Бриллианты из "Кулька"
Рядом с вышеописанным мастером по режиссуре нам преподавала Ираида Александровна Мазур - чудеснейшая дама, получавшее свое образование в Оперной студии МХАТ, у Станиславского. Не столько профессии, сколько вкусу и достоинству можно и нужно было учиться у Ираиды Александровны…
А иногда из "Кулька", из пыльной системы советского культпросветобразования, на нас вываливались настоящие бриллианты.
Галина Викторовна Морозова преподавала сценическое движение и фехтование - единственная женщина-"фехтовальщик" в театральных училищах страны! Ее уроки оставляли послевкусие счастья, и дело было, конечно, не совсем в профессии: присутствие Галины Викторовны заставляло выпрямить спину не только в фехтовальной стойке.
В эту женщину нельзя было не влюбиться.
Галина Викторовна на долгие годы втянула меня в свой предмет, и сегодня я понимаю: меня просто примагнитило. Если бы Морозова преподавала вокал, я бы, наверное, запел.
Джульетта Леоновна Чавчанидзе ("Иностранная литература"), Клара Максимовна Ким ("Эстетика")… Можно себе представить, в каких оксфордах они преподавали бы, если бы не "совок"; легко вообразить, какими судьбами оказались в "кульке".
Думаю, в элитные идеологические институты людей с их убеждениями и внутренней свободой просто не пускали на порог!
"Отечеством называют государство, когда надо проливать за него кровь", - посреди афганской войны цитировала Стриндберга будущим советским культпросветработникам Клара Максимовна Ким.
Спасибо, Клара Максимовна! Я запомнил - и передаю цитату следующим поколениям.
Другие версии
Доцент Гриненко преподавала "Научный атеизм".
- Историческим материализмом, - говорила Наталья Викторовна, - доказано, что Бога нет. Но есть другие версии - их мы и будем изучать на нашем предмете.
И рассказывала нам - в конце семидесятых годов, в СССР! - про ветви христианства, иудаизм, буддизм…
Особенно впечатлил меня ее способ принимать экзамены.
- Кто согласен на тройки - давайте зачетки, остальных буду спрашивать!
Несколько зачеток передавалось в руки доцента Гриненко, и счастливые троечники освобождали аудиторию.
- Кто-нибудь претендует на пятерку? - вкрадчиво интересовалась Наталья Викторовна.
Несколько смельчаков подтверждали ее предположение.
Гриненко отпускала с богом четверочников, собирала зачетки у оставшихся - и ставила им пятерки.
И каждый получал то, на что претендовал.
Перо к бумаге
Писательство свое я начал, как полагается, с поэзии. Кто ж не поэт в восемнадцать! Во мне бродили читательские соки, и я переписывал своими словами то Пастернака, то Лермонтова… Глубоко трагический я был поэт во время летних каникул в Павловске, после девятого класса! Самому нравилось - ну очень…
Окружающие оставались глухи к этим вершинам духа, но я был упорен и в поисках славы добрался до редакции журнала "Юность", где по вторникам и пятницам проводил литконсультации Юрий Ряшенцев.
Предбанник его кабинета по этим дням был заполнен страдальцами. Молодые и не очень молодые люди с тетрадками в руках сидели, дожидаясь своей очереди. Это напоминало диспансеризацию и, в сущности, ею и было.
Юрий Евгеньевич изучал тетрадки, как истории болезни.
Потом начинался разбор. Разбор был захватывающим, недлинным и очень обидным. Стихотворение, все такое тонкое и глубокое, спустя пару минут оказывалось кучкой необязательных слов.
Случалось Юрию Евгеньевичу и бить ниже пояса.
- Смотрите, Виктор! Вот вы берете тему ностальгии - и едете на ней без единого поворота. А у Цветаевой на эту же тему - помните? "Тоска по Родине - давно // Разоблаченная морока!"
Я кивал, хотя, разумеется, не помнил.
- Но в конце! - увлекаясь, восторженно кричал Ряшенцев. - "…Но если у дороги куст // Встает, особенно - рябина…" А?
