Она отворила ставни и наскоро помолилась первым звёздам, и тогда уже пошла навестить отца. Сперва она пошла вглубь дома, где среди картин и старых доспехов прятались покои боярина Драгислава Велеславовича, но передумала, не пройдя и сотни шагов, и заспешила в сад, надеясь застать отца там, за вечерней молитвой. Уже выпала вечерняя роса, на юных листьях шиповника и малины каплями скопилась влага. Было зябко. Дорожки петляли и кривились, но Светлана шла уверенно, туда, где у старой ели, сизой и шишкастой, надеялась застать отца. И верно - он был там. Она поняла это задолго до того, как дошла - несколько свечей теплились и скрашивали сумерки земными звёздами, защищённые своею стеклянной бронёю, прозрачной одёжкой, от игривого ветра.
Она молча встала рядом с высоким стариком, движением руки отпуская слугу - кто был сегодня? Валешка, Сенька? - она не разобрала, занятая своими мыслями. Боярин Драгислав Велеславович молился молча, только чуть шевелились сухие, тонкие губы, чуть туманились слезой ясные, серые глаза. Понимал ли он сегодня, что шептали его губы, знал ли, зачем пришёл сюда, и отчего совсем продрог на вечерней росе, и не одни и те же ли слова крутились и повторялись в его молитве, лишая её смысла, делая её бесконечной? Но вот старик опустил глаза, закрыл их узкой ладонью с длинными узловатыми пальцами. Светлана напряглась.
- Свет мой, ты пришла ко мне, - сказал старик, опуская другую ладонь ей на плечо.
Клещи, что сжимали светланино сердце, не давали вздохнуть вволю и смело поднять глаза, разжались, она готова была вскрикнуть от радости, как перепелятник, проснувшийся в душе её, забивший крыльями, закричавший восторженно и звонко. Но ей следовало оставаться спокойной и не тревожить отца.
- Да, отче, я пришла помолиться с тобою звёздам, - ответила она как когда-то, давними, полузабытыми вечерами, отвечала ему, прибегая вместе с братом в сад.
- Вот и славно, славно, - отвечал он, и взгляд его скользил по неясным теням, не останавливаясь ни на одной. - Скажи, как твои дела, всё ли в порядке, мой Свет?
- Всё в порядке, - отвечала она, успокоенная его ясной речью. - К Смотринам почти всё уже готово, не достаёт лишь мелочей, но я успею о них позаботиться.
- К Смотринам? Я помню Смотрины… я тогда был совсем ещё мальчишкой, глупым и заносчивым. Разве же теперь их стали проводить чаще? Что за наглость, мы не должны этого терпеть, вели передать светлейшему князю, что Смотрины испокон веков случались раз в полста лет! Не то, что теперь! Сколько лет прошло? - старик зашевелил губами, высчитывая.
- Сядем, отец, ты устал стоять, - постаралась отвлечь его Светлана, поддержала за локоть, подвела к лавке. Не хватало ещё, чтобы отец, совсем, совсем не глупый её отец, снова понял, что именно ему князь поручил обеспечить новые Смотрины. Боже, как он разволновался, разгорячился в прошлый раз!
- Отец, расскажи мне о тех Смотринах, я люблю, когда ты о них рассказываешь.
- О, это было давно, я был тогда совсем мальчишкой, дерзким, юным… В Дремчугу приехали все шесть посольств… Ты знаешь, что когда-то Дремчуга звалась Владимиром? О, славные были времена. Тогда нами правили не князья, а волшебники, выбирая среди себя совет, и совет уже посылал непобедимые войска драться на востоке, западе, севере и юге, покоряя земли от сизого моря до красного, от полуденных степей до полночных утёсов, высоких, неприступных, почти безлюдных - но даже там совет гордого Владимира установил свою власть, а потом… свою власть в безлюдных утёсах, совершенно неприступных, даже там, да, но после…
- Но после, - поддержала его Светлана, знавшая предание наизусть, - исхирцы на самом западе подняли мятеж.
