Заскучав в одиночестве, он бросился догонять кобылу и жеребца – играть! буянить! свобода!
Мерин появился на берегу как раз в тот момент, когда варанцы изготовились выстрелить в третий раз.
Лихо спустившись, Щука слету вцепился в зад жеребцу. Тот ответил обидчику слаженным ударом сильных задних ног. Лучник, перед стрельбой намотавший повод на специальную седельную рукоять (в некоторых ситуациях, конечно, лучше иметь четыре руки), полетел через голову коня прямо в воду.
Кобыла, пахучая виновница безобразия, встала на дыбы и возбужденно заржала. Ее хозяину повезло больше – он все же усидел в седле. Однако о том, чтобы попасть во вражеского лазутчика из такого положения, не могло быть и речи.
Посеяв разброд в варанском стане, Щука, шаловливо тряся башкой, бросился к раненому хозяину, вздымая тучи мутных, как глаза душегуба, брызг…
Гайс сам не помнил, как воткнул в поблескивающее стальное стремя разбухший сапог, как, превозмогая боль, ухватился за гриву и переднюю луку, как перекинул через седло ногу, онемевшую от кончиков пальцев и до самой мошонки.
Помнил только, как орал Щуке "Пошел, дурак!" И, не оглядываясь, рвался через укрытый ноздреватым снегом лес.
Озадаченные варанцы за его спиной мыли сапоги, с хмурым любопытством поглядывая как течение реки Веры уносит к Орису невесть чем набитую холщовую сумку.
"Может, там золото?" – предположил хозяин кобылы.
"Ага, бриллианты", – отозвался ему второй, подшибленный, кривя скепсисом губы.
– Господи, чуть не убили мальчишку. Хорошо, если стрела чистая, без яда… А все из-за этой суки… Мерзавка она, вот что я тебе скажу! – приговаривал Нерг, прикладывая к ране Гайса красную комковатую лепешку местной панацеи.
– Ай-с-с-с-с…
– А поддельное разрешение? Надо же было до такого дойти! – с трибунальными нотками в голосе, продолжал Нерг. – Да ты хоть знаешь, что тебе светит, если это откроется?
– Да может и не откроется еще… Не до меня им сейчас.
– До тебя, не до тебя… Будешь им потом объяснять в Красном Каземате. Что, мол, не на встречу с лазутчиком вражьим ездил, а за цветочками! Вот засекут тебя до смерти!.. А виновата будет Нимарь!
– Да при чем тут Нимарь? Можно подумать, это она меня надоумила туда отправиться… Сам дурак! – проворчал Гайс.
– Ты-то, конечно, дурак. Но причина не в этом. Она тебя спровоцировала. Она была причиной!
– Это мне не понятно…
– Красивые бабы обожают, когда ради них совершают так называемые подвиги… Подвиги распаляют в них похоть!
Гайс широко улыбнулся, хотя лекарство пребольно щипало, а рана под ним истерично пульсировала – впервые Нерг при нем назвал Нимарь "красивой бабой". Признал, так сказать.
– Ну почему ты такой… низменный? Что тут плохого? Цветы для одинокой женщины… – мягко сказал Гайс.
– Одинокой? Держите меня семеро! Нимарь – одинокая женщина!
– Объяснись.
– Вот тебе сведения к размышлению. По вечерам к госпоже Нимари ходит мой помощник, Рюк. Кстати, и днем Нимарь для Рюка "всегда дома"!
– Рюк? Механик? – в глазах Гайса вспыхнуло недоверие.
Нерг важно кивнул.
– Между прочим, сегодня Рюк был мне нужен на отладке автоматического стреломета. Но он, развратная и ленивая тварь, сослался на письменное разрешение старшего офицера Симелета, который, видите ли, "направляет его к вдове высокочтимого господина Кнугеллина с не подлежащими обсуждению целями"! – Нерг потряс распечатанным письмом и улыбнулся, как показалось Гайсу, победно.
– Отправляйся-ка спать. А проспавшись – подумай, ради кого ты рисковал своей бесценной жизнью! Кстати, деталь: Рюк никогда не ходит к ней днем. Только вечером, когда стемнеет. И занавеси в окне ее спальни всегда наглухо задернуты. Смекаешь?
