* * *
Если бы Петр Иванович наткнулся на эти башмачки, будучи в обычном своем состоянии, то есть оставаясь рассудительным, флегматичным существом, то он сумел бы оценить их красоту, изящество замысла, мастерство исполнения. Но и только.
Но сейчас Петр Иванович был тем, что у троллей называется Поющий Камень, – погруженным в состояние экстатическое, почти обморочное. Явление башмачков перед возбужденным троллем оказало на него поистине сокрушительное действие. Петр Иванович впился ногтями в бархатный барьерчик ложи и глухо застонал. Его горло вибрировало, зубы скрежетали.
Балерина в белом и воздушном одеянии медленно проплывала по воздуху над башмачками, и Петр Иванович наконец-то обратил на нее внимание. Пока она оставалась уборщицей в неопрятной одежде и со шваброй, Петру Ивановичу мало было до нее дела, но теперь она выглядела иначе, и он поневоле принялся наблюдать за ней.
Глядя на ее танец, Петр Иванович понял, в чем вообще заключается смысл балерины: женщина на сцене служила воплощением музыки, ее физическим обликом. Люди, очевидно, в своей чудовищной наивности полагают, что балерина всего-навсего "танцует под музыку" и служит своего рода живой иллюстрацией; но они прискорбно заблуждаются, поскольку им не доступен истинный смысл происходящего. То, что творилось с Петром Ивановичем в потаенных глубинах его троллиного естества, балерина с поразительным, детским бесстрашием являла всему миру. "А чего бояться? – подумал Петр Иванович в тот краткий миг, когда к нему вернулась способность рассуждать (она вскорости опять пропала). – Некоторые тайны можно держать у всех на виду, просто потому, что в них все равно никто не верит. Но эта женщина – она знает всё".
Никогда в жизни Петр Иванович не предполагал, что найдется человеческое существо, которое окажется в состоянии так точно выразить самые тонкие и самые сильные движения его души. Ибо душа тролля есть его физическое тело – тот камень, который является стержнем его и основой. Говоря иначе, душа Петра Ивановича была в определенном смысле гораздо более земной и физической, нежели легкое тело танцовщицы.
К концу второго действия Петр Иванович ухитрился взять себя в руки. Во всяком случае, он перестал источать мускус в таких количествах. Он даже овладел собой настолько, чтобы не вонзать когти в обивку кресла. Более того, он начал улавливать сюжет сценического действия. И обрел способность критически оценивать увиденное, а это говорило о недюжинной внутренней работе, проделанной Петром Ивановичем за последние сорок минут.
Все танцовщики восхищали и радовали Петра Ивановича, потому что они были красивы и охотно помогали Золушке исполнять ее партию. Все, даже те, кто по сюжету считался ее недругом, например мачеха.
Однако никто из них не шел ни в какое сравнение с самой Золушкой. Балерина была крупной женщиной. Все в ней приводило Петра Ивановича в восторг: рост, смелая грация движений, но более всего – ее способность к абсолютному пониманию всех его чувств.
В момент объяснения Золушки с принцем сзади Петра Ивановича тихо прошипели:
– Вы не могли бы, по крайней мере, не менять положения? И так из-за вашей спины ничего не видно!
Петр Иванович чуть обернулся к говорившему. В темноте ложи ярко пылали красные глаза тролля и светились бледным светом болотной гнилушки его обнаженные зубы.
Затем Петр Иванович опять повернулся к сцене, и больше уже никто не смел его тревожить. Петр Иванович самозабвенно погрузился в созерцание и слушание.
В последнем эпизоде балерина вышла на сцену босая. Ее нагие ножки как будто жили собственной жизнью: они подбирали пальцы, вытягивались, осторожничали, сгибались и выпрямлялись. Казалось, они разговаривают, и речь их была ясна и выразительна.
А прямо перед Золушкой стояла пара хрустальных башмачков.
