Боярин облизнул мгновенно пересохшие губы. Ему действительно было о чем подумать. И от принятого решения зависела судьба не только его, но и всего рода Кошкиных. Из никого стать царским родичем - это был приз, ради которого стоило рискнуть.
- А не обманешь, царевич?
- Слово у меня одно, боярин Кошка, - мотнул головой Иоанн, - и коли уж я его дал, нерушимым оно останется навеки. Славы лжеца мне не надобно. Один раз живу - и позором себя покрывать не намерен. К тому же… К тому же племянница твоя и вправду красавица редкостная.
* * *
Два последующих дня прошли для шестнадцатилетнего Иоанна в ужасающем томительном ожидании. Каждый стук, каждый выкрик, торопливые шаги мнились ему, как приговор: все раскрылось, и Шуйские бегут его убивать. Однако минула ночь, пролетел день, и еще ночь - а он оставался жив. Ранним утром шестнадцатого января семь тысяч пятьдесят шестого года в дверь светелки тихо постучали, затем внутрь ступил боярин Кошка в сопровождении нескольких холопов при саблях и со щитами за спиной, низко поклонился:
- Кони ждут, Великий князь.
Иоанн поднялся, перекрестился. И решительно двинулся за ним.
Великий князь быстрым шагом шел по коридорам кремлевского царского дворца, окруженный свитой - впервые в жизни преданной, а не враждебной ему свитой. И никто из князей, служек, бояр не обращал на это внимание. Потому что довольно долго свита эта была его стражей. Раз куда-то ведут - значит, нужно.
Распахнулись двери золоченой темницы Иоанна - он полной грудью вдохнул морозный воздух, сбежал по ступеням крыльца, с необычайной легкостью взметнулся в седло. Два десятка кошкинских холопов окружили его, настороженно глядя по сторонам, кавалькада сорвалась с места - и никто до сего мига не заподозрил неладного, не попытался схватить Великого князя, не отдал команды запереть ворота кремля, перебить изменников. А между тем народу на площадях и улицах главной крепости страны оказалось неожиданно много, причем очень многие прятали под тулупами сабли и кистени.
"Холопы князя Бельского, - с облегчением понял Иоанн. - Значит, вырвался. Теперь меня Шуйским уже не взять. Опоздали".
"Бо-о-о-м!" - потянулся над городом глубокий голос главного колокола Успенской колокольни. "Бо-о-ом!" - возвещал он Москве о каком-то важном, судьбоносном событии. "Бо-о-ом!" - скликал он горожан к своим крестам.
Царевич сошел с коня перед распахнутыми, несмотря на трескучий мороз, вратами Успенского собора, шагнул внутрь. Увидел дядюшку - князь Бельский постарел страшно, сморщился весь, словно забытый на солнце огурец, под глазами висели бесцветные кожаные мешки. Но сами глаза сияли. Он все-таки выиграл, одолел всех врагов и теперь возводит на престол своего племянника.
- Венчается на царствие раб Божий Иоанн, сын Васильевич…
Обряд длился долго, часа два, не менее, и когда новый царь Всея Руси вышел из храма, на Успенской площади было не протолкнуться от собравшихся здесь людей. Прибежали и братья Шуйские, и вечно пьяный Телепнев. Стояли у палат Поместного приказа в окружении челяди, сверлили ненавидящим взглядом, но сделать ничего не могли. Потому что можно тайно морить царевича и понукать им, ако псом смердящим, но творить сие открыто никак невозможно. Люди кругом, люди, не бояре бесчестные. Не дадут в обиду помазанника Божьего, не подпустят ни убийц, ни тюремщиков. Сейчас все народ решал: кому верить, кого любить, кого защищать, а кого и карать.
- Радуется взгляд мой, видя вас, любимые чада мои! - прокатился над площадью молодой, срывающийся голос. - Я, милостью Божией, царь русский, отныне бразды правления в руки свои принимаю и первым делом повелеваю: дабы воеводы поместные суды чинили не корысти ради, а по совести своей, выбрать на местах старост доверенных одного от людей служилых, одного от людей черных. И старостам этим избранным на судах воеводских сидеть должно от часа первого до последнего, и ни единого приговора без их согласия принятым не считать!
- Слава! Слава государю нашему! Слава царю Иоанну!
- Повелеваю! - вскинул руку юноша. - Дабы не плакали более матери, не множились сироты на земле русской, повелеваю всем готовиться к войне с ханством Казанским. Хватит терпеть на груди басурман безбожных, не будут более пить кровушку русскую. Именем Господа нашего, Иисуса Христа, клянусь: набеги разбойничьи татарские рукою своей остановлю.