На обмякших ногах Гайс добрался до своей конуры и лег на кровать, лицом вниз.
Жар отчаяния плавил топкий воск его мыслей.
Девственный континент его души сотрясала всемогущая, безысходная, заполонившая собою все недра и колодцы, черная ревность.
Будь проклят этот пронырливый Нерг со своими "сведениями"! Пусть старшего офицера Симелета зарубят к Хуммеру в следующем большом бою! А механик Рюк пусть вспухнет от чумы, зарастет пузырчатой коростой, изойдет кровавым поносом, закупорится гноем… А Нимарь…
Но кары для Нимари он придумать не сумел. Разве что отхлестать ее кнутом, свитым из тополиного пуха и тюльпановой пыльцы?
Так и лежал Гайс, словно норка, с которой живьем содрали ценную шкурку. Лежал, в ожидании смертного часа, изнывая от непереносимого, жгущего давления враждебного воздуха. И ведь нечем больше закрыться, и никто не поверит, что бывает так больно…
Умопомрачение, душепомрачение, миропомрачение …
Он представлял себе сутулого, тощего Рюка, с длинным, как у болотной цапли, носом и непокладистой копной прямых грязно-русых волос, стоящим подле шелковой кровати госпожи Нимари, сзади от нее. Цепкие, ювелирной выучки, пальцы Рюка ложатся на маленькие соски Нимари, он вдумчиво целует мраморную выпуклость ее первого позвонка. Лицо Нимари, вначале отрешенное, какое-то меловое или стальное, розовеет, ребячливая улыбка озаряет его, вот она поворачивается к полюбовнику, обвивает руками его цыплячью шею, проводит языком вдоль чисто очерченной скулы и совершенно не ясно, что же она, проклятая, только в нем нашла, ведь этот зассыч тоже не знает, сколько пальцев удерживают тетиву!
Всю ночь Гайсу снилось, будто он, упившись допьяна яростью и горем, расстреливает из лука корзины с фиалками. А на закраинах сна стонет набухающая страстью Нимарь.
Следующим вечером Гайс с несгибаемой твердостью, свойственной безумию, решил вызнать правду.
Пробрался к Старому Дому, где жила Нимарь, затаился в сарае и принялся поджидать Рюка, который, как уверял Нерг, этим вечером был вновь откомандирован к Нимари "с не подлежащими обсуждению целями".
Скрипнула калитка. По дорожке, ведущей к неопрятной сырой образине парадного входа, в арочном декоре которого было что-то от полураскрытой срамной розы, прошагал механик Рюк, выцветший, сутулый, словом, тот самый Рюк, что так же мало походил на героя-любовника, как и на героя-бойца.
"Интересно, ему она тоже заливает про высокое искусство стрельбы?" – ядовито поинтересовался захожий призрак Нерга в голове у Гайса.
В правой руке Рюк нес свой увесистый походный ящик, обитый свиной кожей. Ящик был в лагере предметом культовым, наводившим на солдат священный ужас. Прикасаться к нему можно было только с письменного разрешения Нерга, Рюка или старшего офицера Симелета. За нарушение этого правила полагалось десять ударов плетью (как за изнасилование). За повторное нарушение балбесу светили все тридцать (как за изнасилование знатной дамы). За кражу ящика (или же "за действия, кои могут быть расценены как попытка кражи") преступника ожидало, да-да, четырехступенчатое колесование. Как за убийство равного по званию. Как за саботаж.
В походном ящике Рюка жили его инструменты – возлежали на продольных бархатных ложах отвертки, раскинув стальные ноги, отдыхали надфили, переговаривались, сибаритствуя до времени по фланелевым черным канавкам, местные аристократы, измерительные приборы – циркули, линейки, уровни, отвесы.
Лишь однажды Гайс видел распахнутым "Рюков гроб" (так называли ящик солдаты), да и то мельком. Но воспоминания о значительности, которой веяло от всего этого стального, испещренного значками, пленительного инженерного великолепия, уже не раз после памятного любовного доноса Нерга заливали ревнивую душу Гайса кипящей желчью.
Рюк стукнул дверным кольцом. А Гайс, исходя ненавистью, думал о том, что верно и к Нимари Рюк берет свой "гроб" с целью произвести на нее впечатление…
Дверь отворила служанка Нимари, молодая краснощекая дура по имени Байка.