Я был раздавлен. Впрочем, хотел бы я посмотреть на того, кто не будет раздавлен сравнением своих строк с цветаевскими… Я возвращался домой, в тоске понимая постепенно, что я, наверное, не поэт.
Впрочем, некоторый яд я накопил уже к тем годам, поэтому однажды не утерпел и спросил у Ряшенцева: рассказывает ли он про Цветаеву членам Совписа, чьи пыльные вирши килограммами публикует журнал "Юность"?
- Ну, вы нахал! - воскликнул Ряшенцев и радостно рассмеялся.
Прошло почти сорок лет, и я нежно благодарен Юрию Евгеньевичу за масштабную сетку, которую он поставил перед моим задранным носом. Это помогло, хотя, конечно, не сразу…
Мне повезло. Мои юношеские стихи нигде не опубликовали.
Галич
Дорога в стройотряд: плацкартное купе, оккупированное молодежью семидесятых, с гитарами в руках и либерализмом в башках. Человек, наверное, двадцать набилось в то купе.
А на нижней полке, свернувшись калачиком, спит бабка - полметра той бабки, не больше… Ну и бог с ней. Поехали и забыли! Взяли чаю, накатили какой-то спиртной ерунды, расчехлили гитары, и началось вперемежку: Высоцкий, да Ким, да какой-то самострок, да Визбор с Окуджавой…
Допелись до Галича. А что нам, молодым-бесстрашным!..
А бабка спит себе - глуховатая, слава богу, да и, мягко говоря, не городская. Спели мы "Облака", дошли до "Памятников". Пока допели, поезд как раз притормозил и остановился.
- И будут бить барабаны! Тра-та-та-та!
Бабка зашевелилась, приподнялась, мутно поглядела вокруг и сказала:
- А-а… Галич…
И снова легла.
Тут нам, молодым-бесстрашным, резко похужело. Бабка-то бабка, а в каком чине? Нехорошая настала тишина, подловатая… В этой тишине поезд лязгнул сочленениями, дернулся, и мимо окна проплыло название станции.
Станция называлась - Галич.
Визбор
Я учился на третьем курсе, когда приятель позвал меня в гости к Визбору.
Это было чистое нахальство: мало того, что приятель сам напросился к классику (взять интервью для какого-то студенческого листка), так еще и взял с собой меня - Визбора, полагаю, не спросивши.
Мы приперлись в чужую квартиру на Садовом кольце и часа два торчали на кухне у Юрия Иосифовича, испытывая его гостеприимство, - которое мне нынешнему кажется запредельным. Я бы выгнал таких нахалов очень быстро.
Пропорций я тогда не осознавал. Я был переполнен своей жизнью - студией, спектаклями, стихами… - и не очень понимал, у кого на кухне сижу. Та самая масштабная сетка еще не устоялась, и я, юная дурачина, трындел без умолку.
Кто бы дал мне сейчас поговорить пару часиков с Юрием Иосифовичем… Я бы, пожалуй, больше молчал.
Маугли и стая
В сентябре 1976 года студия Табакова стала курсом ГИТИСа. К девяти московским школьникам, уцелевшим после табаковских экзекуций, добавились приезжие таланты…
Ни режиссером, ни артистом я не стал, но юность, проведенную в "Табакерке", до сих пор считаю одним из главных везений своей жизни. Говоря точнее, я считаю это главным везением - после самого главного: того, что родился у собственных родителей, а не по соседству.
Тренеры учат прыгунов в высоту целиться выше планки: гравитация сделает свое черное дело сама. У нас были хорошие тренеры, и в шестнадцать-семнадцать лет мы хотели быть лучшими. Мы были влюблены друг в друга и в наш будущий театр, на студийных собраниях кипели шекспировские страсти… Смертей не зафиксировано, но обморок от переизбытка эмоций я видел своими глазами.
Планка была поставлена на мировой рекорд. А уж кто, как и докуда долетел - распорядилась судьба.