- Слава! Слава! - с новой силой взорвалась площадь.
- Повелеваю! Дабы всем миром одолеть напасть страшную, отныне не токмо детей боярских в рати свои созываю, но и любого, кто пожелает живот за землю отчую положить. Охотникам сим для прокорма земли из казны нарезать повелеваю, а из них самих сбирать полки стрелецкие, кои под моей рукой находиться станут.
И опять кричали горожане от радости, подбрасывая в воздух меховые шапки. Понимали ли они, что сейчас, прямо на их глазах, происходит переворот во всем укладе древнего русского государства? Что впервые появляется регулярное войско, и царь более не зависит от мечей своих бояр и их холопов? Что кончается своеволие князей и воевод, и отныне исполнение закона зависит от суда присяжных? И что уложения и правила в разных уездах теперь принимает местное выборное собрание? Наверное, не понимали. Но чувствовали: мир меняется. И меняется в лучшую сторону.
- Повелеваю! - Поднятая рука государя заставила площадь притихнуть. - Повелеваю всем, кто до сего часа меня бесчестил, обиды всяческие чинил, добро мое крал, слова не принимал, о Руси, отчизне нашей, не заботился, с иноземцами сношения тайные имел… Кто мошну свою за счет казны государевой набивал, ратных дел не вел, кто имя русское позорил… Кто предал… - На миг он прикрыл глаза, вспомнив синие пятна на мамином лице, кровавые брызги на своих штанах, голодные дни, когда целыми днями во рту не бывало и куска хлеба, драные нестираные рубахи. И огромным усилием выдохнул одно слово: - Прощаю… Не хочу, чтобы в царствии моем кто-то в страхе жил, от государя своего таился. Прощаю, дабы одним народом под одной рукой на ворогов государства нашего все до единого подняться могли. Прощаю!
И хотя последние слова он произнес вполголоса, люди на огромной Успенской площади взорвались еще более яростными криками восторга, чем ранее. Однако последнее решение отняло у царя столько сил, что говорить еще что-либо он уже не мог.
- Едем, - кивнул он боярину Кошке. - В Александровскую слободу поедем. Не люб мне кремль более. Здесь оставаться не хочу.
* * *
Спустя две недели царь Иван IV обвенчался с племянницей боярина Кошки Анастасией Захарьиной-Юрьевой, а по весне к стенам разбойничьей Казани двинулась могучая русская рать, в составе которой, наряду с поместным боярским ополчением, впервые шли стрелецкие полки, набранные из обычных добровольцев. В одна тысяча пятьсот пятьдесят втором году Казанское ханство вошло в состав Московского государства. Набеги степных разбойников на восточные рубежи государства прекратились навсегда. Спустя год на верность Иоанну Васильевичу присягнуло Астраханское ханство, вслед за ним в Россию влилась Сибирь, чей хан Едыгей добровольно принял царскую руку; русского подданства запросили черкесские племена - народы Северного Кавказа и ближних к нему земель. Узнав, что Ливонский орден уже пятьдесят лет не платит положенной дани, Иван Грозный распустил его, а жители Лифляндии присягнули на верность Москве. Русь расширялась с невероятной скоростью, за считанные годы увеличив свои пределы в десятки раз. И мало кто связывал это с тем, что русский царь Иоанн Васильевич чаще прощал своих недругов, нежели карал их. За все пятьдесят лет своего правления он предал смерти не более двух тысяч человек - в пятнадцать раз меньше, нежели было убито во Франции во время резни гугенотов, в двадцать раз меньше, нежели повесили в Англии за время "огораживания", в пятьдесят раз меньше, нежели истребили испанцы в Нидерландах, в десятки тысяч раз меньше, нежели уничтожили европейские поселенцы в Америке за тот же период. Он вошел в историю как наиболее гуманный - и в то же время как самый ненавидимый врагами страны государь, самый оболганный из правителей России. Как единственный русский правитель, после смерти которого на протяжении поколений народ слагал плачи, а годы его царствования вспоминал как золотое время Руси.
