– Ну как же не знал, как же не знал. Ну конечно не знал. Вы же знаете – все время на работе. Глянешь иногда в окно... Выедешь куда-нибудь на троллейбусе... И в общем, всегда обратно. Так сказать, умом постигаешь, воображением. Дома все себе можно представить. Я почти все себе напредставлял. До того воображение развито – мурашки появляются, если Рейкьявик. Если Африка – потею. Однажды до утра раскачивался на пальме. Проснулся – мозоли от пальмы. Я ее обхватил ногами – и стремительно вниз. Видимо, меня что-то испугало там, в ветвях. Ночью вскочил мокрый от Ниагары – брызгает жутко. Я понял, что Новая Зеландия похожа на Кавказ под Сухуми, Австралия – тот же Алтай, Нью-Йорк напоминает Ялту чем-то, я завтра досмотрю – чем.
Часа в два ночи появляется Сидней – и раздражает. А если мне хочется с ними поговорить, то я их вижу здесь. Они же все здесь бывают. Финнов уже совсем от наших не отличишь. Ихний Хельсинки – тот же Гомель, я так думаю. Попробуйте меня разубедить. А нехватку воображения можно пополнить в самом популярном клубе, клубе кинотеледомагорепутешественников, когда своими глазами видишь тех, кто побывал в Дании.
Но, говорят, самое интересное – пароходом. Экран, значит, на экране вода, океан, земли ни черта не видать. Если океан спокоен – никто ничего, плывем. По квартирам тишина. И вдруг налетает ветер из телевизора – как даст прямо в лицо, с брызгами. Ну там инструкция есть: ведро воды сзади в телевизор заливаешь с утра, на ведро воды пачку соли за семь копеек и ветродуй для морского колорита. Это если диктор предупреждает, что поплывем, потому что, если поскачем, допустим, на лошадях через лес, а аппарат сработает на брызги, впечатление не то – на лошади с веслами, как дурак.
Значит, вот так: ветер двинул, брызги, лежишь мокрый – ну полное ощущение. И тут начинается: горизонт – вверх, горизонт – вниз, прямо разрывает. От телевизоров – рычаги к кроватям. Операторы на студии управляют всеми кроватями, пока людей просто выворачивать не начинает. Ну по сто квартир в доме, и все плывут в Австралию. Если очень плохо – сошел с кровати, и все, но впечатление потерял. А тут крики чаек из кухни, кто-то кусает из динамика.
Некоторые, самые крепкие, звонят на студию и слышат крик капитана: "Спасайся! Мина по борту!" Лежишь на койке весь в слезах. Потом выгружаемся, конечно, в разных квартирах, кто в каком состоянии. Но только члены клуба кинопутешественников. Парень сказал: с этим будет очень строго. Потому что очень удобная поездка, как на кладбище: все едут туда. Оглянулся, и ты дома: жена, дети – итальянские впечатления.
А сейчас цветная стереофония пошла. Мы в Стамбуле с корреспондентом устриц жевали. Он – по ихнюю сторону экрана, мы – по нашу. То есть он жует – стереофония: звук, цвет, хруст, писк... Единственное, вкуса нет, хотя слюна уже пошла.
Кто виноват
Прежде чем горячиться, писать и ругать, копни глубже, сядь и подумай: кто виноват. И ты всегда поймешь – никто. Никто. Таксист отказался везти: дорога обратно – холостой пробег, слесарю плати. Сел на его место, через два дня сам заговорил: "Дорога обратно – холостой пробег, слесарю плати".
Отказались ремонтировать: невыгодно, а выгодно циклевать. Вник, пошел к ним на работу: да, невыгодно, а выгодно циклевать.
Телефонов нет, не ставят – "у нас инвалиды". Действительно, инвалиды. Пятьсот рублей дал – и поставят. Так ведь чтобы отказаться от пятисот рублей, тот инвалид и этот. Честный человек должен сидеть в АТС. Принципиальный, редкий, допустим бывший летчик. Но даже умереть один раз без оглядки легче, чем жить всю жизнь долго и без оглядки. Так вот, два одинаковых инвалида, а один еще дает пятьсот рублей.
Нет мест в гостиницах. Администратор виноват? Нет. Начальник треста виноват? Нет. Клиент виноват? Нет. Министр виноват? Нет. Совет Министров? Нет. Народ? Нет. Ну нет и нет.
