– Нет, что ты! Увидев псевдоним, я сразу понял, что ты это держишь в тайне.
– А Джейн?
– Разве она запомнит? Я – другое дело, я подал мысль. А почему ты, собственно, боишься? Ну, узнают.
– Как же ты не поймешь? Меня вышвырнут из политики!
– И прекрасно. Ты бывал в Палате общин? Рыла и выродки, каких мало. Я бы ни за какие деньги…
– Нет, Фредерик. Я хочу попасть в парламент. Но меня даже не выставят, если узнают про этот роман.
– Не узнают.
– Репортер все пронюхает.
– Вот как? Ну, ну…
Граф помолчал; судя по морщинам на лбу, он напряженно думал.
– Да, – резюмировал он, – узнать могут. Так было и с Бэконом.
– С беконом?
– С Шекспиром, Бэкон места себе не находил. "Вот что, Франсис, – говорил ему внутренний голос, – так нельзя. Узнают – погонят из канцлеров, чихнуть не успеешь. Найди бедного юношу, заплати, пусть подпишет". Что ж, он пошел и нашел.
Сэр Раймонд резко выпрямился, расплескав при этом коктейль. Перед ним, словно окна кабачка в тумане, замерцала надежда.
– У тебя никого нет? – продолжал граф. – Да что я, честное слово! Сын Фиби, твой племянник.
– Господи!
– Вот ты говоришь, ему нужны двести фунтов. Дай, уступи гонорары – и живи спокойно. Согласится, как и Шекспир.
Баронет глубоко дышал. Надежда просто сверкала. В другом конце комнаты сидел Говард Сэксби, старое чудище, который рассказывал о чем-то сэру Родерику Глоссопу, чудищу номер два, – и он восхищался их красотой.
– Фредерик, – выговорил он, – какая мысль! Да?
Сбоку возник лакей, еще недавно танцевавший вместе со стеклами, стульями и столами.
– Вас спрашивают, сэр.
Баронет задрожал, насколько можно дрожать в дневное время. Неужто репортер?
– Кто?.. – спросил он.
– Мистер Космо Уиздом.
– Что?
– Бифштекс, – сказал граф, поднимая бокал, – это само Провидение. Время родило своего героя.
Через несколько минут веселый и бодрый сэр Раймонд вошел в небольшую комнату, куда отводили посетителей. Племянник сидел в кресле, сосал ручку зонтика, и, увидев его, дядя испытал привычную досаду. Столь бесполезный субъект, думал он, не должен так хорошо одеваться. Соломон в своей славе не сравнился бы с Космо Уисдомом. Не понравились дяде и усики, и маленькие черные глазки.
– Здравствуй, – сказал он.
– Э… а… привет, – отвечал Космо, становясь на одну ногу.
– Я тебе нужен?
– Э… да, – сказал все тот же Космо, становясь на другую.
– Ну, вот я.
– М-дам, – согласился посетитель, возвращаясь к первой ноге.
5
В клуб "Демосфен" он пошел после того, как поговорил по телефону с матерью. Сообщив ему со слезами, что она наскребла только пятнадцать шиллингов и три пенса, Фиби спросила: "Почему ты не займешь у дяди?", и Космо согласился, что другого пути нет, хотя охотней вошел бы в клетку к спящему тигру и ткнул его палочкой. Общаясь с дядей, он чувствовал себя так, словно его потрошит неопытный хирург, но ради двухсот фунтов можно подавить предубеждения. В конце концов любезность – еще не все.
Словом, пососав для верности зонтик, как выразился бы Генрих V, разжег кровь, укрепил мышцы и сказал:
– Э… дядя…
– Да?
– Э… дядя, не хочу тебя беспокоить, но не мог бы ты… это…
– Что именно?
– Ну… хм…
Сэр Раймонд выбрал вторую из манер, за которые его не любили коллеги, – тонкий сарказм.
– Разберемся, мой дорогой. Ты сказал, что не хочешь меня беспокоить – и совершенно зря, я всегда тебе рад, – после чего заметил: "Это". Когда я осведомился, что именно, ты отвечал "Ну" и "хм", а потом замолк, видимо – от избытка чувств. Естественно, я сгораю от любопытства. Быть может, твой визит как-то связан с письмом, которое поливала слезами твоя мамаша?
