Первое предательство
Как же его звали, канадского фигуриста-одиночника, который внес в мою неокрепшую советскую душу первый космополитический разлад?
Этот канадец мог отнять "золото" у нашего Волкова! В империи если не зла, то, как минимум, ущемленного самосознания, - это был повод почти для ненависти. Нет, кроме шуток! - фигуристов, брата и сестру Бук из ФРГ, я бы, в моем десятилетнем возрасте, укусил лично. Они воплощали для меня заговор империализма против всего нашего, советского…
Впрочем, Пахомова и Горшков окрашивали патриотическое чувство в эстетические тона. Их "Кумпарсита"… - ах, молодежи не объяснить, а мы не забудем никогда!
Но на противостоянии Волкова с канадцем мои чувства разошлись, как в море корабли. Техническую программу канадец проваливал, - не царское дело, но наступало время произвольной, и он взлетал надо льдом - легкий, точный, вдохновенный! И однажды я понял, что болею за канадца.
Я даже испугался немного, не зная, сказать ли родителям.
Что-то в этом было от государственной измены.
Много лет спустя, уже не такой пугливый, я обнаружил, что не могу болеть за сборную России по футболу - это оказалось страшным насилием над духом игры; ей-богу, для этого надо совсем не любить футбол!
С некоторым тайным ужасом я ждал, что вот сейчас наши забьют дурной гол и выйдут в четвертьфинал, а там - бразильцы! И, значит, из патриотических чувств я должен буду желать, чтобы защитник Ковтун покалечил не одного какого-нибудь рональдо, а пятерых-семерых, потому что других путей к победе природа нам не дала.
Но я ждал этого чемпионата четыре года! Я хочу посмотреть, как Бразилия будет играть с Англией, с Голландией, с Францией! Я люблю Россию, но не хочу Ковтуна, - что же мне делать? Дай ответ, патриот!
Не дает ответа.
А если дает, то лучше бы помолчал.
А началось все с того канадца…
Спасибо Гуглу с Яндексом: его звали - Толлер Крэнстон!
Саулкрасты
Свою футбольную карьеру я начал лет в пять: дедушка вставал между двух сосен, а я лупил мячом…
Незадолго до моего рождения дед вернулся из лагерей. Восемь лет разнообразных (земляных и лесоповальных в том числе) работ в Дубровлаге, вкупе с седьмым десятком жизни, не прибавили Семену Марковичу футбольного мастерства, и к пяти своим годам я деда обыгрывал.
После обеда дед выносил под те же сосны раскладушку и засыпал.
Дело было в Саулкрастах - так называется поселок под Ригой, где прошло мое детство. Саулкрасты - это десять летних лет с бабушкой Ривой, бабушкой Лидой и дедушкой Сёмой…
К тем годам (думаю, мне было лет двенадцать) относится мой первый - и последний из удавшихся! - опыт в области бизнеса.
В летнем кинотеатре в тот вечер шло что-то такое, чего пропустить душа моя не могла, а находился кинотеатр довольно далеко от дома, и я понимал, что никто из моих стареньких родичей в те края со мною не доберется. Поэтому я дождался, когда дед выйдет под сосны с раскладушкой, а потом подождал еще немного… Когда дед уже пребывал в надежных объятиях Морфея, я легонько тронул его за плечо и спросил:
- Деда, можно, я пойду в кино?
- Ухмх… - ответил дед, не открывая глаз.
Дедушка, стало быть, не возражал.
Не заходя домой, чтобы не попасться на глаза бабушке, я втихую почапал в сторону кинотеатра. Я был очень хитрый мальчик. Тридцати копеек на билет не было, но тяга к искусству преодолела все преграды: я подобрал под скамейками несколько бутылок, сдал их и пошел в кино.
Что было за кино, не помню.
Когда я вернулся домой…
А это было уже очень поздно вечером…
В общем, конечно, я удивляюсь, что дедушка меня не убил.