Мяса в Архангельске нет, а в Москве есть. Кто виноват? Завмаг? Нет. Завгар? Нет. Министр? Нет. Он бьется, он приезжает раньше всех. Он, по большому счету, хочет, чтобы у всех было мясо. Он хочет, чтобы было в Архангельске, он может туда приехать. И знает, что в тот вечер туда забросят мясо из Ленинграда. Он знает это, он все знает, ему записки пишут. Колхоз виноват? Нет. Совхоз? Нет. Райком? Нет. Горком? Нет. Покупатель? Нет. Корова? Нет. Сколько мяса могла дать, столько дала. Никто не съел пять килограммов за раз, твою порцию не съели. Виноватых нет. Ну нет и нет.
Когда есть так есть и можно объяснить, откуда есть, но нету – нет. И виноват кто? Никто.
Квартира плохая. Он что, себе забрал пять квартир? Ну отдал по блату двадцать, так ведь те, блатные, двадцать и освободили. Когда привыкаешь к этой радостной мысли, что никто не виноват, все хотят как лучше, когда ее раскусишь, – господи, ты становишься тихим, и благостным, и седым. Грызешь себе то, что подобрал, несешь на себе то, что дают, смотришь то, что показывают. С такой добротой и сочувствием глянешь на милиционера или активиста. И они не виноваты. Они же не могут объяснить, они начинают злиться, кричат, что ты хромой, что у тебя глаз искусственный. И ты, и я знаем, что так не спорят. Так они и не спорят, они ругаются. Скажи им: "Да" – и иди спокойно. Когда раскусишь то, что понял, и поймешь, что раскусил, природа начинает манить, горы манят, скалы неприступные зовут, колеса поезда заманивают, затрагивают: "Эге-гей! Никто не виноват, никто не виноват, никто не виноват, никто не виноват, никто". Все, справедливость восторжествовала!
Жизнь моя, побудь со мной
Перебираю фотографии, жизнь шесть на девять и девять на двенадцать прилипает к рукам. Старый, молодой, молодой, старый. Девушка кричит: "До свидания!" Ветер. Она кричит сквозь волосы: "До свидания!"
Так и осталась.
День рождения. Стол. Хохот. Один стоит подбоченясь. Мама хохочет. Он держит руку на ее плече.
Пятеро на скале. Солнце. Школа позади. Вокруг море, мамы, папы, загар, мускулы. Обнявшись.
– Угадайте, где я?
– Этот?
– Нет.
– Этот?
– Да.
– Не может быть.
Пятеро обнявшись. Один в военном. Погоны контуром обведены.
Нас восемь – три жены. Четверо: трое и подполковник. Его форма на всех. Фуражка. Китель. Веселые. Пьяные. Так и пошли шесть на девять веселые – пьяные. Грустные – трезвые.
Танец. Она со мной. Рот открыт. Губы у моей щеки. Слов не видать. Апрель семьдесят третьего. Какие слова?
– Вас уже ничем не удивишь.
Пошли лица. Мои лица, которые ничем не удивишь.
– У вас усталые глаза.
Да. Пошли мои глаза. Семьдесят третий, семьдесят четвертый, семьдесят пятый, апрель, май, май.
Вот на картоне нас тридцать. Знамя. Школа 118. Едва над учителями, хотя стоим. Седьмой класс. Красные галстуки. И кто-то надо мной держит рога.
– Как по-вашему, где я?.. Нет... нет. Ну что вы? Вот я.
– Не может быть.
Разные галстуки, пиджаки. Десятый класс. Паспорта. Аттестаты. Первый хмель и первые планы, первые девочки за углом и уж за ними мамы.
– Где вы?
– Вот.
– Не может быть.
– Да.
– Ну, если вы настаиваете.
А вот где я красавец. Вот где я необычайно хорош. Альбом выпуска института. Мягкие серые глаза, поворот головы... Простите – я.
– Не может быть.
– Прекратите. Вот надпись золотом. Тисненая.
– Господи, ну просто... красавец.
– Что делать?
Семьдесят пять, семьдесят семь.
– Вот это вы.
– И там я. Только тогда сумерки были другими. Они обещали. И руки. И если платье прилипало к ногам, разговор прерывался.
Мои распахнутые серые.
Твердый и нежный взгляд.
Мой... Прищур смеющийся...
Мои усталые глаза без взгляда.
Морщины и цветы.
Цветы... цветы...
Эти цветы мне.
Автопортрет художника сорока четырех
Так и не стал решительным и бесповоротным.
Слабоволие и мягкотелость привели к дикому количеству звонков. Учится отказывать, употребляя слова "никогда" и "ни за что".
Мало писал, много бегал, звонил, просил, сохраняя свое и чужое достоинство.
На просьбах потерял друзей и юмор.
Так ничего и не добыл.