И только теперь, когда она разулась, Петр Иванович наметанным глазом сразу определил: эти башмачки балерине катастрофически малы. Не просто малы – они, что называется, и на нос не налезут. "У нее, надо думать, размер сорок второй, – прикидывал Петр Иванович, наслаждаясь изгибом Золушкиной ступни, – а эти фитюльки – тридцать пятый, тридцать шестой максимум. И они еще пишут в программе (он все-таки прочитал "краткое содержание балета"), что только Золушке подошли крохотные хрустальные туфельки, изготовленные по приказанию крестной феи… Если уж по-честному, то они бы налезли только на мачеху и еще на вон ту девицу из кордебалета…"
Мысль о хрустальных башмачках всецело завладела троллем. Это была одна из тех мыслей, которая и по силе, и по объему гораздо больше того, кто с нею столкнулся, так что одолеть ее Петр Иванович даже и не пытался: он сразу узнал, с чем имеет дело, и покорился, погибая.
Когда спектакль закончился, Петр Иванович опрометью кинулся в гардероб, схватил свою присмиревшую шубу и выскочил под снегопад.
* * *
С того дня у Петра Ивановича появилось важное занятие: он думал о босых ножках балерины и о хрустальных башмачках. Он представлял их в воображении: вот длинные пальцы молодой танцовщицы подбираются и вновь выпрямляются, как крохотные стрелы, вот ее ступня изогнулась аркой – как тверда ее пятка, хоть иглы об нее ломай! – и миг спустя она расслабленно опускается возле крохотного башмачка.
Умом Петр Иванович понимал, что для Золушки это позор – ведь зачарованные туфельки, красноречивые свидетели ее триумфа, определенно не придутся ей впору. Но было нечто волнующее в том, что Золушка никогда их не наденет. Ведь пока она боса, остается возможность мечты о ней, остается сводящая с ума неопределенность. Женщина за мгновение до взлета абсолютного счастья: уже наполненная любовью, но еще не потерянная для тебя безвозвратно.
А Золушка обречена балансировать на этой грани вечно, и грань эта слишком тонка и остра, чтобы когда-либо утратить свою смертоносность.
Несколько дней кряду Петр Иванович ходил как пьяный. Все свои мысли он переместил в Золушкины пяточки и в пару башмаков, стоявших на сцене так одиноко, так обреченно!..
В конце концов Михля сумел вломиться в магазин, где погибал от любви его приятель.
– Нужно ответить на несколько звонков, – сообщил Михля. – Ты что тут заперся, как сыч?
Петр Иванович медленно повернул к нему голову и заворчал предостерегающе из полутьмы своего угла.
– Нет, – сказал Михля, – я ведь тебя знаю. Ты должен ответить на несколько звонков, Петр Иванович, потому что это надо для дела.
К Михле протянулась длинная рука. Длинные черные ногти на пальцах отросли и начали загибаться книзу твердыми крюками.
– Список, – хрипло выговорил Петр Иванович.
Михля наколол листок бумаги с логотипом на один из ногтей.
– Четыре звонка, – добавил он. – Номера записаны.
– Без ошибки?
– Пфф! – презрительно фыркнул Михля. – Я же не блондинка, хоть и секретарь.
– Блондинки тоже ошибаются, – непоследовательно произнес Петр Иванович и погрузился в меланхолию.
После долгого молчания (все это время Михля спокойно и терпеливо сидел в кресле посреди магазина и листал каталог) Петр Иванович вновь пошевелился в своем углу.
– Невеста – самый страшный персонаж фильма ужасов, – подал он голос.
В горле у тролля что-то хрипнуло, и он кашлянул.
– А мне монстры нравятся, – сказал Михля, откладывая каталог. – Особенно когда они подкрадываются, а потом вдруг хватают!
Петр Иванович продолжал сипло, то и дело прерываясь, чтобы откашляться:
– Женщина в последние секунды свободы обладает особенной силой. Эта сила нисходит извне. Она капризна, она способна убить любого, кто посягнет на невесту, но иногда она убивает саму невесту – просто из ревности.
– Но ведь бывает же, что невеста бежит из-под венца? – вставил Михля.
Петр Иванович долго смотрел на него из темноты тяжелым, мрачным взором. На Михлю это не произвело впечатления. Он снова уткнулся в каталог.
