Булат Шалвович, хотя и недолюбливал Максимильяна Волошина, но из цеховой солидарности в знак одобрения показал большой палец и сказал:
- Его нужно выпустить, он не создан для тюрьмы.
- Опять поэтов почем зря хватают, - затосковал Врангель. - Хотя моих контрразведчиков можно понять - стихи в больших количествах вещь невыносимая, как сказал однажды один умный человек. Ладно, отпустите. - Он кивнул начальнику контрразведки.
- Там еще электрик был, - вдруг вспомнил Гамилькар и возжелал спасти электрика.
- Какой еще электрик? - спросил Врангель.
- Нет уже электрика, - с неудовольствием ответил начальник контрразведки, будто не от него зависело, быть тому электрику или не быть.
Впрочем, от генерала Акимушкина в самом деле мало зависела жизнь какого-то электрика, все решалось на местах - где Бахчисарай, а где Севастополь.
Так героически погиб электрик Валенса. Максимильяна же Волошина, как известно, белые освободили, и он до самой смерти не мог отмыться от грязных чекистских вопросов и подозрений - кто такой следователь Нуразбеков? Что за негр унес Бахчисарайский фонтан? По какому праву героический подпольщик Валенса погиб в белогвардейском застенке, а он, Максимильян Волошин, поэт Серебряного века, остался жив?
ГЛАВА 15. Взятка
Королевский Суд Великобритании, уставший от многовековой борьбы с коррупцией, считает, что взяткой не является лишь то, что за чужой счет съедено и выпито индивидуумом за 45 минут. На 46-й минуте индивидуум обязан платить за обед из собственного кармана.
Как вдруг опять открывается дверь, входит замерзший Скворцов в шубейке, топает ногами, отбивается от снега и начинает произносить слова:
- Здравствуйте, командир… Одолжите мне того… этого… Еще угля. Мне контору топить… надо.
- А где ж твой собственный уголь? - удивляется Гайдамака, откладывая "Архипелаг ГУЛАГ" в обложке "Железных канцлеров". - Ешь ты его, что ли?
- Нет… не ем.
- А что ты с ним делаешь?
- Топлю. Закончился… уголь. Зима у вас тут… холодная. А я вам чего-нибудь… достану. Как в прошлый раз.
- Стряхни снег с очков. Реголит нужен. Реголита еще достанешь?
- Надо будет спросить. С реголитом сейчас… трудно. Улетели… они.
- Кто улетел?
- Поставщики… реголита.
- Уплыли?
- Да. Уплыл… сухогруз.
- Жаль. А что еще можешь достать?
- А что вам нужно?…
- Все нужно.
- Могу достать… "Б-29".
- Это что? Клей?
- При чем тут клей?… "Б-29" - это не клей… Это американский… бомбардировщик. Времен Второй мировой… войны. "Летающая крепость"… Берите… не пожалеете. Один во всем мире… остался.
- А ты, значит, шутки шутить умеешь?! - очень удивился Гайдамака.
- Какие там… шутки! Настоящий бомбардировщик… времен…
- Второй мировой войны, - закончил Гайдамака. - Зачем мне "Летающая крепость"?
- Ну… план перевыполните. По металлолому…
- Перекуем "Б-29" на орала!.. Хватит с меня "Королевского Тигра". Что твои поставщики еще могут?
- Не знаю точно… Может быть, еще прилетят… Я спрошу… Они все могут…
- Прилетят или приплывут? Они откуда?
- Кто?…
- Конь в пальто!
- Они… и плавают… и летают.
- Вот и проси у них уголь, если они все могут. У меня тут не шахта.
- Не могут… они… уголь, - вздохнул Скворцов. - Плохо у них там… с углем. И с дровами… С топливом у них… плохо.
- Ладно, черт с тобой, бери три тонны угля. А про американский бомбардировщик забудь и больше так не шути. "Летающая крепость"!.. КГБ сейчас совсем одурело, шуток не понимает.
- Больше не буду… шутить! - обрадовался Скворцов и пошел к двери, кутаясь в шубейку. Потом вернулся и попросил самосвал.
Дал ему Гайдамака самосвал с Андрюхой. Скворцов опять пошел, опять вернулся, попросил в придачу грузчиков. Дал ему Гайдамака Семэна с Мыколой, которые после танкового сражения прижились на хоздворе дорожного отдела, как беспризорные собаки, и чувствовали себя людьми. Крутился Скворцов с этим углем весь день, облизывался на тот уголь, как кот на рыбу. А Гайдамака, грешным делом, решил, что на этот раз ему взамен угля ничего не перепадет - ни шила, ни мыла, ни кота в мешке.