- Именно, Свет мой. Исхирцы подняли мятеж… хорошие вояки были эти исхирцы, и очень уж гордые, гордостью они могли поспорить даже с высоким владимирским советом волшебников. А наши силы рассыпались по всей державе, и победители выхватывали друг друга кусок пожирнее, великие волшебники, не знавшие равных, мудрецы и повелители небесных сил, они дрались как собаки, как голодные псы над павшим оленем, терзали его плоть, вырывали куски, рвались до мяса, с пеной у рта, с хрипом, с лаем до рвоты! - старик уже почти кричал, гневно выбрасывая вперёд руку, сверкая глазами, едва ли видящими вечерние сумерки в тихом саду, но смотрящими куда-то вдаль, вглубь веков, в седую древность так же легко, как смотрим, порой, мы во вчерашний день, лениво вспоминая минувшие события и тревоги. В его чертах, в его движениях и страсти проступал тот, прежний боярин Драгислав Велеславович, чьи речи гремели под куполами соборов и заставляли сердца трепетать в едином с ним биении.
- Пожалуйста, отец, не нужно, мне страшно! - воскликнула Светлана: ей и в самом деле сделалось страшно за отца, и тогда, в детстве, её испуг всегда смирял его гнев.
- Не бойся, не бойся, Свет мой. Эти войны давно минули, - ласково отвечал старик. - И сгинули те волшебники, кто защищал Владимир, и те исхирцы, кто победно отнимал у него город за городом и крепость за крепостью. Мы заключили мир, Свет мой, вечный мир, на много сотен лет, не будет больше войны волшебников, не прольются реки невинной крови, не запылают небеса зарницами заклинаний. Мы заключили мир. И чтобы мир был вечен, вечны будут и Смотрины, когда исхирцы, и другие, все шесть посольств приезжают в Дремчугу. Да, с тех самых пор - опять в Дремчугу. Такую же среброгорящую и богатую, как Владимир, но уже не столь гордую и властную. Столица! Так она звалась, когда в незапамятные времена, ютилась деревушкой в лесной глуши, в неё от суеты, толкотни, гонений и зависти, ушли великие колдуны и волшебники, чтобы однажды поднять голову, назвавшись Владимиром. Теперь опять просто Дремчуга, Свет мой. Но знай, - он понизил голос, как делал всегда в самом конце, - что перепелятник рода Велемировичей не тише других кричал в великом совете, и, если уж и найдётся такой, кто стал бы оспаривать доблесть и отвагу перепелятников, я не знаю его, и не знал никогда - он сгинул в войне волшебников, а ещё вернее - не жил никогда, ибо Велемировичи не знают ни трусости, ни слабости.
Светлана прижалась к жёсткому, крепкому боку отца, оплела его руку своими, положила голову на плечо. Пусть только кажется, пусть ненадолго, но разве не созданы летние ночи для того, чтобы мечты оживали?
Полёт ласточки
Комната замерла в ожидании, в недоверчивом напряжении. Просторная и, должно быть, светлая в ясную погоду, с белёными стенами и длинным столом, вдоль которого тянулись и тянулись низкие лавки, она привыкла скорее к шумному гомону и разноголосице, к весёлому пиру, или к спокойному отдыху ранним утром, когда никто не тревожит её покой, и даже путник, если такой случится, не станет трапезничать тут, но уйдёт в махонькую, прогретую печью поварскую, где сонная повариха подаст ему горшок каши и щей, и, подперев щеку рукой, зевая, со странным умилением будет смотреть, как ест этот незнакомый ей человек, которому только и дело, что кинуть пару медяков на стол, распрощаться, да и идти своей дорогой. Эта комната, где ненакрытый и пустой стол стоял тяжело, неуютно и сиротливо, где лавки жались к самым стенам, и висел сизый дым, скрывающий свет и приглушающий звуки, замерла и испуганно стихла от присутствия генерала шести цветков Его Превосходительства Вайде Нирчека. Генералу, впрочем, тоже было несколько не по себе.
