- Малышка! - сказал он, - ты почти угадала. Погоди, - сказал он, - я тебе все объясню. - Он легко перенёс из угла тяжёлое кресло и сел напротив - глаза в глаза. - Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, - сказал он угрюмо. - Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался - слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить - это было мне всё равно. А теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь я знаю, чего хочу. Я хочу свободы, - сказал он. - Уйти насовсем. Не рождаться и не умирать. Заплачу свой последний долг…
- Кому?
- Себе, - сказал он с усмешкой. - Понимаешь, девочка, я сам не знаю, что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и я ничего об этом не помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали и умели больше, чем надо. Нет, - сказал он, - никто меня не судил. Я сам осудил себя на многие сотни смертей. Довольно глупое наказание, ведь я не помнил, за что осуждён. А теперь вспомнил - и мне надоело. Я хочу расплатиться и уйти. Мир за мир, - сказал он, - и хватит! Так что не мучай себя, а просто жди.
- Если б ты мог, сказала она, - ты бы давно уже был свободен.
И опять он не разгневался, а улыбнулся, и весёлый страшный огонь полыхнул у него глазах.
- Не кусайся, - сказал он, - я все смогу! Лишь бы я сам себе не мешал. Жаль, - сказал он, - ты не сумеешь понять…
- Нет! - сказала она. - Говори! Я хочу тебя слушать!
- Дело в энергии, - сказал он с усмешкой. - Здешний очаг невелик, процесс ещё можно остановить. Надо просто потратить себя до последнего эрга… Вот что паршиво, - сказал он, - ваше солнце, по-моему, уже нестабильно. Через несколько тысяч лет…
И она улыбнулась. Думать о тысячах лет тому, кто считает свой срок на дни!
- Потерпи, Аэна, я сумею.
- Бог мой! - тихо сказала она, и глаза её вспыхнули торжеством, и слабый румянец окрасил щеки. - Я знаю выход, - сказала она. - Возьми мою душу и слей со своей!
Он покачал головой, и она улыбнулась. И сказала с насмешливым превосходством:
- Что ты знаешь о людях, могучий дух? Ты осудил себя - и это твоё право, но разве я не вправе себя осудить? Я - плохая мать, - сказала она.
- Не важно, ради чего, но я обрекла на гибель сына. Я - плохая жена, - сказала она, - потому что все эти годы я любила тебя. Да! - сказала она, - не Энраса, а тебя! И не в память Энраса, не ради людей - для себя одной я тебя удержала. Боялась, ненавидела, проклинала - и звала тебя каждую ночь. Они считали меня святой! - она невесело усмехнулась, - а я звала тебя каждую ночь и думала о тебе, как о муже! А что мне делать теперь? - спросила она. - Ты в теле Торкаса, и нам невозможно быть вместе. А если ты умрёшь, а Торкас воскреснет, - прощу ли я ему твою смерть? Смирюсь ли, что он - не ты?
- Ничего, - сказал Безымянный, - время излечит. Ты привыкнешь, Аэна.
- К чему? К греху, который не стал грехом, потому что и этого мне не досталось? Что меня ждёт, мой бог? Бесполезные слезы и поминальный огонь. Ожидание смерти и память о том, что мне предстоит расплата. Пощади меня, - сказала она. - Ты изведал уже посмертных скитаний, так избавь же меня от них!
Он долго глядел ей в глаза и неохотно кивнул. Тут ничего не поделаешь: она из нашей породы. Из гордости или упрямства она сделает это с собой, не понимая - она ведь жива! - чем за это заплатит. Довольно просто вступить на Дорогу Тьмы, но как непросто исчезнуть с проклятой дороги!
- Мне очень жаль, - сказал он. - Ты так красива!
Они сидели, держась за руки, а день уже угасал, и сумрак, густой и тёплый, пластами лежал у стен.
Он говорил:
- Невесело им придётся. Водный баланс нарушен. Вода почти вся ушла на полярные шапки. Если не придавить эту дрянь прямо сейчас, ледниковый период им обеспечен.
- Мы сейчас уйдём?
- Скоро, - ответил он. - Мне не хочется торопиться. Если это моя последняя жизнь… нет, - сказал он, - я ни о чём не жалею. Разве только, что Торкас твой сын.
И она прижалась щекою к его руке.
А сумрак уже загустел в тяжёлую душную ночь. Только мы - и ночь, мы - и Тьма. Она подошла - огромная, вечная, никакая, обняла, окружила, только я и он…
- Останься, Аэна, - сказал он, - жизнь - неплохая штука.
Но она улыбнулась, глядя в его глаза - в заветное озеро Тьмы, в желанную заводь забвенья. Она уходила в его глаза, в их ласковую печаль, в их жестокую силу. Без страха и сожаленья она уходила в него, как ручей вливается в реку; ей было так мягко, так радостно, так беззаботно, как может быть только на материнских руках.
Но там был кто-то ещё, она испугалась: Торкас? Но он засмеялся, он её окружал, и смех был вокруг неё.
- Торкаса ты не услышишь. Один из моих собратьев - он хозяйничал тут, в Ланнеране. Ничего, - сказал он, и голос был тоже вокруг неё, - придётся и ему расплатиться.
Вопль ужаса - и раскатистый хохот, она улыбнулась в ответ; ей было так радостно, так беззаботно; он поднял её и понёс, а вокруг была Тьма, прекрасная, добрая Тьма, ты можешь ещё вернуться, сказал он ей, подумай, это ещё возможно, но она теснее прижалась к нему, сливаясь, вливаясь…
Жестокая дальняя искра света, и она подумала: вот оно! Без страха, лишь щекотное любопытство: неужели, конец? И - ничего?
- Да, - сказал он, - совсем ничего, - и они стояли, держась за руки, а колесо летело на них. И тяжёлая тёмная сила поднималась в нём - в ней - в них. Боль разлук, боль смертей, боль погибших надежд, боль рождения, горечь жизни. Облако животворящей боли навстречу сжигающему огню, и она почувствовала, что тает, растворяется, переходит… он - она - они - ничего…
Говорят, грохот был ужасен. Волны умершего моря докатились до стен Рансалы - и отступили, оставив трещины в несокрушимой стене.
Говорят, отблеск был виден и в Ланнеране. Белый огонь сделал ночь светлее, чем день. Но Ланнеран был в ту ночь занят своими делами, и знамение истолковали к добру.