Из недвижимости – диван, бывший в употреблении, письменный стол, редко бывший в употреблении; из движимости – мечты, мечты, мечты о доме, саде, заборе, камине.
От мечтаний похудел.
Ездил куда-то – хотел посмотреть.
А они хотели послушать.
Видел мало.
Еще больше прибавилось знакомых под условным названием "друзья".
Теперь не знает, как назвать тех четверых, что с детства.
Большой город переносит, как переполненный трамвай.
У каждого хочется спросить, кто он такой.
Часто спорит с теми, кого нет.
Снова неубедителен.
О работе: удивляется, когда смеются, и обижается, когда молчат. До сих пор не понимает, чем вызван смех.
Трудно держать паузу, пальцем показывая на это место.
Читает быстро, просит быстрее реагировать.
Остановиться на лету не может, так как тяжелее воздуха.
Наш юмор считает самым осмысленным, самым глубоким юмором в мире.
Некоторые поиски логики в некоторых вопросах жизни приносят славу сатирика и смелого человека.
Нравится выступать, хотя надо бы писать и умереть на сундуке с рукописями.
Раньше думал – женщины, теперь – ни дня без строки.
Это не талант, это – возраст.
Проснулся ночью от стуков, хлюпанья и дребезжания.
Искал глазами по комнате.
Оказалось, в организме.
Неожиданно может появиться в очках, с палкой и валидолом в пистоне.
Дам просит не смотреть, а дать проследовать.
Самым желанным и несбыточным считает полную тишину.
Одинок, как баран на вершине.
Так же и богат.
1 апреля 1978 года в 21.00 отогнал мысль – устранять недостатки нашей жизни путем чтения вслух художественных произведений. Довольствуется подъемом настроения среди тех, кто должен это делать.
На вопрос: "Как живешь?" – не отвечает, чтоб не обременять сочувствием.
Страшно недоволен исполнением собственных желаний, от этого часто в ужасе.
Скуки никогда не испытывал.
Много людей переворошил в поисках красивого тела.
Теперь ищет родную душу.
Сам мал, лыс, толст, неубедителен, зануден и неприятен.
К тому же любит спать один.
Дико ругается, увидев свое приказание исполненным. Храпит, сморкается, кашляет, скрипит.
Желающих соединиться с этими остатками просят оторвать талончик на заборе и забрать его от него самого, который его съедает.
Любит дождь.
В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще.
В мечтах изобрел авто, которое нельзя остановить, и огромный репродуктор, тексты для которого пишет сам.
Хотя пишет мало.
Много ест, пьет и ждет чего-то.
Ждать осталось недолго.
Современная женщина
Что случилось с женщинами?
Я постарел или новая мода -
невозможно глаз оторвать,
трудно стало ходить по улицам.
Прохожий
Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали. Стройная. В брючках, закатанных под коленкулы, открывая миру сапоги, а в них чулочки, и только в них – ножки. А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки "Ронсон", срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле взбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад...
О боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм, но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.
Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно...
Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближается официант, портье, милиционер и распорядитель танцев.
Не выделяться
Он делал все, чтоб не выделиться, чтоб никто внимания не обратил. Ходил грязным. Время от времени страшно напивался. Жутко нес прохожих, задирал, хлопал себя по непотребным местам, показывал язык, кулак через руку в локте, плевал вслед каждому. Главное, чтоб не выделиться.
Сидел иногда в садике, опираясь на палку, злобно глядя на молодежь. В карманах грязного полупиджака – два вермута.
В сумерках, когда все сидят у подъезда, на дрожащих ногах в комнатных туфлях без задников, носков и подошв шел выбрасывать мусор на подносе, чтоб все видели.
И все видели прозрачную картофельную шелуху, пустую пачку "Примы", старые капустные листья, пакет "Соль каменная", зеркально обглоданную кость, три килечных хребта.
Чтоб не реагировали, по ночам из квартиры – вопли: "Спасите-помогите!" Бой посуды: "Ирод, душегуб, козел вонючий! Где одиннадцать копеек? Я перерыла всю кровать! Вот платочек, вот целлофан, где одиннадцать копеек на расход?!"
Утром рычал и лаял вслед "Жигулям", кланялся "Волгам", тыкал палкой в рисунки на молодых.
Добился уважения, с ним считались, к нему привыкли, и он без помех мог заниматься своим делом: монологи, философские размышления, этюды о будущем, фантастика.
Тщательнее
Я хочу вот что сказать: ведь для себя работаем и, что еще хуже, – для внутреннего употребления.
