Слово "положено" не имеет у военных никакого конкретного материального значения. Например, когда говорят, что военному положено что-то сделать - это, несмотря на свою заведомую нематериальность, обсуждению не подлежит и должно быть выполнено: "Вам положено каждое утро присутствовать на утреннем осмотре!" А вот когда военный приходит, к примеру, на вещевой склад и начинает чего-то там канючить из в полнее материального: "Дайте мне то-то, мне же раз в два года положено!" Ему говорят: "Так берите, если вам положено". "Вы же сами говорите. что нет у вас ничего!" - восклицает военный. "Вот-вот, значит и не положено ничего вам вовсе. А вы вводите нас в заблуждение, говорите: "Положено!" А мы, простачки-то, верим вам. Подбегаем к прилавку, глядь на него, - а там пусто" - отвечают огорченному военному кладовщики. И опять ничего материального! Даже такая поговорка у военных появилась: "Вчера ему не дали, а сегодня ему уже не положено!" Это означает примерно следующее. Младшим офицерам, например, положено выдавать теплое нижнее белье, а старшим уже нет, им не положено (старшие, по великому замыслу тыловиков, они в мороз должны уже на печках сиживать - пережидать, значит, должны они непогоду и временно на службе не появляться). И вот что из этого получается. Приходит, к примеру, какой-нибудь капитан на склад и слышит: "Нетути белья. В этот раз не привезли. Донашивайте то, которое мы вам три года назад выдали. Сносилось уже? Что же вы так неаккуратно с бельем-то обращаетесь? Всю зиму в поле? Ну и что? Вы что, сильно потеете, когда вокруг холодно? В общем, заходите периодически и спрашивайте. Можете с собой еще и подарочек какой-нибудь прихватить. Глядишь, что-то может и побыстрее у нас для вас найдется". Вот так и ходит капитан, пока майором не станет. А на складе как увидят майора, так и заходятся в восторге: "Ага, так вы уже майор! От всей души поздравляем вас! Желаем дальнейшего карьерного роста! Только вот ведь какая незадача получается - майорам-то теплое белье уже не положено! Так что мы вас безмерно уважаем и за подарки вам спасибо, но по этому вопросу к нам больше не обращайтесь!" Вот так и получается: "Вчера ему не дали, а сегодня ему уже не положено!"
Следующее, нуждающееся в исключении из военной действительности словосочетание: "личный состав". Когда это словосочетание вводилось в военный обиход, наверное, имелось в виду, что воинство - это вовсе не обезличенное сборище беглых каторжников, а служилый государственный люд. И личные данные каждого служаки занесены в какую-нибудь важную государеву книгу. А все вместе, все в эту книгу попавшие, и образуют состав. Состав государевых служилых лиц - личный состав. А многие военноначальствующие поняли это словосочетание слишком уж буквально: раз состав этот личный, значит лично наш, а поэтому-то и надо этим непременно воспользоваться! И понеслось. Чего только ни делает этот личный состав! И командирские квартиры ремонтирует, и присматривает за командирскими детьми, дачи генеральские строит и т. д. Даже анекдот такой витал в то время в военной среде о том, как решил военноначальствующий муж вдруг так от нечего делать на досуге поинтересоваться у своей супруги: "Милая, как ты думаешь, а процесс совокупления - это больше удовольствие или все же это такая работа?" "Конечно. удовольствие, - сходу отреагировала супруга, и предъявила с горестным вздохом неоспоримый аргумент - если бы это была работа, ты, милый, обязательно ко мне бойцов бы прислал".
И, наконец, рассмотрим семантику так же нуждающегося в забвении словесного набора: "Все люди на лицо". Что это может означать? На чье лицо? Чушь какая-то. И какое-то неведомое слово явно отсутствует в этом коктейле. Глагол какой-то отсутствует. Вот, например, если бы было сказано: "Все люди плюнули на какое-то там лицо". Тогда все становится понятным. Или имеется все же ввиду то, что у всех стоящих в строю помимо частных лиц (рож, морд, морд лиц, как угодно) есть некое коллективное лицо? Фантом некий? Что это за абстракция такая? У военных, у них ведь не может быть никаких абстракций по определению! Поэтому слова эти являются словами-паразитами, т. е. словами, тихо паразитирующими в военной среде и разрушающими сознание военных. И долг каждого уважающего себя военного - немедленно удалить паразитов из своего безызбыточного лексикона!)