* * *
Стокгольм, королевский дворец,
29 сентября 1560 года. Конец дня
- "Мы для королевского челобитья разлитие крови христианской велим унять… - Стоя перед креслом, в котором, закрыв глаза, отдыхал престарелый король, принц Эдвард читал грамоту со свисающей на шелковой ленте сломанной печатью. - Если король свои гордостные мысли оставит и за свое крестопреступление и за все свои неправды станет нам бить челом покорно своими большими послами, то мы челобитье его примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирье по старым грамотам, также и рубежи велим очистить по старым перемирным грамотам; мы не захотим нигде взять его земли через старые рубежи, потому что по своей государской справедливости мы довольны своими землями, которые нам бог дал из старины. Если же у короля и теперь та же гордость на мысли, что ему с нашими наместниками новгородскими не ссылаться, то он бы к нам и послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут. Если сам король не знает, то купцов своих пусть спросит: новгородские пригородки Псков, Устюг, чай, знают, скольким каждый из них больше Стекольны…" Зачем ты это сделал, отец? - внезапно оборвал чтение молодой человек. - Зачем ты начал войну с русскими? Зачем наши войска под рукой Якоба Брагге просидели все половодье возле неприступного Орешка? Зачем мы рубились с ними на Вуоксе и едва не потеряли Выборг? Зачем полегли сотни наших дворян у Кивинеббзе? Ради чего? Ныне новгородцы продают у себя на торгу шведского работника за гривну, девку - за пять алтын, наших рыбаков их же ладьи не пускают в море. Половина армии сгинула без всякой пользы, а теперь ты вынужден вымаливать мир у русского царя и терпеть его унизительные шутки!
- Это плата за наш трон, сын мой, - внезапно ответил, по-прежнему не открывая глаз, король. - Я дал клятву начать войну с Россией в обмен на помощь в восстании, в свержении датской власти над нашей родиной. Я заключал этот договор тридцать лет назад, сын мой. Ты не поверишь, но Русь походила тогда на полудохлого лося, которого оставалось только освежевать и порезать на куски. Я обещал начать с ней войну в обмен на помощь в освобождении нашей родины от иноземного владычества и сдержал свое слово.
- Ты лжешь, старик!
- Кто здесь? - дернулся в кресле король, пытаясь заслониться от предзакатного солнца, бьющего в окно, но все равно не смог разглядеть ничего, кроме высокого темного силуэта.
- Кто ты таков?! - Перехватив грамоту в левую руку, принц Эдвард положил правую на рукоять меча. - Как ты смеешь…
- Оставь, сынок! - Густав Первый Ваза поднялся и сделал шаг навстречу странному гостю. - Я узнаю этот голос. Вот видишь, монах, я сдержал слово. Я обещал тебе начать войну с русскими, и я ее начал…
- Ты лжешь, старик, - оборвал его Изекиль, становясь все чернее и плотнее, словно вбирал в себя из углов комнаты весь имеющийся здесь мрак. - Я не просил тебя начинать войну с Россией. Я требовал захватить Неву и ее острова.
- Но я попытался, - опять прикрыл глаза ладонью король. - Я начал войну, и русские победили.
- Но почему ты не сделал этого раньше?! Почему ты не сделал этого тогда, когда Иван только вступал на престол, почему ты не сделал этого пятнадцать, двадцать лет назад, пока в русских землях не было никакой власти и никто не желал даже пальцем ударить ради ее интересов?
- Я не мог начать войну на востоке, - покачал головой король. - Здесь шла война с Любеком и Норвегией.
- А зачем ты в нее ввязался? Ты же получил свою свободу! Чего тебе хотелось еще? И почему ты не захватил Неву после этой войны?
- У нас в стране начались бунты, - вспомнил Густав. - У меня не было сил…
- Ты лжешь! - возвысил голос Изекиль. - Вместо исполнения клятвы начал повышать налоги, пока смертные не взбунтовались.
- Но мне нужно было вернуть долг Любеку, который оплатил мою войну с датской короной…
- Ты снова лжешь! У тебя были деньги. Ты конфисковал церковные земли и богатства католической церкви.
- Но я…
- Ложь, только ложь и ничего, кроме лжи… - приблизился вплотную Изекиль. - Ты думал, смертный, если дела веры послали меня за океан, то я не узнаю, что тут происходит? Настало время платить…
Колдун схватил короля за волосы на затылке, привлек к себе и впился в губы долгим поцелуем. А когда разжал пальцы, на пол упало бесчувственное тело.
- Теперь ты будешь королем, - повернулся к Эдварду священник. - И на тебе теперь долг передо мной за этот престол. Ты должен отнять у русских Неву, приневские земли и все острова на реке и рядом с ней. Силой этого теперь не сделать. Поэтому мирись с Русью, кланяйся ей, целуй ей пятки, но убеди русских в своей дружбе. Там, где нельзя добиться своего силой, то же можно сделать предательством. И не вздумай обмануть меня. Я не уйду навсегда. Пройдет несколько лет, и я вернусь спросить долг. Помни об этом…
Последние слова прозвучали уже из пустоты - Изекиль исчез.