– Э… да.
– Она не очень связно излагала мысли, но мне показалось, что речь идет о двухстах фунтах.
Собственно, речь шла о двухстах пятидесяти, но Космо не смел назвать эту сумму. В конце концов букмекер ждать не станет, а Гордон Карлайл (50 ф.) – подождет.
– Э… да. Понимаешь…
Сэр Раймонд искренне наслаждался, поглядывая на невидимых присяжных и как бы говоря им: "А теперь – слушайте".
– Нет, – сказал он, – не понимаю. Мало того, теряюсь. Бутс и Бруэр платят тебе прекрасное жалованье.
– Ну, не такое уж…
Сэр Раймонд метнул взгляд, который сразил бы присяжных.
– Прости, я темный человек, – сказал он, – не Флобер какой-нибудь. Да, выбрал неудачное слово. Скажем иначе, "приличное".
– Да нет, какое там! Если я не достану двести фунтов, я не знаю, что сделаю. Хоть стреляйся.
– Слышал, слышал. Великолепная мысль, стоит подумать, но матери твоей она не нравится. Поскольку я люблю сестру, хотя она склоняет головку набок и говорит: "Что, дорогой?", я намерен тебя спасти.
Космо всегда плохо понимал дядины речи, но в последних словах что-то такое было.
– Э… ты…
– Двести фунтов – деньги немалые, но у меня они есть. Зачем они тебе?
– Должен букмекеру. Он… э… это…
– Представляю. Букмекеры грубы. Что ж, я тебе помогу.
– Дядя Раймонд!!!
– Но не даром. Следишь ли ты за новинками нашей словесности? Не попадался ли тебе, к примеру, роман "Время пить коктейли"?
– О котором столько пишут?
– Вот именно.
– Пока не читал, но собираюсь. Говорят, крутая штука. Никто не знает, кто это написал.
– Я.
Космо вежливо улыбнулся, но дядя попросил его не скалиться, как слабоумный орангутанг.
– Повторяю, эту книгу написал я.
Как всегда в такие минуты, Космо растерянно потрогал усики.
– Чернильное пятно, – определил их сэр Раймонд. – Оставь их в покое и слушай. Я написал роман "Время пить". Способен твой слабый разум это усвоить?
– Да… да!.. Но…
– В чем дело?
– Э… почему?
– Не важно.
– А, чтоб я треснул!
– Тресну я, если все обнаружится.
– Он такой плохой?
– Он очень хороший. Да, в нем есть смелость, но изъянов – нет. Однако в моем положении романов не пишут. Если репортеры все узнают, моей карьере – конец.
Космо солидно кивнул и сказал:
– Понимаю.
– Так я и думал. Конечно, ты хочешь немедленно продать эти сведения, но это недальновидно. Есть лучший выход. Сообщи, что ты его написал.
– Э?
– Сообщи, что ты написал роман "Время пить".
– Да я в жизни своей не писал!
– Нет, писал. Эту книгу. Даже с твоим умом можно догадаться, что интересы наши совпадают. Тебе – двести фунтов, мне – покой.
– Вы правда их дадите?
– Да. И гонорары.
– Кук! – сказал Космо, и дядя посоветовал ему вспомнить, что он – не кукушка.
– Шум такой, – продолжал он, – что гонорары будут большие. По контракту мне полагается десять процентов, а при таком тарараме разойдется… ну, скажем осторожно, десять тысяч. Я не математик, но получается сотен шесть или семь.
Космо заморгал, словно его ударили в переносицу.
– Семь сотен?
– Может, и больше.
– И все мне?
– Да.
– Кук! – сказал Космо, и дядя его не упрекнул, но продолжил свою речь:
– Вижу, ты готов к сотрудничеству. Очень рад. Процедура проста. Я бы советовал разослать письма во все газеты, которые писали о романе. Опровергни епископа, обвини его в нетерпимости и несправедливости, а потом – раскрой псевдоним. Пойдем, я набросаю.
Набросав письмо, сэр Раймонд вернулся к лорду Икенхему и сообщил, что все в порядке.
