Повесть Гафура Гуляма о приключениях маленького мальчика, чей неугомонный характер заставляет его сталкиваться с различнейшими людьми и жизненными ситуациями. История "Озорника" - это история детства самого Гафура Гуляма: как бродил он по пыльным дорогам, как ночевал под открытым небом, как жадно хватался за любое дело… Но благодаря неистощимой фантазии автора и его веселой выдумке, истоки которой глубоко народны, "Озорник" приобретает родство с легендарным Насреддином - любимым героем узбекского фольклора. Озорник Гафура Гуляма наделен живым воображением, в его речи звучат пословицы и поговорки, метафоры и сравнения, большинство которых окрашено юмором - ведь Озорник смотрит на мир, как говорил сам автор, "сквозь хитрые стеклышки смеха!"
По повести снят одноименный советский художественный фильм режиссёра Дамира Салимова. Фильм создан на киностудии "Узбекфильм" в 1977 году. Считается одним из лучших узбекских фильмов.
Содержание:
Гафур Гулям - Озорник 1
Часть первая 1
Часть вторая 8
Часть третья 12
Часть четвертая 22
Примечания 36
Гафур Гулям
Озорник
Часть первая
Дети старой махалли
Народу в торговых рядах уйма.
В большой чайхане Ильхама-чайханщика, что стоит как раз на повороте от молочного ряда к махалле Махкама, играет граммофон, без умолку звучат старинные песни в исполнении Туйчи-хафиза, Хамракула-коры, Ходжи Абдул-Азиза или ферганских певиц. Места в чайхане всегда не хватает. Тут проводят свободное время байские сыновья из торговых рядов.
Они собираются вокруг дастархане, посреди которого на большом медном подносе разложены сахар, миндаль, фисташки, разные сладости, стоит в посуде варенье, а зачастую красуется и коньяк в соломенных плетенках с изображением ласточки. Усаживаясь, они весело горланят, рассказывают анекдоты, сопровождаемые громовым ржаньем. Дехканам, бедным кустарям, казахам, киргизам, приехавшим на базар издалека, нечего сюда и соваться.
Чайханщик - худощавый парень по прозвищу Асра-лысый, в легком халате нараспашку, подпоясанном голубым шелковым платком, услужливо носится среди посетителей. Через плечо у него перекинут кисейный платок в горошек, на ногах - кавуши. Стоит кому-нибудь из гостей крикнуть: "Асра!" или "Лысый!" - он уже тут как тут:
- Что угодно Мулла-ака, чай или чилим?
И не успеешь оглянуться, как он снова появляется - с маленьким чайником в одной руке и двумя китайскими пиалами в другой или наполняет табаком головку сверкающего медного чилима, шумно раскуривает и, кланяясь, подает гостю: "Мулла-ака, пожалуйте…"
Много удивительных вещей можно увидеть в этой чайхане. Но, конечно, самое замечательное в ней - это подвешенная к потолку у входа большая клетка, позолоченная, украшенная амулетами от дурного глаза и пестрыми флажками. В клетке живет попугай, ей-богу, настоящий, живой попугай! Перья его переливаются всеми цветами радуги, как шелковые нити в шкатулке вышивальщицы: синий, красный, голубой, желтый, белый, розовый, коричневый, темно-вишнёвый, фисташковый - все цвета, какие только есть на свете! Но главное, он разговаривает! Подумать только, он болтает так бойко и смешно, что я и сейчас еще слышу его голос, звонкий и раскатистый, как у трехлетней девчонки, только что научившейся говорить:
- Асра, Асра, услужи гостю, один чай, один чилим, пожалуйте, Мулла-ака, пожалуйте, байвачча…
Мы, мальчишки, бродим по базару чумазой босоногой стаей, в рубахах и штанах из буза: мы снуем всюду, но ко входу в чайхану нас тянет неизменно:
- Попка, эй, попка!