Наконец Петр Иванович сказал:
– Если невеста убежит из-под венца, она больше никогда не будет истинной невестой. Эта охраняющая сила оставит ее навсегда.
– Понятно, – проговорил Михля.
Петр Иванович подумал вдруг: "А что я, собственно, знаю о Михле? Мне, конечно, известны обстоятельства его жизни, но что я знаю о его личности, о его душе, о его внутренней работе? Кто он такой? Я замкнут в моем эгоизме – это вполне обычно для тролля – и люблю Михлю так, как любил бы хорошую еду или домашнее животное, не интересуясь им самим. Люблю его просто для себя, для того, чтобы было с кем разделить бизнес и эмоции. А вдруг это опасно? Я ведь никогда прежде не заводил друзей и понятия не имею о механизмах человеческой дружбы".
Михля сказал:
– Я познакомлю тебя с ней. Скоро. Она пока стесняется. Она боится богатых людей.
Петр Иванович поперхнулся:
– С кем?
– С моей невестой.
Петр Иванович поднялся и вышел к Михле, на середину магазина. Десятки обожаемых пар обуви поблескивали так, словно и им был известен Михлин секрет и теперь они, не без иронии, сочувствуют Петру Ивановичу, которому все открылось в последний момент.
– С какой невестой? – пробурчал Петр Иванович. – Откуда взялась невеста?
– С Катей. – Михля положил каталог на столик, встал. – Что ты так набычился, Петр Иванович?
– Я не… И ты?.. Но это же… – проскрипел Петр Иванович.
– Сядь. – Михля подставил ему стул. Петр Иванович сел. – Катя – просто девушка. Ей двадцать шесть. Она дизайнер. Она добрая.
Петр Иванович обессиленно свесил руки и принялся ласкать кончиками пальцев гладкий прохладный пол своего магазина. Слишком много переживаний за один раз.
– Но невесту не просто сопровождают сокрушительные силы, – сказал наконец Петр Иванович. – Дело еще в том, что любая невеста может оказаться ведьмой. И это открывается сразу же после свадьбы. Поэтому так страшна невеста.
– Но почему непременно ведьма? – Михля растерянно смотрел на макушку тролля, который свесил голову на грудь, точно раненный стрелою богатырь Дунай Иванович.
– Что означает слово "невеста"? – вопросил Петр Иванович, созерцая свои вытянутые ноги в блестящих благородно-коричневых ботинках сорок седьмого размера.
– А это слово что-то означает, кроме "будущей жены"? – изумился Михля.
Петр Иванович стрельнул в его сторону глазом. Рыжеволосый, с золотой от веснушек кожей, Михля глупо улыбался, и Петр Иванович понял, что его компаньон сейчас абсолютно счастлив и, как следствие, совершенно глух и глуп.
– Слово "невеста", – тщательно выговаривая каждый звук, изрек Петр Иванович, – обозначает "не-ведомая". Все эти страшилки с невестами появились в ту пору, когда человечество, – последнее слово прозвучало с оттенком пренебрежения, – додумалось до экзогамных браков.
Михля пару раз недоумевающе моргнул желтыми ресницами, чем доставил Петру Ивановичу несказанное удовольствие.
– То есть до браков с чужими, – пояснил Петр Иванович. – Чтобы не было кровосмешения. Понял?
– Ну, – сказал Михля. Ему было все равно.
Петр Иванович это понимал и поэтому с особенным наслаждением продолжал:
– Если бы люди продолжали жениться на собственных сестрах, как это зачастую делают тролли, то не возникало бы и страха невесты. А так им поневоле приходится приводить в дом чужого человека. Да еще из чужой семьи, если не из чужого города. Понимаешь? Откуда нам известно, что эта "не-ведомая" – не ведьма?
Михля подумал (а думал он честно, даже покраснел) и сказал:
– Ниоткуда.
– Правильно! – обрадовался Петр Иванович. – Поэтому страшней невесты зверя нет. Фильмы ужасов это ясно показывают.
– И еще фильм "Килл Билл", – добавил Михля, гордый тем, что сумел внести хотя бы малый вклад в ученую беседу.