6
[Космо сообщает в газеты, что роман написал он. Со службы его немедленно выгоняют, зато общество и печать – в восторге. Именно здесь Вудхаус вводит в действие Гордона Карлайла, профессионального мошенника, который, против обыкновения, ему не удался. Узнав, что Космо издал бестселлер, Гордон и его жена Герти решают выжать из него долг, а для этого – поехать в усадьбу, где живут миссис Уиздом и ее брат, чтобы шантажировать сэра Раймонда: не заплатит за племянника – откроют его тайну. Для верности они заставляют Космо написать ему письмо.]
7
Проглядев справочник, Гордон Карлайл узнал, что в три часа двадцать шесть минут есть подходящий поезд, и они с Герти еще успеют зайти в ресторан. Герти обрадовалась. Слишком часто приходилось ей перекусывать на ходу, хотя, как и лорд Икенхем, она любила поесть в свое удовольствие.
Примерно тогда, когда они пили кофе, а Гордон Карлайл закуривал сигару, вышеупомянутый лорд, посетивший с племянником клуб "Трутни", поглядел в окно на клуб "Демосфен" и тяжко вздохнул.
– Бу! – сказал племянник.
– Прости, не понял?
– Хотел тебя напугать. Икота пройдет.
– Меня напугать нелегко, – заметил граф. – Железный Икенхем, вот мое прозвище. Но я не икнул, я вздохнул.
– Почему?
– От горя. Если быть скрупулезным, у меня их три. Во-первых, мне жаль покидать тебя и Лондон. Погуляли бы, посмотрели, тут виды красивые…
– Ничего, ничего.
– Во-вторых – назовем это "горе № 2", – взглянув на тот клуб, я подумал о Бифштексе. Наверное, ты забыл, что прошлым летом, из этого самого окна, я сшиб с него цилиндр?
– А, черт!
– Вижу, ты помнишь. Тогда мне казалось, что он станет лучше, мягче, пощадит свою сестру. Какой же я оптимист!
– Он не щадит сестру?
– Куда там! Дворецкий Пизмарч сообщил, что он обращается с ней, как капитан "Баунти" – с последним матросом. Конечно, понять его я могу. Когда она склонит головку набок и спросит: "Что, дорогой?", ангел разорется, а уж тем более – человек, привыкший к повиновению. Судя по реляциям, бедный Бифштекс на шестой-седьмой раз взвивается над столом, изрыгая пламя. Да, понять я могу, но для давления это плохо, да и для ближних не очень хорошо. Ты знаешь Берта Пизмарча?
– Нет.
– Прекрасный человек. Мозги уместятся в аптечном пузырьке, но что мозги перед сердцем? Мы познакомились на корабле, когда он служил стюардом. Потом он унаследовал дом в Далидже. Еще позже, уже в начале войны, все боялись, что высадятся немцы, я вступил в эту местную оборону – и что же ты думаешь? Он там! Бывало, дежурим ночью, дрожим, но держимся, мой друг, держимся. Не захочешь, сблизишься. Собственно, мы теперь – как братья. Я устроил его к Бифштексу.
– У него есть дом?
– Как не быть, есть.
– Зачем же ему служить?
– Скучает без дела, мой друг. Он ушел на покой в самом расцвете сил. А где он служил, ты припомни! После океана не усидишь на заду. Стюард, говоря строго, тот же дворецкий. Коггз его немного подтянул, и, когда он сказал, что лучше – некуда, Пизмарч отправился к Бифштексу.
– Поладили они?
– Сперва Берту было нелегко. Но теперь, в деревне… Тихая сельская жизнь творит чудеса. Вот я, к примеру. Да, порой я чувствую себя жаворонком в неволе, но разве стал бы я в городе таким спокойным, разумным, быть может – скучноватым… Прости, ты что-то сказал?
– Нет.
– А мне послышалось, сказал.
– Я горько рассмеялся.
– Почему?
– Так, захотелось. Хочу – и смеюсь.
– Пожалуйста.
– Спасибо. А Бастабл твой что-то не меняется.
– Да?
– Да. Ты сам говоришь, рвет и мечет. Не щадит сестру.
– Потому что ездит в город, теряет свидетелей. Но сельская жизнь сотворит свои чудеса, дай только время. Леопардам нелегко менять пятна.