Среди "табаковцев" первого призыва сегодня есть и "народные", и просто хорошие артисты; кто-то выбыл из этой гонки, кто-то спился. Многие уже не живут на белом свете. А те, которые живут, делают это в Киеве, в Монреале, в Москве, Нью-Джерси… В страну басков уводят следы польской красавицы Марыси Шиманской (помните, ровеснички, блондинку из фильма "Берегите женщин"? - ну, то-то…)
А еще - на нашем курсе училась Лена Майорова…
Синеглазая Багира
Я бы слукавил, если бы сказал, что ее будущий взлет был виден в ту пору. Нет, - в ту пору видно было только, что в Ленке обитает огромный темперамент. Малоуправляемый, он даже немного пугал: в игру она включалась абсолютно, и поначалу больше восхищала самоотдачей, чем художественным результатом.
В дипломном спектакле по Николаю Островскому роли у Ленки не было вообще - одна реплика. Подавать ее студентка Майорова должна была фактически из-за кулис, просунутой в дверь головой.
Реплика была такая:
- Ребята, Ленин умер!
Студия находилась в подвале на улице Чаплыгина, - Ленка разгонялась от Большого Харитоньевского перулка. Вестник трагедии, по дороге умело роняя ведра, топотом немаленьких ног она оповещала зрителя о размерах грядущего ужаса. Какие отношения связывали Майорову с ленинизмом, я не знаю, но находиться в узком студийном коридорчике, по которому с горящими глазами неслась Ленка, было опасно для жизни.
Силу ее включенности в игру мне однажды довелось испытать на себе, чуть ли не физически.
В спектакле "Маугли" я бегал в массовке - в стае. Ближе к финалу эта стая, наущаемая тигром Шер-ханом, шла, как полагается, убивать человеческого детеныша. На защиту Маугли - Смолякова вставала Багира - Майорова.
И говорила она нам, волкам, нечто вроде того, что, мол, вы можете убить его, но прежде умрут многие из вас… И обводя стаю взглядом, завершала эту панораму на мне (будучи скромного роста, в массовых сценах я всегда располагался на переднем плане).
И вот однажды декорации встали неточно, и телами товарищей-волков я был выдавлен гораздо ближе к пантере-Майоровой, чем это предполагалось мизансценой. Обводя своими синими, подведенными черным, глазищами нашу стаю, Майорова уткнулась наконец взглядом в меня - сидящего не в трех метрах, а перед самым ее носом.
Будучи живой, как жизнь, Ленка удивилась чрезмерной наглости этого не слишком крупного волка, зафиксировала на мне очень отдельный, не предусмотренный режиссурой взгляд, и чуть подалась вперед.
Скулы ее свело, глаза потемнели, и безо всяких слов стало ясно, что первым умрет вот этот, и прямо сейчас.
От Ленкиного взгляда меня пробило какое-то и впрямь животное чувство; я заскулил и начал судорожно отгребать передними лапами назад, в стаю. В зале засмеялись. Потом мы пытались этот эпизод закрепить, да ничего не получилось: актер я никакой.
Но этот потемневший взгляд помню до сих пор. Ей-богу, это была уже не вполне Майорова - ее качало на теплых волнах хорошее актерское безумие…
"Все настоящее…"
А вот еще одна "табакерская" легенда, вполне кровавая уже в самом реальном смысле слова.
Наш подвальчик был хорош, но невысок. Второго этажа прорублено в ту пору еще не было, и свои дипломные спектакли мы играли там, где в нынешней "Табакерке" сидят зрители. До потолка, таким образом, было рукой подать.
Рукой - это, как оказалось, полбеды.
Ныне народный артист России, а в ту пору просто студент Андрей Смоляков, Маугли наш темпераментный, в эффектном прыжке, не рассчитав инерции, врезался головой в швеллер - чугунную балку под потолком, на которой крепились осветительные приборы.
По счастью (довольно относительному, но все же), дело было перед финалом спектакля. Сойдясь со швеллером, Андрей продолжал что-то яростно кричать волчьей стае, которая начала выть от ужаса уже самым всамделишным образом: соломенные Андрюшкины волосы быстро набухали кровью; через минуту она ручьями потекла по голому смоляковскому торсу…
Зал тревожно загудел.