– Наверное, – буркнул Петр Иванович. И с тоской посмотрел на серебряные башмачки, стоявшие в витрине его магазина.
Михля сел рядом с Петром Ивановичем, взял его за руку и спросил:
– Да что происходит, Петр Иванович?
– Ты женишься, – проворчал он.
– Ты не поэтому такой, – сказал Михля (все-таки он умел быть наблюдательным). – Ты был такой уже, когда я пришел.
Петр Иванович долго молчал. Раздумывал, стоит ли рассказывать Михле обо всем, что произошло в театре. Наконец он выговорил:
– Ну, я сходил в театр.
– Это многое объясняет, – серьезно кивнул Михля.
Петр Иванович посмотрел на него с робкой надеждой.
– А что это объясняет?
– Наверное, тебе понравилось, – сказал Михля. – Когда я первый раз был в кино на фильме "Черная гора" – это про слонов, – у меня потом была температура под сорок. Я две ночи бредил.
– Не понравилось?
– Наоборот, понравилось! Мама говорит, что я бредил слонами.
Петр Иванович задвигал челюстями – переваривал новую информацию. Наконец он спросил:
– То есть от сильных впечатлений можно заболеть?
– Да, – кивнул Михля.
– А как это лечится?
– Либо ждать, пока само пройдет, либо сходить еще раз. Второе впечатление будет другим и отчасти погасит первое.
– Но я не хочу, чтобы оно гасло! – воскликнул Петр Иванович и стукнул кулаком себя в грудь. – Я хочу, чтобы оно горело! Горело! Горело!
– Да сходи ты туда еще раз, – повторил Михля. – И все встанет на свои места, сам убедишься.
И вдруг Петр Иванович обмяк в кресле:
– Значит… – прошептал он. – Значит, "Золушку" возможно увидеть снова?
До сих пор эта мысль даже не приходила ему в голову. Петр Иванович всерьез полагал, что спектакль неповторим, как неповторим каждый день жизни, и отныне может существовать лишь в памяти обезумевшего от любви тролля.
Идея вернуться в театр и ощутить все заново – пришествие музыки, сотворение хрустальных башмачков – захватила Петра Ивановича. Он испустил грозное рычание, вскочил из кресла и схватил Михлю ручищами.
– И ты пойдешь со мной! – закричал он.
– Может быть, мы и Катю возьмем? – предложил Михля, бесстрашно глядя в разинутую пасть тролля. – Заодно и познакомитесь.
– И Катю! – заревел Петр Иванович. – Хо-хо! И Катю! Ужасное имя, – прибавил он миг спустя, – совершенно не рычащее. Для хорошего секса не подходит.
Михля густо покраснел, еще раз показал пальцем на листок с номерами телефонов и быстро вышел из магазина. Петр Иванович безжалостно хохотал ему в спину.
* * *
Катя оказалась эффектной блондинкой на полголовы выше Михли. Петру Ивановичу она, против ожиданий, понравилась. Несмотря на всю опасность "невест" вообще и собственное неподходящее имя.
Она очень хорошо воспринимала спектакль. Так, как будто ее, Кати, не существует. И вселенной тоже временно не существует. Остался лишь хрупкий, в любое мгновение готовый исчезнуть мир, изготовленный людьми из звуков и блестящих тканей.
Для Михли же, напротив, не было ничего важнее Кати, и даже "Золушка" не могла заставить его считать иначе. Но Петра Ивановича это не занимало.
Он весь был поглощен балериной.
Сегодня она была немного другая, но все-таки это была она. Он с замирающей радостью узнавал каждый ее жест, каждую особенную мелочь в ее движениях, каждый изгиб ее фигуры. Ему нравилось думать о ней: "верзила", – это слово страшно волновало его и вместе с тем почти до слез умиляло.
"Верзила, верзила", – думал он, глядя, как Золушка вальсирует со своей шваброй. Потом он запретил себе так думать, чтобы острота ощущений не притуплялась.
В антракте Михля отправился в буфет за шампанским, а Катя осталась в ложе с Петром Ивановичем.