Так вот, о докладах. Что-то неладное стало происходить в центре плаца. Какая-то видно там произошла загвоздка или, как с некоторых пор модно говорить, образовалась некая загогулина. Поначалу бросилось в глаза необычное поведение одного из ротных командиров: он как-то неуверенно приплясывал перед командиром батальонным, а потом уже батальонный как-то особенно заискивающе тряс головой пред важным лицом начальника всего окрестного гарнизона. Лицо самого главного гарнизонного начальника носило повергающую в стрессовое состояние особо пугливых военных карьеристов фамилию - Ахтунг. Самый главный гарнизонный начальник знал это свойство своей фамилии и нередко им пользовался в воспитательных целях. Вызовет он, бывало, к себе в кабинет какого-нибудь пугливого карьериста допустившего какую-либо оплошность по службе, минуту посверлит его выпуклым глазом и изрыгнет с пламенем из груди: "Я - Ахтунг!" И все, карьерист в глубоком обмороке. А когда очнется, начинает служить с утроенной силой. И при этом еще больше боится самого главного гарнизонного начальника. Этот начальник, бывало, уже даже и фамилию свою не произносит, а только глазом своим рыбьим зырк в сторону труса, а тот сразу - хлоп и в непродолжительный обморок. Долго-то ведь нельзя в обмороке-то. Служить ведь надо. А тем, которые не карьеристы, да еще ни слова не понимали по-немецки было им все было по фигу. Как-то шел самый главный гарнизонный начальник по периметру в сопровождении своей отдрессированной свиты, глядь, а в кустах боец по большой нужде сиживает. "Я - Ахтунг!" - возмущенно ревет начальник. "А я - какаю!" - преспокойно отвечает ему боец. Разъярился тогда самый главный гарнизонный начальник и велел окружавшим его и прозябающим в трусости карьеристам арестовать неустрашимого бойца и отправить его в дисциплинарный батальон. А дабы придать этому громкому делу больше убедительности и законности, в качестве вещественных доказательств, приказал самый главный гарнизонный начальник собрать в стеклянную баночку из под маринованных огурцов бесстрашный кал несгибаемого бойца и отправить его военному прокурору. Но в итоге бойца никуда не отправили, а военный прокурор прислал Ахтунгу вежливое письмо, в котором сообщал ему о своем желании лично с ним, Ахтунгом, когда-нибудь на досуге встретиться и размазать по глупой роже его зажравшегося в начальствовании лица то, что он осмелился прислать ему, целому военному прокурору, в стеклянной банке вместо нарисованных на ней огурцов. А далее что-то писал военный прокурор про двухэтажную обнесенную высоким зеленым забором домину на принадлежащей государству лесной поляне и про принадлежащего государству прапорюге, который денно и нощно дежурит за высоким забором. В общем все собрал в кучу этот военный прокурор. Видимо, сильно разозлился. Может спьяну закусил чем-нибудь не тем? Кто его знает… Только пришлось после этого Ахтунгу собирать в путь дорогу небольшой обоз из грузовых машин, навьюченных выращенными в подсобном хозяйстве свининой и овощами, а так же найденными в окрестных лесах грибами и ягодами. При этом особый почет был оказан Ахтунгом пресловутым огурцам - их везли на отдельном грузовике. Чем, как говориться богаты, тем и рады.