Улитка
Мы - папа и мама и я - шли по лесной дорожке к морю, а поперек, слева направо, старательно ползла улитка. Чтобы никто улитку не раздавил, мама аккуратно взяла ее за домик и отнесла подальше от дорожки. И мягко бросила на мшистую горку под сосной - туда, откуда, собственно, улитка и ползла…
Папа устоил страшный бенц.
- Ты что, не понимаешь, что ей надо было - на ту сторону дороги!
С маминой точки зрения, мох и сосны справа от дорожки ничем не отличались от тех, что были слева. Отец хватался за голову:
- Но она же ползла направо!
- Зачем?
- Какое твое дело, зачем?
…Прошло почти полвека, но всякий раз, когда я наблюдаю попытку спасти или осчастливить кого-либо против его собственной воли, я вспоминаю ту улитку.
Ей так хотелось направо!
Штандер
Играли так: мяч бросался вверх, и все бежали врассыпную. Водящий, поймав мяч, диким голосом кричал:
- Штандер!
И все должны были застыть там, где их заставал этот крик.
"Штандер" - "stand hier" - "стой здесь"… Игра-то, видать, была немецкая!
Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сделать в ее сторону три прыжка - и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с места права не имела, а могла только извиваться. Я был небольших размеров и очень быстренький, что давало преимущество в тактике.
Канула в Лету эта игра вместе с диафильмами про кукурузу-царицу-полей и подстаканниками со спутником, летящим вокруг Земли. Кукурузы не жаль, подстаканников не жаль - штандера жаль. Хорошая была игра.
Ночь
Мы живем впятером в одной комнате, мое место - за шкафом. Шкаф сзади обклеен зажелтевшими обоями. Потом поверх них появилось расписание уроков. А до того - ничто не отвлекало от жизни. Пока засыпаешь, смотришь на обойный рисунок, и через какое-то время оттуда начинают выглядывать какие-то лица, пейзажи…
Из-за шкафа шуршит радиоприемник ВЭФ. У него зеленый изменчивый глаз; на передней панели, лесенкой - названия заманчивых городов… Перед радиоприемником, почти прижавшись к нему ухом, полночи сидит отец и слушает голос, перекрываемый то шуршанием, то гудением. В Америке убили президента Кеннеди! Ух ты! Вот было бы здорово не лежать, а посидеть ночью рядом с папой и послушать про убийство. Но если я встану, убьют уже меня…
Непонятно только, почему ночью так плохо слышно? - утром снова ни гула, ни хрипов.
- Вы слушаете "Пионерскую зорьку"!
Ненавистный, нечеловечески бодрый голос. Надо вставать.
- Музыкальное сопровождение - пианист Родионов!
Утренняя гимнастика. "Переходите к водными процедурам". Ужас-ужас…
Единственное опасение
Гены разбегаются иногда удивительным образом: мой родной старший брат Сережа был рыжий, веснушчатый, флегматичный мальчик. Очень собранный и трудолюбивый. Когда он был совсем маленький, а маме с папой надо было отлучиться, Сереже в манежик клали стопку газет. И пока он не дорывал все до мелкого клочка, ни звука из манежика не раздавалось: Сережа работал.
Он отлично закончил начальную школу и пошел в четвертый класс, а тут как раз подоспел к начальному образованию я - с гладиолусами в руке, в сером мышастом костюмчике…
Меня привели в ту же триста десятую школу, к той же учительнице, которая до того три года учила Сережу - старенькой Лидии Моисеевне Кацен. Мама решила подготовить учительницу к разнице братских темпераментов: знаете, сказала она, Витя совсем другой - непоседливый, шумный, несобранный…
Старенькая учительница ответила маме великой педагогической фразой:
- Инночка, - сказала она, - я ведь только дураков боюсь, а больше я никого не боюсь…
Мой рыжий Опекушин
Брат Сережа всегда был реалистом.