Во время сцены прощания с Маугли партнерам пришлось обнимать его крепче обычного: выдавая текст "на автопилоте", Смоляков помаленьку отключался…
Последней вышла провожать своего Маугли Мать-Волчица, Аня Гуляренко. Что было делать Анне? Только по правде, как учили. И она начала вылизывать кровь со смоляковского тела. В зале начались легкие обмороки. Поддерживая общее настроение, Смоляков, едва добравшись до закулисья, опустился на пол и немедленно потерял сознание.
- Скажите, - с надеждой спросила после спектакля одна дама, - но кровь-то - бутафорская?
- У нас в театре все настоящее, - отрезал Андрей Дрознин, постановщик пластики, новатор, а впоследствии безоговорочный классик театральной педагогики.
На амбразуру
Вышеупомянутая Мать-Волчица, Аня Гуляренко, была ленинградкой и советские проблемы с пропиской задумала решить советским же способом: через фиктивный брак.
Дело неожиданно осложнилось тем, что Аня была девушка весьма привлекательная, и из желающих ей помочь в решении жилищного вопроса быстро образовалась небольшая очередь. Полагаю, конкурсанты надеялись, что фиктивность сожительства как-нибудь, сама собою, со временем рассосется…
Не скрою, готов был поучаствовать в этом конкурсе и я.
Предложил свою кандидатуру и Гриша Гурвич - впоследствии культовый режиссер, создатель театра "Летучая мышь", сверкавшего на московском театральном горизонте в девяностых, вплоть до трагической Гришиной кончины…
А начинал Гриша свое восхождение в нашем подвале, написав блестящие зонги к "Маугли".
Так вот: когда юный толстый Гурвич предложил свою кандидатуру на роль Аниного мужа, Аня отказалась - и, может быть, сделала это чересчур поспешно и категорично.
И Гриша сказал:
- Ну вот, я лег на амбразуру, а пулемет не работает…
Зонг волчьей стаи
Будь ты мал иль стар,
Будь ты сер иль сед,
Но закон всех стай -
Будь во всем, как все.
Будь хитер - как все!
Будь матер - как все!
Ты один из ста -
Вот закон всех стай.
Если лжив - как все,
Если тверд - как все,
Если жив - как все,
Если мертв - как все!
Этот злой наказ
Повтори сто раз:
Я - один из вас,
Я - один из вас,
Я какой-то один из вас…
Эти стихи к нашему спектаклю написал двадцатилетний Григорий Гурвич.
В семидесятых я думал - это про "совок". Сегодня понимаю: про любое время и любое место…
Спектакль "Холстомер"
…привезенный товстоноговским БДТ на московские гастроли летом 1977 года, лошадиной темой озадачивал заранее: у входа в сад "Аквариум" дежурила конная милиция!
Назвать происходившее ажиотажем - значит не сказать ничего. Отчаявшись стрельнуть билетик, московская интеллигенция шла на прорыв билетерских кордонов. Никакие корочки не действовали - по крайней мере, никакие из тех, которые я мог себе представить.
От безысходности ошалевали видавшие виды администраторы. При мне человек в окошке отшил какую-то бабушку с удостоверением. Бабушка оказалась Анастасией Платоновной Зуевой (см. стихотворение Пастернака). Администратора чуть не убили.
Нам, первокурсникам, ловить тут было нечего.
Потыкавшись на шармачка, мы заходили с тыла: пытались обаять у служебного входа актеров БДТ.
- Ничем не могу… - виновато улыбаясь, отвечал грузный Павел Панков, - ребятки, ничем не могу…
Но мы смогли сами!
В день следующего спектакля четверо смелых - Саша Марин, Витя Никитин, Игорек Нефедов и я - в два пополудни подстерегли на задворках театра, в Благовещенском переулке, грузовик с декорациями "Холстомера".