Я не имею в виду импорт. Я имею в виду внутреннее глотание. Как в аптеке пишут. Никуда это не уходит. Это свой другой такой же должен глотать. Это не стрижка, которой в массе мы не овладели. Значит, так и ходим. Человек в плохой стрижке может что-то изобрести или встать утром и поехать-таки на работу. И в суровом пальто поедет. Он не поедет, если чего съел для внутреннего употребления.
Что смешно: те лекарства, что подробно делаем, точно выдерживая технологию, сами и глотаем. А потом слышны медицинские крики: как же, точно по формуле СН3СОС2Н5 плюс метилхлотилгидрат на пару не помогает, а точно такая же швейцарская сволочь эту бациллу берет. Опять проверяем СН3СОС2Н5 на пару – не берет, и, что особенно противно, название у них одинаковые. Опять говорю – нам же самим это глотать!
Те, что сравнивают, сидят, глотают то, что берет, и с сожалением смотрят вниз и думают: когда же мы тут научимся? Ну а Швейцария, совсем маленькая страна. Красноярский край покрывает ее, как бык овцу. Она тужится и работает, как дизель в Заполярье, но не в состоянии вылечить всех желающих в той далекой стране, где мы как раз и процветаем.
Тщательней надо, ребята, формулу нам дали СН3СОС2Н5 два часа на пару, и не берет. Должна брать... Может, руки надо помыть тому заскорузлому пацану, что колбу держит. Не хочет сам – силой помыть.
Может, излишне трясет в наших пульманах, может, с перепою сыплют мимо пробирки. Я же говорю – делаем только для себя. Тут особенно тщательно надо, ребята.
Не надо чай на кирзе настаивать – потравим друг друга окончательно. Мало того, что в нехороших прическах, так еще с дурным пищеварением. Ежели, конечно, задаться целью извести народ, как-то уменьшить нагрузку на почву, тогда надо продолжать и аспирин, и бормотуху, и вот эти колодки каторжные для модельной обуви, что внутрь глубоко идет, – туда, за Тюмень, где как раз в них круглый год и ходят.
Или грузовики, что не заводятся на морозе в отличие от тех, что заводятся, хотя очень похожие. А на морозе греметь ключами всегда приятней, тем более что страна северная и мороз повсюду. А тот же "фиат" как раз заводится на Севере, а "Москвич" – как раз нет.
Тщательней надо, ребята. Ни на кого ваше упорство не действует, только на своего брата в телогрейке. Потому что тот, кто выбирает, выберет "фиат", а тот, кто не выбирает, долго глядит вдаль, силясь в далеком Ижевске разглядеть своего коллегу, с таким трудом собравшего именно вот эту коробку передач. И довольно похоже. И что-то даже залил туда. То ли свое, то ли чужое, оно все равно на морозе только вместе с шестерней отлетает.
Тщательней надо, ребята. Общим видом овладели, теперь подробности не надо пропускать. И если дома из газовой горелки вода пошла, а из водопровода – газ, ни на чьи нервы не действуем, ни до кого этот метод не доходит, кроме своего, такого же невообразимого, что у бочки греется под этот рассказ.
Так что, думаю, если до таких же неимоверных высот, что мы достигли в ремонте, мы бы поднялись в изготовлении, та же Голландия валялась бы у нас в ногах с просьбой одолжить ХТЗ на недельку. А уж от подольской швейной машины шпионов отгоняли бы, как мух поганых. Но если еще можно шутить с коробкой передач, то с этим порошком, повторяю – СН3СОС2Н5 два часа на пару, надо тщательней, ибо, в отличие от распредвала, мы их берем внутрь и быстро усваиваем, зеленея от надежды, а ходить потом и с микробом, и с лекарством внутри – это двойная гибель, от которой надо спасаться третьим раствором – снова Сыктывкарского завода глубоких лекарственных препаратов. Так что тщательней надо, ребята.
Население у нас крепкое и в основном уже лечится само.
Теперь духовная пища: книги, фильмы, эстрада, керамика. Оно тоже, тот, кто может выбирать, что ему смотреть, может, это смотреть и не будет. Тот для ознакомления ту же проклятую Швейцарию смотрит. Так что фильмы опять-таки делаем для себя. И вроде бы упорно смотришь, а ничего не видишь, и вроде колхоз не настоящий, и председатель так не ходит, не говорит, не ест. И влюбленные эти, взятые целиком из жизни голубей, тоже нечеловечески ходят у фонтана и нечеловечески смотрят вдаль. И тем, что никогда не были в колхозе, что-то не верится, а те, что живут в нем, жутко ругаются и матерно кроют Голливуд. Это все удар против себя. Кому надо, тот запрется и посмотрит "Бони М" или еще лучше – Аллу Борисовну с ансамблем.