В шесть лет, придя из кружка лепки, он поделился с мамой эволюцией своих творческих планов:
- Сначала я хотел слепить памятник Пушкину. Потом - маршрутное такси. А потом подумал и решил слепить дождевого червя…
Училка
В школе я учился хорошо - думаю, что с перепугу: боялся огорчить родителей. Каждая тройка, даже по самым отвратительным предметам вроде химии, была драмой.
Одну такую драму помню очень хорошо.
Дело было на биологии. Биологичка Прасковья Федоровна вызвала меня к доске отвечать, чем однодольные растения отличаются от двудольных. Заморенный хорошист, я все ей как на духу рассказал: у этих корни стержневые, а у этих - мочковатые, у тех то, у этих - се…
Когда я закончил перечисление отличий, Прасковья Федоровна спросила:
- А еще?
Я сказал:
- Всё.
- Нет, не всё, - сказала Прасковья. - Подумай.
Я подумал и сказал:
- Всё.
- Ты забыл самое главное отличие! - торжественно сообщила биологичка. - У однодольных - одна доля, а у двудольных - две.
И поставила мне тройку.
Правильные ответы
Тупизна - вещь наследственная. Это обнаружилось много лет спустя, когда у меня подросла дочка. Жена повела ее в подготовительный класс, на проверку развития, и в порядке проверки развития у дочки спросили:
- Чем волк отличается от собаки?
Девочка рассмеялась простоте вопроса (как-никак, ей было целых шесть лет) - и, отсмеявшись, ответила:
- Собаку называют другом человека, а волка другом человека назвать никак нельзя.
И снова рассмеялась.
- Понятно, - сказала училка и нарисовала в графе оценки минус.
Моя бдительная жена это заметила и поинтересовалась: почему минус-то? Тестирующая ответила:
- Потому что ответ неправильный.
Жена поинтересовалась правильным ответом. Ответ был написан на карточке, лежавшей перед училкой: "Собака - домашнее животное, волк - дикое". Жена спросила:
- Вам не кажется, что она именно это и сказала?
Тестирующая снова сверилась с карточкой и сказала: не кажется.
Жена взяла за руку нашу шестилетнюю, отставшую в развитии, девочку и повела домой, подальше от этого центра одаренности.
Через год в соседнее пристанище для вундеркиндов привели своего сына наши приятели, и специально обученная тетя попросила шестилетнего Андрюшу рассказать ей, чем автобус отличается от троллейбуса.
Андрюша ничего скрывать от тети не стал и честно доложил ей, что автобус работает на двигателе внутреннего сгорания, а троллейбус - на силе тока.
Оказалось: ничего подобного! Просто троллейбус - с рогами, а автобус - без рогов.
Самостоятельное мышление
Шло методическое совещание. В зале сидели учителя средних школ, на трибуне стояла главная методистка страны, статная советская дама.
Она сказала:
- Учитель должен уметь самостоятельно - что?
И учителя хором сказали:
- Ду-умать!
Золотая осень
А одну выдающуюся училку, примерно в те же годы, я встретил в парке возле Института культуры. Училка конвоировала первоклашек. Стоял роскошный сентябрь, жизнь была прекрасна, первоклашки скакали по парку, шурша листвой. Одна девочка, распираемая счастьем, подскочила к педагогше и в восторге выкрикнула:
- Марь Степанна, это - золотая осень?
И Марь Степанна, налившись силой, отчеканила (дословно):
- Золотая осень - это время, когда листья на деревьях становятся красного и желтого цветов!
Парк немедленно померк, и небеса потускнели.
А лет за двадцать до той золотой осени…
Всегда готов
Я учился в четвертом классе, готовясь к приему в пионеры. Я хотел быть достойным этой чести и страшно боялся, что в решительный момент забуду текст клятвы.