"Ну и хрен с ним, с углем… Три рубля за тонну, - думал Гайдамака. - Советские шахтеры еще добудут".
Так и есть: явился Скворцов в последний день февраля - а именно 29 февраля високосного года - ну и денек! - и доложил, честная душа, что поставщики исчезли с концами и реголита не будет. И "летающих крепостей" не будет. Вообще ничего не будет. Он, Скворцов, ночами не спит, па Луну смотрит, все думает, как Гайдамаке долг вернуть.
- И что надумал?
- Мне скоро краску… завезут. Я вам краской… отдам.
- Какая краска? Белила?
- Нет. Откуда? Белила?… Охра какая-то… Серо-буро-малиновая.
- Не нужна мне охра.
- Тогда, может быть, вам доски… нужны? Мне доску… завезут.
- Сороковку?
- Сороковку?… Откуда?… Обрезки.
- Не нужны мне дрова.
- Что же делать?…
- … и бегать.
- А как же за уголь… рассчитаться?…
- Слушай… - сказал Гайдамака, поправляя опавшее Переходящее Знамя. - Не нуди.
- Все… Не нужу.
Скворцов вздохнул и пошел к двери. Открыл дверь. Выглянул в коридор. Убедился, что коридор пуст. Кто в это чертов дополнительный день будет шляться по рабочим коридорам? Семэн с Мыколой где-то пьют, Андрюха где-то спит. Закрыл дверь. Вернулся к столу. И вот что сказал, растягивая паузы больше обычного:
- Не понимаю… Зачем нам все эти сложности?… Не привык я быть в долгу. Вот вам, командир… Entre nous… за уголь. Скворцов протер, не снимая, очки и начал расстегиваться.
Сначала расстегнул шубейку, потом пиджак, потом какую-то кофту, потом рубашку, что-то там еще расстегнул, достал из-за пазухи непочатую пачку сторублевых купюр, сорвал с нее банковскую бандероль, выдернул три сторублевки и разложил их веером перед Гайдамакой - прямо на "Архипелаге ГУЛАГе":
- Вот, командир… Большое вам… спасибо. За это самое… За уголь…
ГЛАВА 16. Что же все же делать?
Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в детстве: как можно жить в Севастополе, когда существуют южный берег Африки, прерии Северной Америки, Огненная Земля…
А. Аверченко
Обильно отужинав после вегетарианского приема у Врангеля, Гамилькар закурил трубку и остановил сытый взгляд на графине Л. К.
"Куда ж нам плыть?…" - по-пушкински раздумывал Гамилькар.
Он не хотел плыть во Францию. Он не хотел возвращаться в Офир - Офир был почти не виден. Гамилькару хотелось на русский Север, искать самку для Черчилля. Но русский Север был занят большевиками. А тут еще графиня Л. К. С Элкой надо было что-то решать.
О сходстве графини Кустодиевой со светской львицей, пожалуй, сильно сказано. Ее в детстве дразнили "тумбой", "коровой", "слонихой", "маслобойней" и другими обидными прозвищами, какими тощие дети дразнят толстых детей. Она была крупной женщиной мясной породы и в самом деле походила скорее па крупную корову или небольшую слониху, чем на львицу, - хотя и grande dame, mais ne la femme la plus seduisante de Peterbourg. Обучаясь в Смольном институте благородных девиц, толстуха-графиня, конечно, разглядывала под одеялом потаенные фотографические открытки, которые проносили под полой в институт более бойкие барышни-однокурсницы. На открытках изображались крутящие ус гусары, которые, не снимая киверов, располагались в креслах с обнаженными мужскими достоинствами, похожими па кондитерские изделия, и эти изделия с вожделением облизывали разодетые французские аристократки, а потом, приподняв многочисленные юбки, удобно усаживались на них своими обнаженными соблазнительными полушариями. Гусары, конечно, были ненастоящими, ряжеными, а аристократки - обыкновенными французскими проститутками. Настоящих мужчин смолянки почти не видели - кроме поэта Ходасевича, который, преподавая русскую литературу, ненароком заговорил о порнографии (см. ниже), и Дмитрия Ивановича Менделеева, который недолго преподавал в Смольном органическую химию. Все девицы были влюблены в могучего старика и предавались нескромным фантазиям, когда он, увлекшись и забывшись у классной доски, правой рукой настукивал мелом химические формулы, а левой непроизвольно почесывал ядра. Стоило Дмитрию Иванычу только захотеть…
Там же, под одеялом, дрожа и краснея, Элка почитывала запрещенную порнографическую литературу - например, "Что делать?" какого-то мизантропа Николая Ильина, "Подземелье пыток" известного маркиза де Сада, бесстыдную повестушку "Возмездие" Алешки Толстого, за которую однажды в Офире Лев Толстой избил своего однофамильца до полусмерти, ну и незабвенного Святого Луку ohouyalynika Баркова. Эту клубничку благородным воспитанницам приносил в лукошке преподаватель русской поэтики Владислав Ходасевич. В первом сочинении Элка ничего не поняла, потому что "Что делать?" Николая Ильина оказалось низкопробной порнографией, для промышленных рабочих, там было что-то совсем не интересное об удовлетворении базисных классовых потребностей фабричного и заводского пролетариата, из каковых потребностей вытекали побочные, надстроечные сексуальные пролетарские вожделения. Знаться с грубыми необразованными люмпенами Элке совсем не хотелось, вонючие и похотливые писания маркиза де Сада вызывали у нее тошноту, Барков просто срамничал и сквернословил из любви к сраму и сквернословию, зато похождения Алешкиной австрийской шпионки с русским офицером в купе поезда были ужас как хороши.