Байке этой не далее как утром Гайс заплатил два авра в сущности "ни за что". Точнее, за то, что она не задернет занавеси в спальне госпожи полностью, оставив между полотнищами зазор в два-три пальца. В эту щель Гайс планировал наблюдать за тем, что будет происходить между Рюком и Нимарью.
Когда Байка и Рюк скрылись, Гайс почувствовал облегчение, сродственное тому, которое испытываешь, покидая отхожее место.
Еще вопрос, кого он презирал больше – его или ее. Рюка, по крайней мере, влекло к Нимари врожденное представление о необходимости овладевать женщинами. А вот Байку, предавшую госпожу за два авра, вела одна только врожденная подлость.
Размышляя о пухлявой Байке, Гайс исподволь решил, что когда-нибудь "они с Нимарью" выгонят ее взашей. Это была тем более странная мысль, что с утра он твердо решил, что убьет обоих – Рюка и Нимарь – когда блудодеи, насытившись друг другом, отойдут ко сну…
Кстати, два авра, что были заплачены Байке за ее предательство, Гайс стащил из шкатулки Нерга днем раньше, во время партии в Хаместир.
Господин инженер, окрыленный вестью о скором прибытии нового главнокомандующего, был возвышен и немного пьян. Читал, запинаясь, непонятно чьи стихи, подолгу смотрел в лунноокое окно, почти не следил за перемещениями вражеских фишек. Он даже ни разу не помянул "эту суку", а может быть и помянул, но вскользь, без всегдашнего своего распирающего легкие сарказма. Мысли Убийцы Городов месили бордовую грязь под стенами непокоренного Орина вместе с армией Желтоколпачников. До двух ли авров ему было?
"Ну вот… Вчера – впервые украл. Сегодня – впервые убьешь… А завтра?" – вопрошала Гайса его совесть.
"А завтра не будет", – с мрачным ехидством отвечал он ей.
Его взор пламенел сердито и самоубийственно.
Гайс стоял на предпоследней ступени лестницы, старательно укрощая дыхание. Оно же, несмотря на старания, оставалось шумным и частым.
В общем, и понятно, ведь Гайсу пришлось попыхтеть. Почему-то минуя ужин с молодым вином (который, по опыту, должно быть, почерпнутому из соответствующих романов, представлялся Гайсу таким же обязательным звеном блудодейственной цепи, как и глубокие поцелуи) Рюк и Нимарь сразу перешли в покои, что располагались на втором этаже. В спальню Нимари. И Гайсу пришлось поторопиться с лестницей.
Негодница Байка от уговора не отступила. В щель было видно "все".
Вот Рюк поставил лампу на стол и водрузил рядом свой угловатый ящик.
Нимарь – Гайс впервые видел ее такой, заспанной, в длинной оборчатой юбке, с кое-как собранными в пучок волосами – поставила обочь свою, с надтреснутым стеклом.
Заглянувшая Байка внесла еще и третью лампу, так что комната теперь была освещена не хуже театральной сцены.
Все это так мало отвечало представлениям Гайса о тайных связях…
Взять хотя бы свет. Зачем делать это при свете трех ламп?
"О, наивность! – тут же возвестил в голове Гайса Нерг. – Да ведь наслаждение возрастает прямо пропорционально количеству огнистых бликов на любимом животе!"
Или почему Нимарь не приоделась к свиданию? Взяла бы что-нибудь, подчеркивающее фигуру. Какое-нибудь этакое платье, с кружевами, ведь у нее же есть, это наверняка.
Но призрак Нерга и тут не смолчал.
"Видишь ли, мой юный друг… Перед нами – опытные любовники, не чета тебе. Их привлекает не поверхность, а глубина. Не кажимость – но суть. Их влечет не внешний блеск, а внутренний, зреющий в мистических глубинах тела, отблеск окончательного, сладчайшего фейерверка!"
Меж тем Нимарь, пусть так и не снявшая зачем-то своей черной куртки, пусть даже принадлежащая сутулому журавлю-Рюку, показалась Гайсу непереносимо желанной!