– А хотят они?
– Не знаю. Я видел мало леопардов. Бифштекс – тот исправится. Если бы Барбара с ним не поссорилась, он бы уже исправился. С ней он был бы таким, как в молодости. Какая жалость, однако! Когда ты достигнешь моих лет, ты поймешь, что мир просто кишит разбитыми сердцами. Куда ни взгляни – разбитое сердце. Поссориться так легко… Вот почему я боюсь за Джонни.
– А что с ним?
– Ничего хорошего.
– Он вроде бы женится?
– О нет! В том-то и дело. Помолвлен больше года с Белиндой Фаррингтон, но свадьбы не видно и не слышно. На вопросы невесты отвечает: "Позже, позже". Я страшно мучаюсь.
– Это и есть третье горе?
– Именно. Ой! – Граф взглянул на часы. – Бегу! Надо успеть на 3.26.
– Минутку! Неужели ей не надоело?
– Как не надоесть! Мы вчера с ней завтракали, и мне показалось, что она несчастней мокрой курицы. Только и жду расторжения помолвки.
– В чем дело, как ты думаешь? В деньгах? Джонни не очень богат.
– Да, не очень. Хаммер-холл – большой, расходов много, но не такой старинный, чтобы пускать туристов с яйцами и бутербродами. Однако он сдал главный дом Бифштексу, продает мебель, пишет детективы – словом, жениться может. Нет, дело не в деньгах.
Мартышка вдумчиво затянулся сигаретой. Он очень любил свою Салли и не взглянул бы на других женщин, даже если бы они кидались к нему нагишом; но знал, что бывают люди, сходные с Дон Жуаном или Казановой. А что, если старый друг – из их числа?
– Я его давно не видел, – сказал Мартышка. – Как он вообще?
– Ничего, здоров.
– Нет, я имею в виду его душу. Может, у него кто-то есть?
– Ты бывал в тех местах?
– Не доводилось.
– Оно и видно. Там никого нет. Дочь викария вышла за его помощника, дочь врача – за корейского плантатора, они в Кении. Кто еще? Фиби, няня… Словом, влюбиться не в кого.
– Ты с ним поговори.
– Да, надо будет. И построже. Нельзя терзать девичье сердце. А теперь, дорогой Мартышка, прочь с моего пути! Следующий поезд – только в пять сорок.
8
Если вы не собираетесь зайти в кабачок "Синий боров" или, предположим, – в "Клин и колотушку" (оба они разместились через дорогу от станции), то лучше всего взять такси, которым владеет Артур Попворт.
Лорд Икенхем так и сделал; он здесь бывал. День выдался жаркий, и ему не хотелось тащить чемодан целую милю. Договорившись с Попвортом, он собирался влезть в машину, когда от станции донесся крик: "Эй, такси!", сменившийся огорченным аханьем. А уж после этого Гордон Карлайл стал расспрашивать бессловесного носильщика, как ему пройти к сэру Раймонду.
Любезный граф отошел от машины и улыбнулся незнакомцу. Тот ему не очень понравился, но доброта – это доброта.
– Если нам по дороге, – сказал он, – разрешите вас подвезти.
– Спасибо, – отвечал Гордон Карлайл с оксфордским акцентом, который он освоил для профессиональных надобностей. – Мне в Хаммер-холл.
– И мне. Вы собираетесь погостить там?
– Нет… я…
– Жаль. Они ведь пускают гостей за плату.
– Да? Не знал. Зайду по делу и вернусь в город. Собственно, мне к сэру Раймонду.
– Мне чуть дальше. Я вас высажу.
– Большое спасибо.
– Не за что, не за что. Ничего не попишешь, сладость и свет!..
Такси фыркнуло так, словно сейчас взорвется, и тронулось с места. Пассажиры немного помолчали. Граф гадал, что нужно такому типу от Бифштекса; Гордон Карлайл поглаживал спину.
– Жарковато, – сказал лорд Икенхем.
– Да уж, – согласился его спутник. – Представляете себе, жена заставила надеть фуфайку и кальсоны!
– Какой кошмар! А почему?
– Ветер холодный.
– Не заметил.
– Как его заметишь, когда его нет!
– У вас чувствительная кожа?