Потом Ходасевич провел семинар "О порнографии в искусстве".
- С какого конкретного момента, с какого-такого боку разработка эротического сюжета становится порнографией? - спросил Ходасевич воспитанниц. - Contez nous cela! - вскричали воспитанницы.
- Этот момент весьма неопределим. Один из первых критиков, читая "Руслана и Людмилу", находил, что "невозможно не краснеть и не потуплять взоров" от таких строк:
А девушке в семнадцать лет
какая шапка не пристанет!
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела;
на брови, прямо, набекрень,
и задом наперед надела.
- Для нас уже решительно непонятно, что в этих стихах могло показаться предосудительным нашему литературному прадедушке, - продолжал Ходасевич. - Его стыдливость представляется нам абсурдной. Мы, следовательно, считаем, что пределы стыдливости должны быть сужены, а пределы дозволенного бесстыдства расширены. До каких же, однако, пор?
Ответ на этот вопрос был дан на следующий день: нравы среди благородных девиц были еще те, какая-то подлая сучка донесла па Ходасевича и на подруг, Ходасевич был с грохотом изгнан, а смольные гувернантки в синих чулках произвели в тумбочках унизительный обыск без ордера и понятых. У Элки эти синие чулки нашли всего лишь ленинское "Что делать?" и, слава Богу, не догадались заглянуть под матрас, где прятались злополучный маркиз и фотографические открытки с банановыми гусарами. Разохоченные гувернантки продолжили повальный обыск, и добрая графиня крепко отомстила доносчице - она успела подсунуть той под подушку непотребного "Луку Мудищева", и когда старшая гувернантка прочитала: "На передок все бабы слабы, скажу, соврать вам не боясь, но уж такой блудливой бабы никто не видел отродясь!", то издала оральный горловой звук и упала в глубокий обморок.
Графиня Кустодиева, хоть и была похожа на купеческую дочь (что не преминул использовать в своем триптихе ее троюродный брат-художник; обнажалась ли Элка перед братом для третьей части "В парной" - неизвестно, вряд ли), не имела отношения к купеческому сословию и была не капитанской, а генеральской дочкой, но прадед ее (общий с троюродным братом) происходил из выкупившихся крепостных крестьян, а отец, генерал от инфантерии, выслужился из простых фельдфебелей на русско-турецкой войне; графиней же Элка стала по мужу-графу, по-своему ее любившему и никогда ей не изменявшему даже по причине ее фригидности.
Муж ее, граф, был добросовестным графоманом. По ночам он писал длинные романы а-ля Фенимор Купер, над ним потешались в редакциях и называли "графом", вкладывая в титул совсем другой смысл.
"Смотрите, граф, что вы написали: где это, ага, вот: "Боцман медленно стоял на палубе".
"А разве можно стоять быстро?" - следовал возмущенный ответ, и редакторы, сдерживая хохот, лезли под столы.
"Граф, примите дельный литературный совет: читайте утром то, что написали ночью. "Пара матросов-оборванцев гурьбой направилась к графине".
"Ну?" - говорил граф, не понимая.
"Это были конюшни, где держали лошадей".