Асра-лысый кидается на нас, делая свирепое лицо. Кто попадется, и впрямь получит изрядную порцию тумаков. А попугай посылает вслед нам крепкое ругательство:
- Ах, бабушку твою…
Впрочем, главным нашим развлечением на базаре служат джинни - юродивые. Сколько их в Ташкенте - и-и! Начнешь считать - собьешься! Карим-джинни, Рыжий, Пара Голубей, Майрамхан, Юродивый из Юродивых, Жена Ишана, Хал-паранг, Таджихан, Алим, Аваз… Каждый из них "сходит с ума по-своему", безумствует на свой лад-, мы знаем их всех отлично. Пара Голубей, например, помешался на властях. И царя Николая, и Кауфмана, и Мочалова, и полицейского стражника по прозвищу Наби-вор - всех, бывало, соберет вместе и понесет, понесет, с непривычки и слушать страшно. Карим-джинни тоже ругается без умолку. Этому уже все равно - аллах ли, пророк, ходжи, ишан, казий, - он клянет всех подряд, клянет до седьмого колена, разносит в пух и прах! Когда-то он был ткачом, но потом стало полно фабричного ситца, Карим не мог уже кормить семью - ив конце концов помешался. То же, примерно, случилось и с Хал-парангом. Он был родом из Коканда, ткал бархат и, судя по прозвищу, считался искусным мастером. Он сошел с ума, когда сгорела его мастерская вместе со станком. А Майрамхан? О, это, пожалуй, самый знаменитый из всех джинни! Его настоящее имя - Маматраим, он был слесарем, и таким превосходным слесарем, с такой "легкой" рукой, что считалось, удача сопутствует уже тем, в чьей мастерской, лавке или доме он побывал. Говорят, Майрамхан собственными руками и не ел-то никогда, столько находилось охотников кормить его пловом из горсти, как почетного гостя! Бессчетные мастера по изготовлению колыбелей, самшитовых гребней, веретеп почитали это за счастье… Словом, он был всеобщим любимцем - потому и прозвали его Майрамхан! - и ходил по улицам и базарам, таща на себе нанизанный на проволоку металлический лом, отпуская шуточки, сияя ослепительной улыбкой. Он прогорел со своим ремеслом, когда металлические изделия стали выпускать заводы, понемногу сделался никому не нужен и помешался от нищеты и тоски…
Джинни по прозвищу Жена Ишана, смуглая, статная, с тонкими черными бровями женщина лет сорока пяти, и вправду была когда-то женой ишана Миттихан-турам из Каландархоны! Однажды она застала мужа со своей младшей сестрой и сошла с ума.
Один Аваз, пожалуй, не был настоящим сумасшедшим, а только притворялся, не желая работать.
Мы знали все истории этих несчастных - слышали от взрослых, сколько раз все это при нас пересказывалось! Но у мальчишек нет времени для жалости. Зрелищ на нашу долю выпадало мало, вот мы и выдумывали сами, что могли, а с джинни можно было устроить представление - лучше не надо! Иногда мы уговаривали их спеть или сплясать, по чаще просто безжалостно дразнили. А когда они приходили в исступление, тут-то и начиналось самое интересное. Они бросались за нами вдогонку, мы увертывались, не всегда удачно, нам-таки перепадали от них побои, - поделом, конечно. Словом, остроты ощущений хватало и смеху тоже, особенно, когда сходились Два-три джинни вместе. Как-то раз джинни по имени Таджихан стал гоняться на улице за прохожими, размахивая черенком от кетменя и требуя, чтобы все шли в одну сторону.
- Эй, не разбредайтесь! - вопил он. - Порядок должен быть, порядок!
Никто ничего не мог о ним поделать, покуда не появился Алим-джинни.
- Эй, джинни, что ты тут мелешь? - закричал он.
- Почему они не идут в одну сторону? - говорит Таджихан. - При царе Николае порядок должен быть! Порядок!
- Ай, и дурак же ты, Таджи, - сказал Алим-джинни, - ну и дурак! Земля у нас знаешь какая? Вроде весов! Если все пойдут в одну сторону, что получится? Наклонится она, как поднос, и все мы утонем тогда в Курдумдарье!
Таджихан остановился, постоял с разинутым ртом, покачал головою - и пошел прочь. Видно, одну сумасшедшую мысль может выковырнуть из головы только другая, еще более сумасшедшая, - как иголка занозу.