Начальник этот подъехал прямо на плац на своей черной "Волге" где-то в средине многоголосного действа. В силу своей значительности он всегда перемещался по территории вверенного ему гарнизона исключительно на машине, а территорию эту можно было обойти по периметру, расслабленно пошатываясь и громко икая, за каких-нибудь полчаса. Если, конечно, не сбиться и не попасть на антенные поля. Оттуда вообще можно больше никогда не вернуться. Но он туда никогда и не попадал: во первых, туда нет асфальтовой дороги, а во вторых, он даже и не подозревал о их существовании. Командуя по совместительству одной из связных частей гарнизона, этой самой связью давно уже перестал он интересоваться. Заметно охладел к ней и ее проблемам. Но состояние внутригарнизонного порядка и дисциплины угнетали его денно и нощно. В короткие часы ночного забвения снились ему марширующие куда-то строи и побеленные поребрики. Вот и сейчас не утерпел. Прикатил в неутолимой жажде всего и вся контроля, а еще дабы выслушать заодно очередную порцию живительных приветствий. И не ошибся. Многоголосие переклички было, конечно же, тотчас прервано по такому знаменательному случаю и перешло в демонстрацию радостных взаимных приветствий.
Наконец восклицания заканчиваются, и действо продолжается. Да-а-а, по всему видать, что радости никакой сегодня уже не дождаться - самый старший из присутствующих уже свирепо вращает глазами, высверливая кровавую воронку на лбу батальонного командира. А-а-а, вот и запоздалый в одышке текст: "Я так и знал! Я Вам говорил, что нельзя этому прохвосту квартиру давать? Конечно! Разве он теперь будет служить!? Он же все от армии уже взял! Квартира - есть, машина - есть, гараж - есть, жена тоже есть, да еще какая! Искать! Вы хоть на что-нибудь способны?! Из-под земли достать мне этого Окрошкина! До утра будем стоять! С места не сдвинемся, пока не сыщете эту шельму!" (Сергей тогда не понял, каким образом этот, пока мифический для него, но, вне всяких сомнений, чрезвычайно удачливый Окрошкин смог помимо прочего заполучить от армии жену "да еще какую". В довесок, так сказать, к квартире, машине и гаражу? Но потом, в недалеком совсем последствии, познакомившись с двухцентнерной Нинулей, работавшей в штабе делопроизводителем еще до своего знакомства с пройдохой Окрошкиным, он понял, что какой-то смысл в воплях гарнизонного начальника все же присутствовал).
Тем временем начали формироваться поисковые отряды. Командиры на ходу верстали план поисковых мероприятий. С пристрастием опрашивался круг общения неожиданно пропавшего военного. Выяснялись возможные адреса его пребывания, уточнялись координаты явок и секретные тексты паролей. И все были так увлечены, что поначалу никто не заметил смутную тень, неуверенно крадущуюся в глубоких сумерках за ярко освещенным плацем. Наконец, неуверенная тень прощально-решительно крякнула, громко икнула и нырнула в озеро разлитого по плацу электричества. Окунувшаяся в лучи тень вдруг превратилась в фигуру, имеющую вполне реальные очертания военного прапорщика. Несмотря на окружающее тепло, поздне весенней ночи, фигура была облачена в длиннополую в серости своей армейскую шинель.
(Поясним для совсем уж не посвященных. Шинель - это такое военное пальто. Пальто служит не только и не столько для защиты военных организмов от переохлаждения. Как раз эту функцию в хорошие морозы шинель выполняет плохо. Шинель, прежде всего, является для военного чем-то вроде смирительной рубашки. Только военный, бывалыча, разойдется (окончательно разозлится, например, на что-нибудь или кого-нибудь) на него сразу: брык, и одевают шинель. И вот он, военный, только сейчас, казалось бы, очень грозный, свирепо размахивающий кулаками во гневе, уже смиренно плачет в углу, облаченный в шинель, плачет от осознания собственного бессилия. А потому как не помашешь кулаками в шинели-то в этой. Руку поднять, демонстрируя воинское приветствие - и то не просто! И такая приверженность военных кутюрье к этому отстойному предмету воинского туалета выглядела довольно странно. Если совершить небольшой экскурс в историю и вспомнить что шинель эта отстойная изначально предназначалась исключительно для кавалерии, то становится не совсем понятным: как же облаченные в шинель кавалеристы рубились саблями и шашками? Это до сих пор для военных остается загадкой. Может, шинель с тех времен претерпела значительные изменения? Может быть. Это тема дополнительных исследований, но на них у военных никогда не хватает времени. Но вот то, что на шинели остался длиннющий (от нижнего края и до воротника) разрез сзади, облегчающий посадку кавалеристам на любое боевое парнокопытное и обеспечивающий комфортное передвижение на нем - это факт, свидетельствующий о том, что шинель все же не изменилась. Вот и вырисовывается очередной военный парадокс: лошади давно уже "сняты с вооружения", а все без исключения военные продолжают с наступлением холодов облачаются в некое странное пальто с двусмысленным (по нынешним временам) разрезом сзади. Некоторые ведь военные-то совершенно всерьез думают, что этот разрез облегчает общение с начальством в особые, очень трудные для него периоды. Например, когда начальство очень сильно раздражено и желает жить со всеми нерадивыми подчиненными сразу. И хотя такие случаи в армии происходят довольно часто и эти "некоторые" отчасти тоже правы, вместе с тем роль шинели, используемой в качестве средства усмирения взбешенных чем-то военных трудно переоценить.