Шофер получил трешку, и через минуту мы были в кузове. А еще через две минуты - въехали во двор театра имени Моссовета, и нагловато покрикивая на рабочих сцены, начали подавать им из грузовика детали декораций.
С последними кусками декораций мы просочились на сцену и через зал ломанули в фойе, а оттуда на самый верх, в мужской туалет, - где и провели несколько часов в ожидании заслуженного чуда…
Петя и Шекспир
Однажды мой товарищ по табаковской студии - назовем его Петей - пришел на экзамен по предмету "зарубежный театр". А принимал экзамен профессор, один из крупнейших знатоков эпохи Возрождения. Назовем его - Алексей Вадимович Бартошевич (тем более что так оно и было).
И вытащил Петя билет, и достался Пете - Шекспир. А Петя про Шекспира знал примерно столько же, сколько Шекспир про Петю. То есть они были примерно на равных.
В отличие от Бартошевича, который про Шекспира знает чуть больше, чем Шекспир знал про себя сам.
И вот они сидят друг против друга (Петя и профессор Бартошевич) и мучаются. Петя - потому что дело идет к двойке, а Бартошевич - потому что, если он эту двойку поставит, Петя придет к нему снова. А он его уже видеть не может.
И оба понимают, что надо напрячься, чтобы встреча стала последней. И Бартошевич говорит:
- Петя! Я сейчас задам вам вопрос на тройку. Постарайтесь ответить.
И спрашивает самое простое (по своему разумению):
- Как звали отца Гамлета?
Петя напрягает все свои душевные силы и в каком-то озарении отвечает:
- Клавдий!
Алексей Вадимович Бартошевич вздрогнул. Потом немного подумал. Потом удивился и сказал:
- Возможно.
И поставил Пете тройку.
Заметки фенолога
Дело было в Щукинском театральном училище.
На экзамен по изобразительному искусству к профессору Бродскому пришел студент Веселкин. Профессор не ожидал от Веселкина больших глубин. Он сразу попросил добром:
- Назовите одну картину Васнецова.
Веселкин ответил вопросом на вопрос:
- Грачи прилетели?
- Прилетели, - вздохнул Бродский и поставил ему тройку. - Идите.
Цахкадзор
- это горнолыжный курорт в Армении, куда мы с моим приятелем Мишкой попали по большому блату весной 1978-го. Кататься мы не умели, а я так и горных лыж не видел никогда!
Решили - научимся на месте.
Разница в методиках обнаружилась сразу: Мишка запасся самоучителем с картинками и, засев в номере, погрузился в теорию (помню оттуда слово "авельман", вполне созвучное Мишкиной фамилии).
А я взял в прокате лыжи и пошел на подъемник.
"На таланте-с!"
Начало катания мне очень понравилось. У выхода с подъемника, на самой вершине, вырастая из горного гребня, торчало кафе с названием типа "орлиное гнездо". Внутри наливали терпкий кофе, а снаружи, прямо от нагретой солнцем стены, уходил вдаль и вниз нечеловеческой красоты пейзаж…
Золотая советская молодежь, обитавшая на этих блатных склонах (Цахкадзор был олимпийской базой, и абы кому сюда было не попасть), добавляла в кофеек для сугреву бальзам или водочку - и, выйдя наружу, изящно нарезала траверсы в сторону долины…
Потом золотая молодежь возвращалась на подъемнике в гнездо и делилась пренебрежительными впечатлениями от трассы.
- Нет, ну не Альпы, конечно…
- Да и не Татры…
- Разве здесь катание?
Наслушавшись, я наконец решил приступить собственно к катанию, для чего выпил чашечку кофе с бальзамом, вышел наружу и прицепил к ногам лыжи. На этом мое следование теории завершилось.
Дальше пошло на таланте.
Я оттолкнулся и покатил вниз.
Несколько секунд весь склон смотрел на меня с огромным уважением, переходящим в ужас. Потом, на хорошей скорости, я въехал на каменную россыпь и, разбрасывая по пространству инвентарь, начал собирать на себя пейзаж…