Так, в развлечениях, проводим мы дни и едва замечаем, как наступает вечер. Забежав домой сразу после третьей молитвы, что перед заходом солнца, мы наскоро хлебаем мучную похлебку, или затируху, или какое-нибудь варево из маша - с тыквой или рисом, или суп с лапшой, что-нибудь, что оказалось в доме, - и снова убегаем на улицу, над которой начинают высыпать добрые летние звезды…
Наша махалля с одной стороны выходит к махалле Тиканли-мазар, с другой - к махалле Кургантаги. Мы собираемся в глухих тупичках, расположенных слева от главной улицы, и играем допоздна. Вечером - самая игра, особенно в лунные вечера. Летом, весной, осенью улицы наши пыльные, мягкие, одно наслаждение, только вот зимой - вязкая грязь, кому по колено, а нам так по пояс, и тогда мы переносим свои игры на площадь или в крытые переходы со дворов на улицу. В тусклых фонарях, установленных городской управой, горят семилинейные керосиновые лампы. Каждый вечер проходит фонарщик с лестницей, наливает керосин, подрезает фитили, чистит стекла: утром он проходит снова - гасит фонари. В темноте, стоит чуть отойти, они едва мерцают - точно глаз кошки. Их красноватое пламя не столько освещает улицу, сколько напоминает прохожим, идущим по узкому тротуару: "Эй, не наткнись на меня! Я здесь…"
Ну, что можно делать при свете такого фонаря? И разговаривать-то неудобно! Взрослые, едва сотворив последнюю вечернюю молитву, расходятся по домам. Улицы пустеют. Даже ворона не пролетит. Остаемся только мы. Самое время для игры в прятки…
Впрочем, у нас множество и других игр: борьба, "батман-батман", тоже что-то вроде борьбы: играющие стоят спиной друг к другу, сцепятся руками и поочередно поднимают напарников себе на спину: или еще игра в "белый тополь, зеленый тополь" - мальчишки разбиваются на две группы, каждая выбирает вожака, загадывает кого-нибудь, а противоположная сторона должна угадать - кого? Отгадавшие садятся на спины противников и едут до условленного места… Что еще? Ну, вот хотя бы "минди-минди", или "вор пришел", или "головка моей птички"…
По правде говоря, все эти игры немножко похожи друг на друга. И почему это так увлекательно - сидеть верхом на ближнем? Затевая "головку моей птички", ребята опять же разбиваются поровну на две команды, каждая выбирает "матку" - главаря. "Матки" берут какую-нибудь тряпицу, завязывают ее узлом, стараясь придать форму птицы, потом, перешептываясь, загадывают название: козодой, чайка, синица, горлинка, ястреб, пустельга… А обе ватаги терпеливо ждут, пока "матки" наконец договорятся и, показывая тряпичное чучело, приступят к опросу:
- Головка моей птички во-от такая, а туловище во-от такое, отгадай, что за птица?
- Коршун! - вопит ватага.
- Не-ет, не отгадал!
- Курица!
- Хо! Не отгадал!..
- Иволга.
- Не отгадал!
- Филин!
"Матки" сдаются:
- Отгадал, отгадал…
И ребята из команды, к которой принадлежит отгадчик, усаживаются верхом на соперников, дружно кричат: "Хык, мой ишачок!" - и едут на чужих спинах, куда было условлено. Тут кто-нибудь спрашивает у "матки":
- Верхом или пешком?
Если "матка" скажет: "Что внизу - то вверх", ослики и всадники меняются местами…
Разъезжая "верхом", мы поем песни, их нам тоже не занимать, ну, хоть вот эта:
Хум, хум, кабы власть,
пить, есть можно всласть.
Хан, хан, Умарали,
бек, бек, Мадали,
нам, нам вашу власть,
пить, петь станем всласть!
Носимся, поем, кричим, пока не выведем из терпения какую-нибудь старуху:
- Чтоб вам провалиться, дети шайтана!