Тем временем, очертания фигуры, облаченные в отстойное кавалерийское одеяние, как-то странно раскачиваясь, тайком прокрадывались в строй стоящей с краю пятой роты, но были замечены зорким оком гарнизонного начальника: "Ко мне, ублюдок! Бояться! Кал ронять на плац! Почему не дымится? Я же сказал - боятся!" Фигура вздрогнула и от неё что-то отделилось. Фигура непроизвольно подпрыгнула, видимо действительно не на шутку испугавшись. Очертания фигуры из-за частых вибраций вновь приобрели размытость и стали напоминать серое предгрозовое облако. "Облако" покаянно и как-то боком двинулось в сторону гарнизонного начальника, старательно пытаясь продемонстрировать строевой шаг. Надо отметить, что этот замысловатый шаг фигуре никак не удавался: как только нога взмывала над поверхностью плаца, фигура начинала давать крен в сторону, противоположную поднятой ноге, а для того, чтобы хоть как-то сохранить равновесие и в окончательном позоре не рухнуть на твердую поверхность, этой фигуре приходилось продвигаться вперед, постоянно захлестывая ногой за ногу.
Глядя на это судорожное перемещение, усталый и жаждущий праведного сна военный люд вдруг зашелся в неистовом гоготе. Только сейчас, во время выполнения этих замысловатых "па", стало вдруг очень заметно, до неприличия просто стало заметно, что фигура незадачливого прапорщика была облачена, помимо шинели, лишь в громадных размеров яловые сапожищи и увенчана была потертой, сплющенной в блин фуражкой. И все. Больше ничего. Совсем ничего! Окончательно подвел прапора кавалерийский шинельный разрез. Прапор, видимо, хорошо, душевно так гостил у знатной доярки из соседнего колхоза. Гостил до тех пор, пока неожиданно рано не вернулся с начавшейся посевной муж этой развратной передовицы труда - не менее знатный, но морально стойкий тракторист. Вернулся и стал свидетелем сцены, очень живо описанной в одной из песен Высоцкого:
Возвращаюсь я с работы,
Рашпиль ставлю у стены,
Вдруг в окно порхает кто-то
Из постели от жены.
В общем, что успел схватить прапор, прежде чем отправиться в памятный поврежденными конечностями полет, то и напялил потом на себя. Напялил, и овладело им вдруг присущее всем военным непреодолимое чувство долга. А окончательно овладев прапором беспокойное это чувство, вдруг пробудило в нем смутные воспоминания. Смутные воспоминания привели, в свою очередь, к обрывочным и резким суждениям в виде безжалостных вопросов к самому себе: "Какое сегодня число? Какой день недели? Месяц? Где я? Уходил из дома сразу же после того, как вернулся из наряда? Или же на следующий день? Куда уходил? Что говорил?"