Пожалуй, я боялся этого чересчур, потому что сегодня мне шестой десяток, склероз уже вовсю пробивает лысеющую башку, и я забываю любимые строки Пушкина и Пастернака, но разбуди меня среди ночи и спроси клятву юного пионера - оттарабаню без запинки!
Этот текст приговорен к пожизненному заключению в моем черепе.
За хорошее знание текста в тот торжественный день нас угостили чаем с пирожными, но перед этим дали посмотреть на трупик. Я знал о предстоящем испытании и готовил себя к походу в Мавзолей. Меня можно понять: первый мертвец в жизни, и сразу Ленин! Я готовился страдать и жалеть, но у меня не получилось.
Когда мы вошли в подземелье, где лежало на сохранении главное тело страны, меня одолевало любопытство; когда вышли - оставалось одно недоумение.
Я ожидал от трупика большего.
Страшные слова
Слово "жид" я услышал впервые в четвертом классе от одноклассника Саши Мальцева. В его голосе была слышна брезгливость. Я даже не понял, в чем дело, - понял только, что во мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне нормальных людей вроде Саши Мальцева.
И сразу понял, что это совершенно непоправимо.
А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для четвертого класса - вполне простительное чувство. Полная несбыточность этого желания ранит меня до сих пор…
Вздрагивать и холодеть при слове "еврей" я перестал только на четвертом десятке. В детстве, в семейном застолье, при этом слове понижали голос. Впрочем, вслух его произносили очень редко: тема была не то чтобы запретной, а именно что - непристойной. Как упоминание о некоем семейном проклятье, вынесенном из черты оседлости. Только под самый конец советской власти выяснилось, что "еврей" - это не ругательство, а просто такая национальность…
Еще одно страшное слово я прочел в "Литературной газете".
Дело было летом, на Рижском взморье; я уже перешел в шестой класс и читал все, что попадалось под руку, но этого слова не понял и спросил, что это такое. Вместо ответа мои тетки, сестры отца, подняли страшный крик, выясняя, кто не убрал от ребенка газету с этой гадостью.
Слово было - "секс".
Так до сих пор никто мне ничего и не объяснил.
Препараты
Прообразы рабства разбросаны по детству.
Шестой, кажется, класс. Химичка назначает меня и еще какого-то несчастного ехать с собою после уроков куда-то на край света - покупать препараты для химии.
Я ненавижу химию, я в гробу видел эти колбочки и горелки, от присутствия химички меня мутит, но меня назначили , и я покорно волокусь на Песчаные улицы, в магазин "Школьный коллектор", и жду на жаре, когда ее отоварят какой-то дрянью, чтобы вместе с нею и моим товарищем по несчастью отвезти это в школу.
День погибает на моих глазах. Я чувствую, как уходит жизнь…
А ведь я мог ей сказать: "Я не поеду", а на вопрос "Почему?" ответить: "Я не хочу". Это же так просто! Но я не мог.
Я учился произносить слово "нет"; я учился этому десятилетия напролет и продолжаю обучение…
Фамилия
Когда, в конце пятидесятых годов, отец ненадолго соприкоснулся с советской печатью, его фельетоны публиковались под псевдонимом "Семенов". Появиться на полосе с природной фамилией можно было только в разделе "Из зала суда".
Однажды в "Литгазете" папин текст подписали загадочным словом "Шендеров". Это было лингвистическим обрезанием с обратным знаком: обрезанный как бы переставал быть евреем.
Гиены пера
Отец издавал газету "Кто виноват?" ("орган квартиры № 127") - лист ватмана, обклеенный текстами и фотографиями, оформленный рисунками. Это была настоящая газета - с интервью, рубриками типа "Письма читателей" и "Ответ редакции".
Печатать листочки на пишмашинке "Эрика" и клеить их на лист ватмана - это было настоящее, беспримесное счастье!
Отец был фотолюбитель, пару раз даже получал какие-то премии. Публиковались в советской прессе и его фельетоны, но это было совсем короткое время, в ранней оттепели… К началу семидесятых отец переключился на издание газеты "Кто виноват?", орган квартиры № 127.