Тролль сидел с закрытыми глазами и слушал зрительный зал: гудение голосов, редкий стук каблучков, шарканье подошв.
Катя сказала:
– Какой волшебный вечер! Спасибо вам, Петр Иванович, а то Сержик ни за что бы не додумался.
Не открывая глаз, Петр Иванович спросил:
– Вы его любите?
– Конечно, если собираюсь за него замуж! – засмеялась Катя.
– Ну мало ли, – сказал Петр Иванович, – может быть, вас привлекла его квартира.
Катя произнесла очень серьезно:
– Что-то мне подсказывает, что на вас невозможно сердиться.
Тролль открыл глаза, в них блеснуло красное.
– На меня опасно сердиться, – подтвердил он. – Но вы можете. Немножко.
Она засмеялась и постучала кулачком его в плечо.
– Вот так?
– Приблизительно, – сказал тролль. – Вы на редкость правильная девица.
Тут в ложу вошел Михля с бутылкой пива.
– Шампанского нет, – виновато сообщил он. – Я взял пиво. Оно тоже с пузыриками.
– Да, – сказала Катя, отбирая у него бутылку. – Никто и не заметит разницы.
Петр Иванович снова закрыл глаза, и на его веки легла мягкая тень: свет начал гаснуть.
Михля оказался прав: второе впечатление не убивало первое, но оттеняло его, прибавляло ему красок. Лихорадка постепенно отпускала Петра Ивановича, сменяясь теплым, спокойным чувством, растворяющим в себе весь мир. Это просто восхитительно, подумал Петр Иванович.
Теперь он заранее знал, что сейчас танцовщица выйдет босая. Ее появление не станет шоком, как в первый раз, но от того, что свершится ожидаемое, оно не будет менее прекрасным. "Вот в чем отличие супружеской любви от преступной, – подумал Петр Иванович. – Ты закрываешь глаза и можешь быть уверен в том, что тебя сейчас поцелует прекрасная женщина. А с любовницей тебя вечно ожидают сюрпризы, и это в конце концов надоедает".
Он неспешно впитывал в себя каждое мгновение балета. "Антигона", – прошептал он, отсылая имя сестры танцовщице как самый дорогой подарок.
И она как будто услышала: в тот самый миг, когда имя долетело до сцены, молодая женщина вздрогнула, по ее лицу и шее разлился розовый румянец. Тролль довольно улыбнулся.
Сегодня он не станет убегать в гардероб, едва лишь последний звук музыки покинет зрительный зал. Сегодня он останется и вволю поаплодирует.
– Великолепно, – сказала Катя и повернулась к Михле. – Тебе понравилось?
– Очень, – искренне отозвался тот и принялся старательно хлопать.
Катя улыбалась, глядя на сцену. Петр Иванович украдкой наблюдал за ней. В улыбке Кати была некая таинственность: как будто она о чем-то догадывалась. Это тоже расположило Петра Ивановича к будущей Михлиной жене.
"С такой девицей Михля не пропадет", – подумал Петр Иванович и отвернулся опять к сцене.
Настал выход квадратных бабушек в зеленой униформе. Бабушки шествовали одна за другой, как гномы в процессии, и несли букеты с записками. Самые большие букеты вручили мачехе и одной танцовщице из кордебалета – очевидно, в зале находились ее муж или родители.
А затем, после паузы (Петр Иванович уже несколько раз обтирал потный лоб платком), явилась еще одна зеленая бабушка с большой атласной подушкой на вытянутых руках. Поверх этой подушки (обшитой золотым витым шнуром с кисточками по углам) покоились серебряные башмачки. Бабушка пыхтела, потому что весили эти башмачки немало. Свет театральных фонарей отражался от их блестящей поверхности, и в искусственном мире театра настоящее серебро стало выглядеть бутафорским.
Золушка растерянно посмотрела на подарок, когда бабушка не без облегчения переложила подушку ей на руки.
В зале взревели от восторга. Петр Иванович ничем не выдал себя. Он созерцал происходящее на сцене со спокойной отеческой улыбкой.