И вдруг как из рога изобилия на бедовую голову прапора посыпались ответы: "Три дня назад сменился и сразу же ушел. Еще про какую-то войну говорил. Какое-то секретное спецзадание упоминал. Большие деньги Нинке сулил. Последние ведь забрал, сволочь. Где же они, кстати? В мешках, конечно же! А где мешки? Под глазами, как всегда!" Сразу за ответами наметились позывы к конкретным действиям: "Скорее в часть! Меня же, небось, уже ищут там давным-давно! Ищут, наверное, уже и всячески укоряют! И, на этот раз, совершенно справедливо укоряют!" Так вот, скорее всего, сработало неистребимое чувство долга у загулявшего было прапора, схватило оно его и привело на ночной плац. Домой сразу не решился он пойти. А что? Хоть так. И то хорошо. Некоторых прапоров вообще месяцами ищут. С офицерами такого, за редким исключением, не случается. Они, офицеры-то эти, все до одного карьеристы. Им звания и награды всякие подавай, переводы на службу в столицу снятся им. А прапора, что им, сердешным? Они свои гордые звания "знаменосцев" уже давно получили, а награды и переводы им эти без особой надобности. Вот только жилье свое не помешало бы, конечно, заиметь. А отдельное жилье за загулы как-то не стремился никто им предоставить. Ну а уж если жилье уже получено, - я вас умоляю… Сразу начинает тянуть их на всевозможные в сельской местности приключения, прапоров этих. А коварные колхозницы тут как тут, подстерегают загулявших прапоров, а потом хвать их за шиворот или еще за что - и волокут их, разомлевших от свежего воздуха, в какое-нибудь тихое убежище. А дальше все по накатанной схеме: пригреют прапора-гуляку где-нибудь в удаленной от воинской части деревеньке, доведут самогоном до состояния амнезии и пустят потом по рукам. Только-то тщательно спланированные и добросовестно проведенные оперативно-розыскные мероприятия и могли иной раз спасти доверчивых прапоров от полного физического истощения. Но это все крайние случаи. А здесь… Сам ведь пришел Окрошкин-то, наперекор судьбе, можно сказать, пришел. Не допустил он крайнего случая. Что, скажете, не было у него других адресов? Снова вспоминаем Высоцкого: "У него в любой деревне две-три бабы точно есть!" А он, Окрошкин, собрал всю свою могучую волю в кулак и пришел. Ну, пусть не в той форме одежды пришел он, в какой его хотел видеть в столь поздний час гарнизонный начальник! Но это же не повод, чтобы кричать на весь ночной гарнизон под гомерический хохот уже приплясывающих на плацу военных:
- А-а-а! Гребаный, Шай-храй-чук! Уберите немедленно с плаца своего голожопого прапорщика! Ходит здесь, яйцами по асфальту елозит! Не боится ничего, сволочь: видите кал не дымится? Он же пьяный еще! А потому и герой! Ничего-ничего, я завтра с вас с обоих портки по срываю и мошонки по оборву! В семь утра ко мне с этим Вашим Обрыдлиным, тьфу ты, дьявол, Обноскиным этим! Или как там его? В общем, вы поняли - с уродом с этим Вашим голожопым! Только не забудьте проверить наличие на нем штанов! И чтобы одеты они были ширинкой назад! Я буду жить с ним весь день! Без перерыва на обед жить с ним буду! Я его научу Родину любить! Я ему покажу прогулки по девочкам! В…у и высушу! Гербарий сделаю! Всё! Все вон отсюда! Ржут они! Вы у меня долго теперь ржать будете! Построение завтра всем в семь утра! (Стучит грозным пальцем по светящемуся циферблату командирских часов). Тьфу! Дьявол! Уже сегодня в семь построение! И будете стоять здесь, пока буду с этим Борщовым разбираться! А потом сами его можете дополнительно отблагодарить! Я разрешаю! Можете благодарить и прямо на меня ссылаться. Р-р-азойдись!
Закончив свой длинный и громкий, в нервозности своей, привычно сексуальный такой монолог, гарнизонный начальник поспешно засеменил к важному своему автомобилю и в мгновенье ока исчез в глубине лесного гарнизона. Исчез из поля усталого зрения все еще веселящегося воинства. А чего этому воинству теперь не веселиться? И повод вроде бы есть, и дома уже не ждут сегодня. Вернее, сегодня еще ждут, но только к позднему вечеру.