– Да. Чрезвычайно.
– То-то я смотрю, вы ерзаете. Хотите раздеться – прошу. Мистер Попворт женат, он поймет вас.
Душа Гордона Карлайла испытывала примерно то же, что спина или ноги. Ему не нравилась такая развязность. Хорошо бы, размышлял он, сбить спесь со старого хрыча. К счастью, сделать это он мог. В кармане лежало кольцо, на вид – золотое, с большим алым камнем.
Гордон Карлайл начал свой путь с простого мошенничества. Не всегда продавал он сильным мира сего акции несуществующих шахт. Был он простодушным молодым человеком, который нашел кольцо и не знает, что с ним делать. Последнее кольцо осталось при нем, на ролях талисмана или маскотты.
Теперь он вынул его и сказал:
– Поглядите-ка.
Лорд Икенхем поглядел и ощутил животворящую радость. Когда-то, еще без титула, нищим и младшим сыном, он крутился в Нью-Йорке, в Аризоне и тому подобных местах, а крутясь – встречал мошенников этого рода, чрезвычайно поднимавших его дух. Встреча с оптимистом, который надеется всучить ему кольцо, перенесла его в прошлое и вернула бы молодость, если бы он ее утратил.
– Однако! – сказал он. – Ценная вещь. Сколько дали?
– Понимаете, – начал Гордон Карлайл, – все не так просто. Странная история… Кстати, вы не юрист?
– Нет, что вы!
– Иду сегодня по Пиккадилли, а оно лежит. Я думал, вы скажете, можно ли его взять.
– Думаю, можно.
– Правда?
– Еще бы! Я всегда говорю молодым людям, находящим кольца: "Хватай и беги!" Хотите продать?
– Нехорошо нарушать закон…
– Куда уж хуже! Сколько просите?
Гордон Карлайл тоже ощутил животворящую радость. Да, стыдновато, да, сам идет в руки – но приятно вспомнить свою простодушную молодость.
– Прямо не знаю, – ответил он. – Если оно настоящее – сотню, не меньше, но как это определить?
– Конечно, настоящее. Вы посмотрите на рубин! Красный, как не знаю что.
– Это верно…
– А золото! Золотистей некуда.
– И это верно.
– Смело просите сто фунтов.
– Вы так думаете?
– Да.
– Вы бы его купили?
– Без всяких разговоров.
– Значит…
– Однако, – продолжал граф, – жена моя склонна к твердой, централизованной власти, а потому дает мне деньги только на табак и самоуважение. Считаю гроши! Предел мой – шиллинг. Отдадите – беру без разговоров. А может, уступите по дружбе? Восемнадцать пенсов, а?
Гордон Карлайл был джентльменом и выругаться не мог, но все, что нужно, выразил взглядом, противоречащим предположению о дружбе.
– Ой, не могу! – сказал он без оксфордского акцента.
Высадив его у главного дома, граф вышел чуть позже, у дома поменьше, в самом прекрасном настроении. Он был искренне благодарен спутнику за минуты чистой радости и желал ему от всей души продать кольцо Бифштексу.
Обычный гость, прибывший в родовое гнездо Пирсов, звонит в звонок, потом звонит еще; обычный – но не этот. Лорд Икенхем открыл двери, оказался в просторном холле и отметил не в первый раз, как там чисто, хотя все порядком обветшало. Вероятно, подумал он, убирает здесь няня, а помогает ей какая-нибудь девица из деревни.
Снаружи Хаммер-холл не изменился за четыреста лет, а вот изнутри разделил судьбу многих усадеб, переживших военные годы. Там, где были гобелены, светлели обои, там, где были ковры, темнел паркет. Столик, особенно милый пятому графу, исчез, словно кочевник, в отличие от ореховой горки, оскорблявшей изысканный вкус. Граф вздохнул (он давно советовал продать ее) и, ощутив, что к горестям прибавляется еще одна, четвертая, направился в ту комнату, где Джонни Пирс творил, если ему не мешала няня, носившая фамилию Брюс.
Сейчас, по всей видимости, она мешала, ибо пятый граф услышал с порога ее суровый голос:
– Сил моих нету, мастер Джонатан. Ой, здравствуйте, милорд!