Впрочем, стеснялся он не чуждостью нехитрого убранства постоялого двора или непривычным своеобразием дремчужской- вовсе нет: Вайде едва ли замечал всё это, в отличие, скажем, от Сархэ, который, путешествуя с генералом наверняка уже замыслил написать с десяток увлекательных рассказов об обычаях и нравах дремчужцев, и успел уже выдумать добрую их половину. Генералу не давала покоя та задача, с которой послал его в эти земли высокий двор. Одно дело - вести войны и совсем другое - переговоры. Мало того, ещё тянуло и саднило левое бедро, отвлекая и мешая думать. Итак, Вайде Нирчек, небольшой и поджарый, с острым взглядом тёмных глаз, обыкновенных для исхирцев, с сухой, желтоватой кожей и коротко остриженными, жёсткими, совсем седыми волосами, сидел за столом, едва прислонившись прямой спиной к стене, и сосал набитую табаком трубку. Генерал размышлял.
Напротив Вайде ёрзал на скамье, не находя себе места, Сархэ - писака, газетчик и враль, в доме которого никогда не переводилось молодое вино из терпкой сливы, угощения и песни, в которых он, как и в вине, понимал толк; высокий, нескладный и очень подвижный человек, ему было нестерпимо скучно, ему не хватало многословного обсуждения всевозможных новостей и светских сплетен, да ещё он изрядно трусил, ожидая дремчужцев, отчего даже обрёл вдруг некоторый трепет перед самим генералом Нирчеком. Сархэ нетерпеливо постукивал по столу пальцами, то и дело вертелся на месте, то вдруг вставал и начинал мерить шагами комнату. Иногда он поворачивался к генералу, поднимал руку (другую он, по привычке держал за спиной) и открывал, было, рот, и тогда Вайде уже слышалось его стрекочущая скороговорка: "Послушайте, Вайде, мой старый друг, не пора ли нам, как вам кажется, покинуть это, хм… пристанище?" или, например: "не пора ли нам напиться, наконец! Здесь слишком мрачно". Но Сархэ отворачивался, и продолжал шагать на длинных, костлявых ногах, чтобы вскоре рухнуть за стол и, потерпев самую малость, приняться выстукивать пальцами что-то походное.
В дальнем углу, в самой тени сидел Ярст Оглаф, вздорный старик, прославившийся при дворе как мудрец и звездочёт. Если бы вельможа высокого двора спросил бы Вайде об Оглафе, то генерал ответил бы ему, что старик этот - плут и самозванец, но, увы, на этот раз двор не счёл нужным узнать мнение своего полководца, и Ярст Оглаф отправился послом на дремчужские Смотрины. Старик что-то втолковывал сиплым, почти неслышным шёпотом молодому Эрисе, капитанскому оруженосцу. Парень хмурился, тупил взгляд и с надеждой порой посматривал на своего капитана. Капитан же, который был одним из тех немногих счастливцев, которые любят жизнь простой и взаимной любовью, и которым хорошо всюду, где только можно найти кувшин вина, кусок хлеба, лавку и свёрток войлока под голову, посапывал, прислонившись рыжей головой к стене и вытянув ноги, и потому Эрисе неоткуда было ждать помощи, и он снова хмурился и тупил глаза, слушая бесконечные речи придворного звездочёта.
Дверь на разболтанных петлях отскочила в сторону, и в проёме появился вестовой, едва смевший дышать перед начальственным взором. Он застыл на пороге, вытянувшись и щёлкнув каблуками, его мундир сидел почти безупречно, и генерал мягко улыбнулся.
- Ну, что там? Едут? - устало спросил Вайде.
- Едут, ваше превосходительство! - выпалил он. - Через полчаса, точнее, при настоящей скорости, через двадцать три минуты, будут здесь.
- Хорошо, - бесцветно ответил генерал.
Время шло, генерал Нирчек пыхтел трубкой, и сизый дым стелился над полом, застилая пеленой тусклую комнату, скрывая лица военных и гражданских.
- Вайде! - не выдержал старик Оглаф, и генерал едва заметно поморщился.
- Ваше превосходительство, - поспешил поправиться колдун. - Не пора ли начать?
- Пора, - ответил генерал, помолчав.
Он шумно, через нос, выпустил две струи душистого дыма, и в тот же миг словно ожил - встрепенулся, задвигался, зашагал по ставшей вдруг тесной комнате, раздавая приказы и приводя в движения всё, к чему касался. Так же неожиданно дерево, сучистое и кряжистое, перевитое, жилистое могло бы разом ожить, выдернуть из земли шишкастые корни, отряхнуться, замахать ветвями, заскрипеть что-то грозное и призывное, распугивая птиц, ежей и зайцев. "Капитан, поднимайте музыкантов и по сёдлам! Мундир мне! Где чёрт носит вестового? Едэ, сабля готова? Вы двое, - это гражданским, - почему ещё здесь? Мы должны выступать через четыре минуты".