… Да, есть ведь еще "гонки нагишом"! Ну, это совсем просто: берем две тюбетейки, привязываем их к вискам, получаются словно бы лошадиные уши! - подол сзади завязываем наподобие хвоста - и устраиваем бег на разные расстояния. Обычно наши маршруты проходят по Тиканли-мазару, по Караташу, по Ялапкари, Алмазару, Деван-беги и снова по Тиканли-мазару: получается круг длиной версты в три. Прибежавшего первым встречают хлопками в ладоши, возгласами похвалы, всяческими знаками почета. Главное, до следующих "скачек" он считается самым сильным…
Кроме силачей, есть еще и богачи, но богатство у нас тоже на свой лад. Главной ценностью почитается альчик, раскрашенный, залитый свинцом, или костяная бита, которую нам подтачивают мастера-веретенщики, или крышка от каких-нибудь старых часов… Эти ценности в ходу главным образом днем, когда бегать по базару да по чужим улицам слишком жарко - в разгар лета, пли слишком грязно - зимой. И тут своя вереница развлечений: всякие виды игры в альчики, в орехи, в мяч, в чижика, стрельба из лука, игра в конокрадов…
А ведь в месяц поста ко всему этому прибавляется много интересного. Вечерами мы ходим по махалле из дома в дом и поем "Рамазан". После захода солнца, с наступлением намазшама, четвертой молитвы, и до полуночной трапезы, которая именуется "сахарлик", мы бродим из мечети в мечеть и слушаем, как коры, раскачиваясь, распевают Коран наизусть…
И то сказать, времени у нас хватает, в школе задерживают пас ненадолго, а дел… Какие у нас могут быть дела! Наши родители и себе-то подчас не могут найти работу, где уж там пристроить мальчишек!
Махаллю вроде нашей населяют обычно мелкие ремесленники - кожевенники, что обтягивают кожей литавры и бубны или изготовляют потники: веревочники: мастера, которые чинят фарфоровую или стеклянную посуду (с помощью металлических скрепок), водоносы, носиль-щики, конюхи, сторожа, массажисты, мелкие служители окрестных мечетей… Правда, в нашей махалле жили главным образом рабочие типографии и кондитерской. Но все же, кого тут только не было! Это родители моих товарищей, я их помню отлично.
Отец Амана, Турсунбай-ака, изготовлял перочинные ножи. Был он вдовец, жена его умерла рано, и Аман остался единственным сыном. Отец Абида - да, Абидов ведь у нас было двое, мы различали по прозвищам: одного звали "Ит" (пес), другого - "Бит" (вошь) - так вот, отец Ит-Абида, Захид-ака, был старьевщиком, а у Бит-Абида отец шил ножны. Кожевенным ремеслом занимался и отец Хуснибая, Аманбай: изготовлял хомуты.
Отец Салиха, Юнус-ака, был хафизом - певцом. Расулмат-ака, отец Тураббая, торговал гузой, а отец Абдуллы, Азиз-ака, - керосином. Он разъезжал на повозке с огромной бочкой и продавал керосин на улицах. Разумеется, и повозка, и лошадь, и бочка, и керосин ему не принадлежали: он служил в компании Нобеля.
У Пулатходжи отец что-то вроде коммивояжера, он ездил по разным городам, расположенным по ту и эту сторону границы, и исчезал иногда очень надолго. Говорят, когда Пулатходжа был шестимесячным зародышем, то прирос к утробе матери и оставался там, пока отец - лет пять или шесть - разъезжал по Кашгару. Родился он спустя три месяца после возвращения отца.
Собирались мы в доме у Юлдаша, который жил без старших, мать его давным-давно умерла, потом заболел и умер отец - Бува-ака, сапожник.
Кстати, сапожным ремеслом занимался в махалле еще Миразиз-ака, меня даже отдавали к нему в ученье. Из примечательной он был семьи. Отец его, Салимбай, с тех пор как поселился в нашей махалле, кормил семью тем, что приносил кости с бойни и вываривал из них жир. Но когда-то он был воином у Якуб-бека и во время Кашгарского восстания захватил в качестве трофея девушку-китаянку. Он привез ее в седле, заставил принять мусульманство и потом женился. Ее китайское имя он сменил на Бахтибуви. Миразиз-ака был младшим их трех сыновей Бахтибуви.
