Раньше же он как-то жил…
- Раньше у него была пуповина! Ты сама мне сказала!
Я покосился на Нюргуна: не обиделся ли? Живого человека обсуждают, будто его и нет рядом! Нюргун не обиделся. Ему было все равно.
- Еду привезем, одежду. Очаг соорудим.
- Дрова?
- Угу. Дальше прикинем, что еще.
- Мюльдюн, давай в облако, - Умсур принялась распоряжаться. - Мы с Юрюном останемся, присмотрим. А ты лети домой. Еды возьми побольше, шкуры теплые…
По всему складывалось, что сестра с удовольствием улетела бы отсюда за компанию с Мюльдюном. Обернулась стерхом - только ее и видели! Мне-то по любому выходило стеречь Нюргуна, а ей совсем не обязательно. Я был благодарен Умсур, что она решила остаться с нами, но причина такого решения крылась не во мне, и уж точно не в заботе о Нюргуне. Умсур хотела победить свой страх. Шла навстречу страху, хватала за шкирку. Это как с конем: если тебя сбросили - снова садись в седло. Иначе конь почувствует себя главным, а страх врастет в тебя на веки вечные, до самой смерти! Умсур и раскомандовалась из-за этого. Мюльдюн не возражал - он был только рад поскорее убраться. Тем более, по делу - по делу не стыдно. Он уже скрылся в облаке, когда я открыл рот, собираясь крикнуть вдогонку: "Котел прихвати!" - и не крикнул, потому что мне помешал Нюргун.
- Туда?
Он указал вверх, на край небес. Снегопад поредел, и я различил на краю далекий конский силуэт. Там меня ждал верный Мотылек.
- Ага, - согласился я.
- Брат? Сестра?
- Вроде того.
Меня подняли в воздух. Рядом вскрикнула Умсур. Карниз резко провалился, в лицо наотмашь хлестнул мокрый снег. Залепил глаза, рот. Мягкий толчок: меня чуть-чуть встряхнуло, как щенка в пасти заботливой мамаши. Нюргун поставил нас с Умсур на землю. Нет, не на землю - на облака. Это уже было, было! Всплыло в памяти: вот Мюльдюн-бёгё сует себе под мышки меня и Омогоя. Меня под правую, Омогоя под левую. Правда, Мюльдюн никуда с нами не прыгал. Я помотал головой, отгоняя непрошеное воспоминание. С опаской глянул назад: это сколько же отсюда до карниза? С братом и сестрой под мышками? С места, без разбега?!
Снизу вверх…
Раз в день, ровно в полдень, гора приподнималась на цыпочки. "Пьет солнечный свет," - разъяснила Умсур. И точно: в это время тучи, если они были, всегда расходились. Взмыв над краем Восьмых небес, железная гора ослепительно сверкала на солнце. Красиво! А главное, внешний карниз оказывался выше упругого облачного покрова. Тут я заканчивал очередное посещение Нюргуна, прощался с братом и прыгал: с карниза - на край небес, к Мотыльку.
А что? Обычное дело.
Но я-то прыгал сверху вниз, с разбега, и без родственников под мышками! Я прыгал боотуром! Нюргун же остался в точности таким, каким был. Детина, громила, он не стал ни на палец больше. Что же он сможет, когда расширится?! Да, я начал понимать, почему Нюргуна столько лет продержали у оси миров. Нет, я не жалел, что освободил его. Боялся, но не жалел. О чем тут жалеть?
Гора завершила оборот. Я махнул рукой облаку, надеясь, что брат меня видит:
- Мюльдюн! Давай к нам!
Не знаю, увидел он или услышал, но облако стало быстро приближаться.
- Пожалуй, мы с тобой были не правы, - обернулся я к Умсур. - Зачем Нюргуну облако? Он и так прекрасно доберется хоть куда.
Сестра молчала. Наверное, еще не пришла в себя после прыжка.