Не более чем через две, представительное посольство высокой Исхирии во главе с генералом шести цветков Вайде Нирчеком, выстроилось парадным строем неподалёку безымянного постоялого двора, ровно посредине шляхта, прямиком ведущего в Среброгорящую Дремчугу.
Пасмурная пелена облаков рассеивала свет и смягчала краски, влажный воздух усиливал запахи, как бывает весной, когда духота ещё не успела набрать своей удушающей силы, но приятна и перемешана ещё с идущей от земли прохладой. Ветер лениво резвился и от одного только безделья колыхал тяжёлый воздух, приносил дурманные запахи луговых трав. Дремчужцев всё не было видно.
Вайде осмотрел строй: десяток всадников на чистокровных исхирских замерли выгнутым полумесяцем; позади друг за дружкой тянулись вереницей три больших крытых воза, каждый запряжённый четвёркой крепких лужичанских тяжеловесов; пешие, двадцать четыре человека, столпились неровным строем возле первого из них. Музыканты, позволяя себе вольности, разбрелись кто куда, поглядывая на чужое, молочно-белое небо. Мягкие, лиловые сумерки ложились на равнину, оттеняя зеленовато-охристую сочность луга, скрадывая протянувшиеся по окоёму леса. Где-то пронзительно и тревожно вскрикнула птица, и другая, будто подхватив, засвистела вдруг, защебетала; успокоительно ровно гудели кузнечики. Тёплый вечер прогонял остатки дня, а дремчужцев всё не было видно.
Заскучавшие кони тянулись к траве и придорожным кустам, играли и взбрыкивали, всадники похохатывали, позади слышались приглушённые голоса. Генерал хмурился, но молчал. Он сидел в седле ровно, не шевелясь, будто конный памятник, отлитый в бронзе. Ветер не трогал его коротко и очень ровно подстриженные седые волосы, глаза смотрели вперёд двумя чёрными точками на смуглом лице безо всякого выражения.
Сумерки сгущались неторопливо, неспешно и незаметно скрывая окрестность сиреневой поволокой. Томно и немного смущённо стрекотали в траве кузнечики.
- Ваше превосходительство! - вполголоса обратился вестовой. - Едут.
- Да, вижу.
Вдалеке, неспешной рысью шли дремчужские всадники.
Генерал Нирчек подал знак музыкантам и вновь замер изваянием. Он усердно гнал от себя досаждающие мысли, и никак не мог в этом преуспеть: всё равно думал о левом бедре, которое нещадно тянуло и саднило, отдавая в живот и поясницу, а ещё о том, как хорошо было бы сейчас выкурить ещё трубку, чтобы расслабиться и заглушить боль. За малодушные мысли Вайде презирал себя и со злостью, сощурив глаза, вглядывался в скачущих дремчужцев - уже видно было, как те разряжены: атлас и шёлк, бархат и сафьян, короткие плащи за плечами, шапки с лихим изломом, загнутые кверху носы сапог. О чём думают эти пустоголовые щёголи, кроме своих платьев? Лицо генерала одеревенело от презрения и тянущей боли. Он прикрыл на мгновение веки и лишь усилием воли открыл их вновь. Бросил взгляд назад - всё ли в порядке?
Рядом готовились музыканты - два скрипача, чем-то похожие друг на друга сосредоточенностью и отстранённостью лиц застыли, опустив смычки к самой земле, сбрасывая оцепенение только затем, чтобы тронуть струну - верно ли звучит? Три духовика со свирелями, быстро перебирая пальцами, выпевали птичьи трели, но так тихо и беспорядочно, что казалось, будто это ветер запутался в глиняных колокольцах, мальчик с медными тарелками, который не сводил широко распахнутых глаз с дремчужских всадников, слева от Вайдека придерживал разыгравшегося коня Линэх, схватив поводья одной рукой, в другой он держал лихо закрученный медный рог. Справа и позади оруженосец Эрисе держал под уздцы серого капитанского жеребца. Рыжий капитан, лучшая свирель, широкая душа. Только седло было пустым, и Эрисе, то и дело быстро оглядывался, отчаянно подавая какие-то знаки. Где капитан? Вайде нахмурился, и вскоре увидел его рыжую голову. Он стоял, прильнув к левому боку дальнего воза, у откинутого полога, откуда то и дело доносились приглушённые смешки. Вот белая девичья рука показалась из темноты воза, пригладила капитанские кудри, игриво задела пальчиком нос, и тут же скрылась. Капитан улыбался широко и белозубо, и что-то, кажется, говорил.