- Отец, - склонился над стариком Эдвард. - Отец…
На теле короля не имелось никаких ран, никаких пятен, свидетельствующих об отравлении, никакой крови. Король Густав тихо и мирно ушел в небытие. Его место отныне принадлежало королю Эдварду.
* * *
После заключения мира новым правителем Швеция стала самым честным и последовательным союзником Руси. Страна отлавливала пиратов, мешавших русским рыбакам и торговым ладьям на Балтике, и отправляла их головы в Москву; после начала Ливонской войны решительно сражалась на стороне Ивана Грозного; в Смутное время билась плечом к плечу с русскими против поляков, обороняя своими ратями Псков, Новгород, Орешек. А после наступления мира - ушла, оставив истинным хозяевам богатые города, а себе за службу тихонько прибрала только несколько никчемных болотин, окружающих Неву да острова, что находились на этой полноводной, но бесполезной для торговых кораблей реке…
Глава пятая
Село Измайлово близ Москвы, потешные полки,
10 августа 1689 года. Четыре часа пополудни
Земляной вал крепости возвышался над сухим, поросшим травой рвом сажени на три. Гребень охраняли две сотни высоких, чуть не в косую сажень ростом, бугаев с толстыми оглоблями в руках. Командовал ими худосочный, наголо бритый воевода в платье иноземного покроя - видать, один из голландских или английских наемников, которых хватало на Руси и в армии, и в домах боярских.
- То-овсь! - крикнул предводитель, и молодцы опустили оглобли.
- А-а-а! - Из-за ближних кустов выскочили и ринулись на крепость сотен пять таких же молодых ребят с оглоблями, но только в повернутых задом наперед шапках.
- Стоять насмерть! - приказал командир и вскинул перед собой, словно шпажный клинок, ореховую трость.
До нападающих оставалось двести саженей, сто, пятьдесят - когда вдруг меж защитниками выдвинулись три пушечных ствола и тут же плюнули дымом: "бабах!" Первые ряды врага снесло напрочь, среди тех, кто шел далее, тоже опрокинулось полтора десятка человек. Остальные, побросав оглобли, пустились наутек, пригибаясь и закрывая головы руками.
- Вперед, гренадеры! - скомандовал иноземец, посылая подчиненных в контратаку, но удар пришелся в пустое место: все враги уже разбежались.
- А, как я их, герр Берц? - От пушечного наряда отделился рослый, наголову выше даже самых высоких "гренадеров", мальчишка с крохотной головой. На плечах его болталась овчинная душегрейка, ноги обтягивали плотные шерстяные штаны, светлые кудри трепались на ветру. - Разом всех шарахнул!
- Да, мой господин, - почтительно поклонился иноземец, - удар был нанесен в самый… гроссшлисс… ключевой момент, ваше величество.
- Нет, герр Берц, здесь я всего лишь господин бомбардир.
- Да, мой господин, - согласился наемник. - Но позволю себе спросить, что будет с этими несчастными… - Он красноречиво обвел рукой поле боя, усеянное бездыханными телами и стонущими ранеными.
- Ничто, - отмахнулся царевич. - Я же по ним не щебнем, я репой пареной палил. Может, и зашибло кого али покалечило слегка, но до смерти побить не могло. Пойдем во дворец, победу станем праздновать, добычу делить…
- То дело доброе, - моментально согласился иноземец. - Гренадеры, назад! Закрепить позицию. Всем отдыхать, петь песни и веселиться!
Дворцом царевич называл рубленную в два жилья избу, украшенную парусиновым навесом перед дверьми и трехцветным знаменем на коротком флагштоке. "Победителей" встретил маленький оркестр из трех дудочников и двух гусляров, игравший что-то неразборчивое, но очень громкое.
- Слава Петру Великому, победителю басурман! - В одиночестве сидевший за столом в обширной горнице старичок в шубе и домашних тапочках поднялся с укрытой ковром скамьи, радостно раскинул руки.
- Сегодня сеча прошла славно, князь, - сообщил ему мальчишка, усаживаясь в красный угол. - Залпа пушечного Меньшой не ожидал, спугался насмерть. Бежали все, аж догнать ради полона никого не смогли.
- Да, отважен ты, отважен, царевич… - Старичок пьяно всхлипнул, утер слезу. - Как вижу тебя, так сразу батюшку твово вспоминаю, Алексей Михайловича. Вот бы порадовался за сыночка свово, за Петечку…
- А, ступай прочь, Салтыков, - отпихнул князя мальчишка. - Несешь не знамо что. А чего нас мало так за столом, герр Берц?
- Так бежали все, ваше величество. И Меньшой ваш, и дворяне его, что османами командовали. Кому же охота под картечь лезть? От не пришел покамест никто.
- Так, пареная репа же там?