"Что ж тут такого?" - удивлялся граф. - "Это фраза для дурака-читателя, который не знает, что такое "конюшни". Или вот: "Ковыляя па одной ноге, вождь индейцев очнулся от мыслей. Кровь ударила ему в лицо, и он побледнел".
"Не понимаю", - бормотал граф, медленно стоя посреди редакции. Потом он очнулся от мыслей. Кровь ударила ему в лицо, он побледнел и, ковыляя на одной ноге, вышел за дверь и хлопнул ею.
Граф также писал любовные стихи о какой-то Наталии и показывал их Элке, но Элка была уверена, что никакой Наталии в природе не существует, а графу она понадобилась только для рифмы:
Беззаветно люблю я Наталию.
Грудь и стаи ее, голос и талию,
И все прочее, что ниже талии.
Пусть всегда со мной будет Наталия,
А всех прочих пошлем мы подалее.
На диван сядем вместе с Наталией,
Положу я ей руку на талию,
И так далее, далее, далее…
Неплохие вроде стихи. Наталия в разных падежах также хорошо рифмовалась с Италией и баталией, ну и с самым сокровенным, что удалось придумать графу: "Наталии - гениталии", но он еще не придумал, куда эту рифму вставить. Об Элкипых альковных отношениях с мужем можно сказать следующее; по сексуальному закону единства противоположностей, о котором толковал в "Что делать?" Н. Ильин, муж графине достался лет на двадцать старше ее, годился ей в дедушки, но выглядел мальчиком - щупленьким прыщавым графинчиком, она его очень любила, боялась и совсем не чувствовала в постели - в первую брачную ночь граф чуть было не утонул в ней, долго барахтался и чудом выплыл. Так оно и продолжалось всю их недолгую постельную жизнь. Подруги подсунули Элке фотографическую книжку Алена Комфорта "Радости любви", где tous les details, toutes les poses sont deсscrits magistratement, sans aucun artifice, но и книжка не помогла. В общем, граф как мужчина был какой-то недоделанный, детей у них не было, хотя графине очень-очень хотелось. Ее посетил русский Фрейд - Виктор Хрисанфович Кандинский - и определил у графини синдром Кандинского - особый вид галлюцинаций, когда звучат мнимые голоса, а образы существуют внутри сознания - так называемые псевдогаллюцинации. Сексуальная же энергия графа сублимировалась по Фрейду и по Кандинскому в энергию служения отчизне. Началась война, хорошо умытая жизнь закончилась. В первый же день войны он записался вольнонаемным и запросился па передовую. "C'est un brave homme, mais се n'est pas tout a fait en regie la", - говорили о нем на призывном участке, в полку, на передовой и постукивали пальцем по лбу.
- Vous vous enroles pour la querre, le comte? Mon dieu, mon dieu! - вяло удивилась графиня.
Граф сумел храбро погибнуть в Восточной Пруссии в Брусиловском прорыве, подняв в атаку из окопной грязи свою роту и бежа с сабелькой, спотыкаясь и падая, на германскую пушку "Берту", и получил две пули одновременно - одну в грудь от врага, другую в спину от своих. Но пушку взял. О геройском подвиге ее мужа графине Кустодиевой сообщил его однополчанин, искалеченный поручик Свежович, единственный оставшийся в живых из роты, передавая ей как жене посмертный Георгиевский крест 1-й степени. Свежович прибыл к графине прямо из госпиталя, на каталке, без обеих ног, дворник внес его на руках па второй этаж. Графиня оставила инвалида у себя, целый год ухаживала за ним, кормила его, выносила его гулять, перестала появляться в высшем свете, потом поручик с тоски запил и отравился.
Так что графине на мужчин не везло. И все же природа брала свое: она часто представляла себя то подпольной революционеркой, которую насилуют в жандармском управлении здоровенные жандармы, то монахиней, участницей средневековых монастырских оргий; но вот появился африканец, и действительность превзошла самые смелые ее фантазии.
Гамилькар смотрел на графиню. Решалась ее судьба. Он окончательно решил забрать графиню с собой - но куда? Он начал разговор вокруг да около - готовить ее к эмиграции, уговаривать графиню согласиться на такой важный шаг, хотя она и так была согласна.
Графиня ничего не понимала: ее уговаривают уехать во Францию, но она согласна, она стремится уехать - а ее еще сильнее уговаривают. Она даже спела своему царскому негру глупенький шлягер:
Хочу туда, где бронзовые люди,
Хочу туда, где лето круглый год,
Хочу туда, где ездят на верблюде
И от любви качает пароход.