Он почувствовал, как сноровистый теплый спрут завозился внизу его живота, разогревая своими валкими ерзаньями основание чресл. И, Хуммер дери, скрутить голову этому головоногому не представлялось возможным. Хоть начинай считать возки для успокоения, как будто перед сном. "Первый возок – с соломой… Второй возок – с дровами… Третий…"
В аккурат на шестом возке, с деликатесными улитками, топырящими нелепые свои рога, Рюк придвинул все три лампы к краю стола и распахнул ящик-"гроб".
Из его распахнутой бархатистой пасти выдвинулась полочка, с мелкоскопическими инструментами – они вытягивали к хозяину свои проволочной тонкости хоботки, как только что улитки к Гайсу – свои рога.
Нимарь встала возле механика, спиной к окну (и Гайсу), низко наклонила голову.
Рюк принялся высвобождать застежки на ее черном одеянии. Две, еще две, заминка, еще две…
От мыслей о том, что сейчас из-под черного покрова покажутся груди госпожи Нимари, абрикосовым абрисом которых он любовался уже не первый месяц, Гайсу стало жарко. Он отер со лба пот.
Однако, Нимарь не сняла полностью своего шерстяного одеяния, даже груди не обнажила. Она лишь стянула рукав и высвободила левую руку по самое плечо.
Руку? Как бы не так, милостивые гиазиры.
Случается, ретивая тетива раскалывает стрелу, вместо того, чтобы послать ее в цель. Такой стрелой и почувствовал себя Гайс.
Потому что не было руки у госпожи Нимари. Точнее, эта рука была ненастоящей – механическая кузина музыкальных шкатулок, внучатая племянница тех самых машин, которые пестовал Нерг.
Рука госпожи Нимари, являясь стальной копией нормальной человеческой руки, с шарнирами суставов, переплетениями сосудов и раздвоенными прямизнами костей, была, однако, живой, если позволено будет сказать так о том, что наверняка не является мертвым!
Оголившись, Нимарь окинула свое живое железо безразличным взглядом, пошевелила блестящими пальцами и что-то сказала Рюку.
Тот пригляделся, клюнул внимательным взглядом ее локоть, попробовал сочленение механической руки с плечом (плечо у Нимари было настоящим и довольно-таки мускулистым), затем перешел к запястью, а от запястья – к своему ящику.
Пока Гайс, раскрыв от удивления рот, следил за всем этим, Рюк возился с инструментами.
Наконец, близоруко сощурившись, Рюк вонзил в стальное запястье Нимари отвертку. Филигранны были вращающие движения его пальцев. Быстры и точны. Почти так же точны, как движения Нимари, накладывающей на тетиву очередную стрелу – правда, в отличие от Рюка, Нимарь даже глаз никогда не опускала, чтобы следить за своими действиями.
"Но как? Как она умудряется управляться с луком механической рукой? – спрашивал себя Гайс. – Как же это я ни о чем не догадывался? Как это возможно?"
Эти вопросы он задал себе еще раз пятьдесят.
Рюк капал из масленки в холодные сплетенья металла и что-то еще объяснял Нимари, а Гайс, опустошенный, притихший, с разрезанной на полоски душой, уже спускался по лестнице, чтобы уйти, убраться восвояси, и там, воя от стыда, проклинать Нерга, оболгавшего, изгваздавшего его любовь глумливым словом, глупой шуткой.
"Что только придумал, гад! – приговаривал Гайс, дрожащими руками наливая себе вина. – Нимарь и Рюк! А я поверил! Поверил, вонючий я крысак, грязный я пидор!"
В ту ночь Гайс поклялся себе, что раздобудет цветы для Нимари во что бы то ни стало.
Еще он решил, что не скажет никому о своем открытии. Даже Нергу. Нет, не так: "особенно Нергу".
В тот день Гайс писем не писал.
Возвратившись, он сразу принялся за дело. Бережно выложил на пол содержимое сумки бедолаги-художника (Ги рассталась с ней без сожаления и даже безвозмездно).
Рассмотрел трофеи.