Всех ли соседей я помню?.. Фу-ты, чуть не забыл самых важных птиц! Как, однако, меняются времена! Тогда они были первыми, настоящие богачи: мануфактурщик Карим-коры, торговец воском Якуб-тыква, торговец красками Абдуллаходжи. Они стояли в мечети впереди всех, только вот не помню, кто в какую мечеть ходил - их ведь было две поблизости: одна на Тиканли-мазаре, другая на Кургантаги. При каждой из них была школа, имамы были и учителями: на Тиканли-мазаре - Шамси-домла, на Кургантаги - Хасанбай. Я ходил во вторую, к Хасанбаю-домле, который учил не по "Хафтияку", а по "Устоди-Аввалу" и куда быстрее обучал грамоте…
Плов в складчину
Это злополучное для меня дело затеял Юлдаш.
Мы играли в альчики под навесом, у главного входа в Лайлак-мечеть, и мне необыкновенно везло. Карманы и рукава моего легкого халата, да еще и поясной платок были полны выигранными альчиками. Я упивался победой и, пряча за пазуху очередной выигрыш, радостно вопил:
- А-а, проворонили! Ашички мои!
Конца удаче не предвиделось. Тут-то и появился Юлдаш. Он подошел, вытирая нос засаленной полой халата, посмотрел на игру и сказал как бы нехотя:
- Что, ребята, устроим плов в складчину?
Все мгновенно к нему повернулись:
- Устроим! Устроим! - Мое везение явно не приводило в восторг никого, кроме меня.
Юлдаш прищурился:
- Где?
- Где хочешь! Ну, хоть в бывшем дворе Ризки-халфи! - Ризки-халфи был помощником учителя.
- Идет, - сказал Юлдаш и стал распределять, кому что. Хуснибая выбрали поваром: котел, шумовку, соль перец, воду должен был обеспечить он. Рис и морковь взял на себя сам Юлдаш. Принести мясо выпало на долю простачка Абдуллы, сало обещал достать я, а прочее (прочего-то почти не оставалось) поручили хитрецу Пулатходже.
Мы разошлись, и я, отягчённый выигрышем, отправился домой за салом.
Мать была на кухне. Она развела огонь в тандыре и лепила самсу с тыквой. Я высыпал альчики в своем уголке. Припасы и домашние мелочи хранились в чуланчике, позади нашего старенького домика. Путь туда лежал мимо айвана, на айване моя средняя сестренка нянчила младшую. Пройди я мимо нее даже с самым независимым видом, она тотчас поинтересовалась бы - куда? - и подняла шум, как сторожевая собака. Пришлось прибегнуть к хитрости.
- Шапаг, - сказал я ей, - а где твой большой мяч?
- Там, где мои куклы, а что?
- А вот и нету там!
- Ах, чтоб тебе пусто было, наверно, ты и взял, отдай сейчас же, отдай!
Я стоял, ехидно улыбаясь. Она кое-как положила сестренку и, зашипев в мою сторону, побежала к своим куклам. Я помчался в чулан, мгновенно отковырнул кусок сала в кувшинчике, завернул его в клочок бумаги, которым кувшинчик был накрыт, и сунул добычу за пояс. Главное дело было сделано. Я спокойно пошел в сарай, где хранились дрова. Оказалось, серая курица снесла яйцо и теперь его высиживала. Мне представлялся прекрасный случай отличиться: кроме сала, я принесу еще и яйцо, а ведь оно не входило в мою долю! Я согнал курицу, она закудахтала и убежала, я пристроил яйцо под шапкой. Теперь оставалась одна опасность: надо было пройти мимо кухни. Я пошел к калитке, будто прогуливаясь, в надежде, что мать занята у тандыра. Увы! Она стояла у двери и со страдальческим видом, со слезящимися глазами, отмахивалась рукой от дыма.
- Ах, чтоб ты сдох! - закричала она. - Опять на улицу?
Я покорно остановился.
- Только и знаешь, что бегать, проклятый! - кричала мать. - А ну, иди сюда, помоги мне разжечь огонь. Дымит, чуть не ослепла!..