Фотолаборатория была в ванной. Красный фонарь, щипчики в кювете с проявителем, утром - листы фотографий на диване, постепенно скручивавшиеся, как листья деревьев…
Образовательный процесс
А еще у нас был магнитофон "Астра-4" - неуклюжий, с огромными бобинами. Впрочем, работал он исправно, потому что отец постоянно протирал детали ватой, намотанной на спичку и смоченной в спирте. Записывал он на эту "Астру" лучшие кусочки из воскресной программы "С добрым утром!": песни и мелодии, Райкин, Карцев - Ильченко…
Но главное было - Высоцкий! Записи появлялись регулярно, чаще всего - плоховатого качества, с концертов. Разобрав текст, отец своим отличным почерком переписывал слова в отдельную тетрадку. В неясных местах ставил в скобках принятые в научной литературе вопросительные знаки.
Тетрадка шла по рукам во время дружеских застолий - на нового Высоцкого приходили специально!
Вот дантист-надомник Рудик,
У него приемник "Грюндиг",
Он его ночами крутит,
Ловит, контра, ФРГ…
Борьба с советской властью в нашей семье носила не политический, а общеобразовательный характер. За неимением нормальных книг в магазинах, отец делал их самостоятельно: первые сборники Окуджавы и Ахмадулиной, которые я держал в руках, были отпечатаны отцом на приснопамятной "Эрике" - лично разрезаны, сброшюрованы и аккуратно переплетены.
Переплетал отец и лучшее из журналов: этой рукотворной библиотеки у нас в доме было больше двухсот томов - "Новый мир", "Иностранка", "Юность"… И Солженицын, и Булгаков, и бог знает что еще, гениальное вперемешку с канувшим в Лету…
Номерок каждого тома был вырезан из желтой бумаги и наклеен на торец переплета. Отец изменил бы своему характеру, если бы у этой самодельной библиотеки не было каталога с алфавитным указателем…
Деталь
Когда отец учился в седьмом классе, родители подарили ему записную книжку.
- Писать было нечего, а рука чесалась, - рассказывал отец. - И я написал: "Шестое апреля. Первый день без пальто".
Рассказывая это, отец усмехался и разводил руками: такая, мол, ерунда…
Вовсе не ерунда! Пойманный солнечный зайчик, деталька в ускользающем пейзаже. Вот: отец рассказал это, и теперь я знаю, что в 1944 году в Москве потеплело шестого апреля…
"Хэлло, Долли!"
Шел "Голубой огонек". Со смешным поролоновым тигром в руках (плоская гитара в тигровых лапах) два артиста-кукольника веселили передовиков труда, сидевших за столиками, и советский народ у телеэкранов.
Это было что-то вроде пародии на западную эстраду; "их нравы"…
Поролоновый тигр бил по нарисованным струнам и смешно разевал пасть; хриплый неотразимый голос в фонограмме тянул согласные и пробивал сердце насквозь.
Так я впервые услышал Луи Армстронга.
Ходжа Насреддин и другие
Однажды я сильно заболел, и мне из вечера в вечер читали вслух книгу в обложке морковного цвета: две повести о Ходже Насреддине. Это было такое блаженство, что не хотелось выздоравливать! В двенадцать-тринадцать лет я знал две соловьевские повести, наверное, близко к тексту.
Много позже я узнал, что автор "Насреддина" сидел в сталинском лагере вместе с моим дедом. И даже более того: был его начальником! Дед, "присевший" чуть раньше, бригадирствовал в небольшой "шарашке", когда к нему в барак определили только что посаженного Соловьева. Дед видел, что новенький, работавший в бане санитаром, что-то пишет по ночам и прячет под матрац…
Дед его не заложил, и это - наш главный фамильный вклад в русскую литературу! Писал Соловьев как раз "Очарованного принца", вторую часть книги про Насреддина…