- Ка-пи-тан! - прошипел Вайде сухим, резким шепотом; генерал едва сдерживал гнев, и тот прорвался в сдавленном голосе какими-то особыми созвучиями, от которых капитан вздрогнул, странно задвигал руками, словно отгоняя морок, и бросился опрометью к своему жеребцу. Тем временем раздался голос, звонкий, но чуть охрипший от долгой езды:
- Уж не вы ли, странники, те, кого мы ищем и ждём на этой дороге, те, которые должны были прийти из славной и щедрой горной Исхирии, дабы приехать в Среброгорящую Дремчугу и быть в ней гостями на празднике Смотрин? - спросил выехавший вперёд дремчужский юноша на языке Се-Ра, звучащем так редко, что мало кто из живых помнил его музыку; язык для общения высоких, для переговоров и таинств. Генерал знал Се-Ра достаточно, чтобы ответить, загнав ярость в дальний угол души:
- Не вы ли те, кто должен встретить нас, усталых путников, пришедших к порогу Среброгорящей Дремчуги от самой горной Исхиры, и проводить нас, и накормить нас, пришедших гостями на праздник Смотрин?
- Ты не ошибся, гость, - ответил юноша, и генерал ясно слышал, как правильно и хорошо тот выговаривает слова Се-Ра, так искусно, как ему, Вайде Нирчеку, не суметь никогда. Чтобы говорить так, нужно с детства читать и разбирать книги и слушать споры мудрецов, признающих один Се-Ра, говорить самому, когда позволено, и побеждать в спорах. Такой Се-Ра - роскошь, непозволительная боевому генералу шести цветков, привыкшему приказывать идущим на смерть и слушать короткие доклады о ходе боя, пока пороховой дым застилает поле схватки, ржут и хрипят кони, свистят сабли и кричат раненые. И всё же Вайдек оценил Се-Ра дремчужца.
- Тогда привет тебе!
- И тебе привет!
Они съехались боками, и длани их сошлись в рукопожатии, поднятом высоко над головой. По этому знаку с обеих сторон торжественно и призывно заиграли рога. Генерал и юнец разъехались, грубые рога стихли, и только тонкий посвист капитанской свирели разгонял сумерки. Вот уже его подхватили и другие, вот опять вскрикнул победно рог, вовсе уже другой песней, и над дремчужским полем полетела знаменитая исхирская Ласточка. Не раз генерал Нирчек слышал, что говорят, будто в звуки Ласточки вплетено колдовство, но только кривился от досужих домыслов. Однако дремчужцы замерли, и не смели сказать ни слова, пока не стихла последняя пищаль, и стрёкот кузнечиков не воцарился вновь над раскинутым полем безраздельно и полно единственной, неприхотливой и мерной песней.
- Смеркается, - сказал юноша, переходя на дремчужский, который генерал понимал, хоть и не без труда. - Здесь неподалёку есть постоялый двор. Остановимся на нём до утра.
Не ожидавший ничего другого Вайде коротко кивнул и развернул коня, возвращаясь на тот же двор, который так спешно покидал пару часов назад.
- Вы знаете, кто это, Вайде? - спросил, дождавшись, когда генерал поравняется с ним Сархэ; старый друг был единственным кто, вот уже на протяжении двадцати с лишним лет называл генерала Вайде Нирчека именно так: на вы и Вайде.
- Этот дремчужский юнец? - хмуро осведомился генерал.
- Именно. Именно этот дремчужский юнец никто иной как Альрех-Тинарзис.
- Предвидящий Звёзды? - перевёл генерал с Се-Ра. - Колдун. Не громко ли, для юнца?