Связанные пучком кисти (пара, конечно, лысых), неразлучные трудоголики пестик и ступка, деревянные плошки для разведения красок. Палитра. Краски в жестянках и склянках. Рог со свинцовым суриком, дающим немеркнущий оранжево-красный (Гайсу вспомнилось, как его отец, кряхтя, прокаливал в печи свинцовые белила, чтобы его добыть), вот фляжечка с фолием (его делают из лишайника, смешивая кашицу с козьей мочой), а здесь у нас зеленое семейство – пузырек с хризоколлой, соковой зеленью (она – из ягод черной бузины), банка с празинью, зовущейся также "зеленым мелом", жизнерадостная ярь-медянка. А тут залегло на боковую красное воинство – великолепная киноварь и темно-красная синопия. Оба пузырька накрепко запечатаны воском. Нашлись даже редкий золотисто-желтый арсеникон (отец Гайса называл его "мышьяк-да-сера"), и дорогущая, в шкатулочке величиной с жёлудь, лазурь.
Гайс не верил своим глазам. Добыча значительно превосходила ожидания.
Если бы Ги не была такой дурой ("Впрочем это все равно, что сказать "если бы вода не была такой мокрой", – возразил себе Гайс), она могла бы получить за эту роскошь хорошие деньги. А впрочем, кому, кроме него, все это богатство в Аз-Зуме нужно? Ну не Рюку же? Но тогда выходит, что судьба сделала все от нее зависящее, чтобы задумка Гайса удалась (например, привела в лагерь художника и скоренько увела его в иные пределы)! Значит, хороша задумка?
Итак, Гайс решил подарить Нимари бумажные цветы. Ведь это несложно! Безусым юношей выделывал он вещицы и позатейливей.
Бумага для лепестков имеется, стебли получатся из лучинок и прутьев, нужно только обклеить их зеленой тканью, краски – о, они великолепны! Да можно сотворить целый букет, где жаркий оранжевый соперничает с кроваво-красным, а листья юны и сочны, как первый летний месяц!
Конечно, в искусственных цветах есть что-то мавзолейное. Зато они никогда не увянут – как и его восхищение Нимарью.
Гайс долго примерялся, какие цветы сделать. Но потом решил: розы.
Вдохновенный, неутомимый, он провозился всю ночь и все утро, даже не пошел завтракать. Дело спорилось, поэтому на обед Гайс тоже не пошел.
Уже смеркалось, когда в дверь его каморки постучали.
Звук этот сразу насторожил Гайса: прислуга стучала совсем не так – мелко, костяшками указательного пальца подражала дятлу. Начальство и братья-офицеры обычно оповещали о своем прибытии кулаком – пару раз саданут и хватит. А тут… Словно бы песню выстукивали. Со значением.
Гайс, как был, то есть в одних подштанниках, поднялся с колен, пригладил взъерошенные волосы и приоткрыл дверь.
На пороге стоял… Нерг!
Нужно сказать, за все время их приятельства Убийца Городов впервые снизошел до визита в "клоповник" Гайса. И какие только демоны его принесли?
– Сказали, ты заболел – произнес Нерг с загадочной улыбкой.
– Да так что-то…
– А я вот… зашел проведать! – Нерг подался всем корпусом вперед, но Гайс не сдвинулся с места, загораживая проход.
– Ты извини, это, конечно, ужасно негостеприимно… Но я… В общем, я сейчас не могу… – нервно пробормотал Гайс.
Нерг его, кажется, не слушал.
– Что я вижу, Хуммер мне в ухо! – воскликнул Убийца Городов, по-гусиному вытягивая шею. Он с интересом разглядывал разноцветное лоскутное одеяло просыхающих бумажных квадратов на полу, окруженное грибной россыпью баночек. – Да тут у тебя настоящий подпольный скрипторий! Неужто мой юный друг решил своеручно переписать для любимой поэму Эриагота Геттианикта "Весна", снабдить ее иллюстрациями и подарить рукопись, как принято в городе Орине, в красной коробке, перевязанной зелеными атласными лентами? Вот это я понимаю – страсть!
Полуодетый, перепачканный синопией и малахитовой зеленью, Гайс чувствовал себя неловко.Но все же повторил твердо, как мог:
– Нерг, дружище… Ты не обижайся, конечно… Но я не могу тебя сейчас к себе пригласить. Дело в том, что я занят.
– Да я не помешаю! Посижу в углу, посмотрю, как ты живешь. И пойду себе!
– Нерг… Ну поверь… Сейчас не самый подходящий момент… Прямо скажем, он совсем неудачный. Если хочешь, заходи вечером… – глаза Гайса гневно сверкнули.